Выросший рядом с носилками священник в черной рясе, со скрещенным на груди шитым золотом полотенцем, поверх которого покоился массивный крест, протянул раненому большую деревянную ложку. Андрей покорно выпил, ощутил, как горячее потекло вниз по пищеводу, в тоскующий от голода желудок, торопливо закусил выданным попом кусочком хлеба. В голове мгновенно зашумело, на душе стало легко и спокойно. Сержант даже приподнялся на локте, улыбнулся, попытался сказать «спасибо» — но храм опять наполнился перекрывающим все, хорошо поставленным басом:
— Слава Тебе, слава Тебе, сла-а-ава Господу нашему, слава, Бо-о-оже наш!
— Ну что, полегчало после причастия? — тихонько поинтересовался Касьян, когда носилки отнесли назад к входным дверям.
— Еще как, — кивнул Андрей, окончательно осоловевший от выпитого, и закрыл глаза.
— Снедать не хочешь? — без всякого перерыва поинтересовался Касьян. Матях открыл глаза и обнаружил себя снова на телеге, в которую угрюмый бородатый возничий запрягает лошадь. — Хорошо, служивый, имени ты своего не запамятовал. А то бы за кого здравия молить? Вот, воеводская стряпуха сегодня потчевала. Садись, служивый, отведай боярских пряженцов [ Пряженец — жареный пирожок ]
Старый воин был настолько уверен, что причастившийся Матях сможет легко сесть, что уверенность передалась и Андрею. Раненый оперся о доски днища руками — и действительно смог занять вертикальное положение! Голова, правда, еще кружилась, но в остальном он чувствовал себя нормально.
— Вот, держи, служивый. — Касьян протянул большой ковш с квасом и тряпицу с несколькими румяными пирожками. Оголодавший сержант накинулся на еду и успел умять больше половины еще до того, как обоз двинулся в дальнейший путь. Кровь радостно отлила от головы к желудку, и Андрею пришлось снова лечь.
Возничий забрался на козлы, причмокнул, тряхнув вожжами — и повозка снова затряслась.
Изменилось немногое. Всадники ехали теперь без доспехов и оружия. Пареньки помоложе щеголяли яркими шелковыми и атласными рубахами, красными и синими сапогами, разноцветными штанами, вышитыми вдобавок витиеватыми узорами. Воины постарше оставались либо в суконных куртках — или ярких, или серых, но с цветастыми заплатами — либо в подбитых мехом безрукавках. Боярин Умильный предпочел темно-синюю плотно облегающую куртку из шерстяной ткани, которую в двадцатом веке называли драпом и из которой обычно шили пальто… Или станут шить? Ворот и обшлага рукавов были оторочены коротким коричневым мехом, а вместо пуговиц красовались крупные драгоценные камни — не стекляшки же боярин себе нашивал.
Как понял Матях, после благодарственного молебна война для обозников как бы закончилась, и теперь они стали мирными людьми. В общем, все как в двадцатом веке: службу отслужил с автоматом на плече, демобилизовался, а потом за ношение оружия — сразу статья. Правда, здесь боевое снаряжение в «оружейку» никто не сдавал — оно зловеще позвякивало на трех передних телегах.
На второй день обоз выехал на берег довольно широкой, не менее ста метров, реки. Мощенная камнем и присыпанная гранитной крошкой дорога повернула верх по течению, но всадники решительно въехали в воду, разбрызгивая искрящиеся на солнце капли. Андрей подумал, что, как и перед переправой к Свияжску, возчики перегрузят барахло с повозок на спины заводным лошадям, но мужики решительно направили телеги поперек стремнины. Сержант приподнялся, ожидая, что его сейчас зальет — но этот брод, не в пример предыдущему, оказался неглубок, вода оставалась чуть выше ступиц, и на раненого разве что плеснуло несколько раз высокой волной.
За переправой тракт заметно сузился — ближние сосны и осины отстояли друг от друга метра на три, смыкаясь наверху кронами. Зато прекратилась мелкая противная тряска — повозки величаво покачивались на пыльной грунтовке, лишь изредка вздрагивая из-за выпирающих узловатых корней. То ли благодаря молебну и причастию, то ли благодаря долгому покою, но чувствовал себя Андрей все лучше. Сознания он больше не терял, ехал сидя, свесив ноги с телеги, по нужде кое-как добредал своими ногами, а на четвертый день даже решился идти пешком, придерживаясь на всякий случай за жердину борта. Укутанным в мягкий заячий мех ногам ступалось легко, словно босиком по персидскому ковру.
Дорога из очередной чащобы как раз выбралась на луга — конные немедленно разъехались в стороны, с шелестом пробиваясь сквозь высокую траву. Боярин поравнялся с Андреем, приветливо кивнул:
— Никак на ноги встал, служивый? То добро. Не станем более повозкой трясучей тебя мучить. Эй, Трифон! Оседлай гостю коня из заводных, пусть от досок тележьих отдохнет.
— Вот, блин… — себе под нос буркнул Матях. Ему сразу захотелось прыгнуть назад на сено и прикинуться больным и немощным. За свою жизнь самым близким к лошади транспортным средством, на котором ему довелось поездить, был мотоцикл. Да и с того едва не загремел, слишком сильно даванув на ручной тормоз.
Но, с другой стороны, рано или поздно в седло придется подниматься. Ничего не поделаешь, здешний мир держится только на лошадях, и прожить без них все одно не удастся. Так что откладывать смысла не имеет: раньше сядешь, раньше поедешь. Все вокруг вон скачут, и ничего.
Трифон, издалека видимый благодаря ослепительно алой рубахе, прямо с седла наклонился над одной из задних повозок, подобрал сбрую, поскакал назад, к бредущему позади телег небольшому табуну. Вскоре паренек нагнал обоз, ведя в поводу красновато-рыжего, с черным хвостом и вороненой гривой, скакуна.
«Гнедой, — откуда-то из подсознания всплыло правильное слово. — Рыжих лошадей не существует».
Холоп доскакал до Андрея и изумленно перекрестился:
— Господи святы…
— Вот, блин, — не менее удивленно вслух пробормотал Матях. Лежа на телеге, он смотрел на всадников снизу вверх, и они казались довольно высокими. И сержант никак не ожидал, что, встав, он увидит уши боевого скакуна на уровне своей груди, а седло окажется на уровне его пояса. Воины из отряда боярина Умильного видели ранее подобранного в степи стрельца только лежачим и хотя с самого начала восхищались его ростом, но никак не ожидали, что глаза сидящего верхом ратника придутся аккурат вровень с глазами выпрямившегося Андрея.
— Стремена приспусти, Трифон, — первым справился с удивлением Илья Федотович, — насколько ремня хватит. Подпругу проверь. Не ровен час, сорвется.
Подняться в седло труда не составляло — стремя болталось на высоте колен. Матях, хорошенько оттолкнувшись, запрыгнул коняге на спину и тут же поморщился от неожиданной боли в паху. Скакун, даром что ростом не вышел, тушу имел широченную, колени чуть не в стороны вывернулись. Да и длиной больше тянул на крокодила, нежели на ослика. Взгромоздясь, Андрей потянулся за поводьями — лошадь шагнула вперед, поддав задней лукой седла в поясницу. Седок, чтобы удержать равновесие, с силой сжал пятки и колени — коняга неожиданно рванул с места в карьер, больно стуча деревянным седлом по непривычной сержантской заднице. Матях сжал ноги еще сильнее, пытаясь дотянуться до узды — что останавливаться нужно, натягивая поводья, он из многочисленных поговорок знал. Передняя и задняя лука попеременно били его в живот и поясницу, скакун бешено хрипел, мотая головой, близкая трава мелькала так стремительно, будто Андрей летел на Су-30 на бреющем. Наконец пальцы нащупали узкий ремешок повода. Андрей с облегчением рванул его на себя, наконец-то расслабляя ноги — и вдруг обнаружил, что конь остался где-то позади, а он все еще продолжает нестись с прежней скоростью. Грива чиркнула промеж ног, послышалось заливистое ржание, и в голове успела промелькнуть только одна мысль, короткая фраза, каковой он так часто потчевал новобранцев: «Надо тренироваться…»
Затем ступни зацепились за спутанные колосья, и Андрей со всего разгона плашмя грохнулся о землю.
Глава 6
РАГОЗЫ
— Не везет служивому, — покачал головой Илья Федотович. — Не успел от ран оправиться, так лошадь под ним понесла. Касьян, уложи его обратно в телегу. Как в усадьбу вернемся, в светелку возле терема снеси, пусть еще пару дней отлежится.
Распорядился — и забыл о странном ратнике, всеми мыслями устремляясь вперед. Обоз миновал поворот в сторону усадьбы боярина Смолина, и люди, не сговариваясь, начали погонять лошадей. Солнце еще не перевалило полдень, а значит, можно успеть, можно еще сегодня, во вторник, оказаться дома. Тогда и разговеться удастся без острастки, выспаться под родной крышей, в мягкой постели.
Впереди снова блеснула вода, и неугомонный Трифон радостно заорал:
— Лобань! Лобань течет! — После чего въехал на самую середину широко раскинувшего плеса и натянул поводья, не давая разгоряченному скакуну хватить ртом студеную воду.
— Сам вижу, что Лобань, — проворчал боярин, также въезжая в реку.
Отсюда, от этой стремнины и далее к восходу, на полста верст лежали его земли вместе с полями, лесами, пятью деревнями и шестнадцатью выселками. На севере угодья Ильи Федотовича Умильного граничили с полями Богородицкого монастыря, на юге — с лесистыми владениями боярина Дорошаты. Если за время похода ничего не изменилось — под рукой помещика имелось шесть с половиной сотен крепостных, четыре с половиной тысячи чатей пашни, бондарская мастерская, три кузни и две водяные мельницы на реке Еранка. Богатое хозяйство, требовавшее от владельца постоянной заботы и присмотра. Вот и сейчас, вглядываясь в песчаные струйки, вымываемые течением из-под копыт коня, боярин прикидывал — не ушла ли вода из реки? Хватало ли дождей у смердов на полях? Не стали ли от безводья мельницы?
Лобань, и без того в самом глубоком месте едва скрывавшая человека по грудь, здесь, на плесе, казалась пугающе мелка. По колено, не более. Неужели и вправду земля под солнцем выгорела? В астраханских степях за все время похода ни единого дождя не выпало. Как бы и здесь засухи не случилось…
— Не хмурься, Илья Федотович, — словно угадав его мысли, остановился рядом Касьян. — Вон, облака каки по небу тащатся. Тяжелы, ако коровы недоеные. В сухи месяцы таковых не бывает.
Боярин покосился на своего холопа, резко дал шпоры коню и, обгоняя вязнущие в песке повозки, выметнулся на противоположный берег. Здесь, сразу за прибрежными зарослями, почти на полверсты от реки шла полоса залежи, которую хитрый хуторянин Антип, осевший здесь десять лет назад, забросал горохом. И ничего, гибкие плети, увешанные стручками, густо оплетали поднявшийся по пояс бурьян, ничуть не собираясь сохнуть.
У Ильи Федотовича отлегло от сердца: быть ему ныне осенью с хлебом, не пропадет. Разве только саранча с казанских степей налетит — тогда ничем не спастись будет…
Всадник испуганно перекрестился, вытянул из-под рубахи нательный крест, поцеловал, спрятал обратно, оглянулся на обоз. Телеги одна за другой выползали на дорогу, переваливаясь через прибрежный глинистый гребень, на котором не могло вырасти ничего, кроме неприхотливого подорожника.
— Ермила! — окликнул он тридцатилетнего широкоплечего холопа в полукафтане зеленого сукна, мерин которого задумчиво вышагивал возле передней повозки. — Веди обоз к усадьбе. Касьян, Трифон, за мной!