— Далеко имение-то?
— В Пятиречье оно, на берегу Ладожском. Возле порта Вьюновского.
— Далеко, — присвистнул Андрей и потянулся к ковшу. Хоть и странный здесь кофе варят, а пить все равно хочется. — Что же теперь с ним будет?
— Илья Федотович сказывали, как я или сестра замуж выйдем, имение отцовское в приданое пойдет…
— Так ты, значит, богатая невеста? — Сержант окинул Прасковью взглядом: юная, стройная, небольшие, но хорошо угадываемые под сарафаном груди, мягкие черты лица… Андрей почувствовал, как некая часть тела внезапно очень сильно захотела жениться. Причем совершенно бескорыстно.
Что подумала девушка, узнать не удалось, поскольку она залилась краской и выскочила за дверь. Матях в несколько глотков допил горячий сбитень, ощутив, как его бросило в пот, вышел следом за Прасковьей — и оказался на широкой, метра в четыре, стене. Слева шел частокол с редкими бойницами, справа открывался просторный двор, заставленный пустыми телегами. Пара бородатых мужиков в серых рубахах и темных шароварах занималась как раз тем, что сбивала с повозок колеса и укатывала их в сарай, а получившиеся дощатые корытца складывала в штабель возле высокого, вровень со стеной, стога сена, прижатого сверху огромной деревянной крышкой. Напротив Андрея возвышался многоярусный дом: каменный низ, бревенчатый верх, резные ставни и лотки для стока воды, остроконечная крыша, из которой выпирают четыре трубы. Да-а, одной печью этакую громадину и не протопишь: метров сорок в длину, не меньше, и около пятнадцати в ширину. Немного поодаль стояло несколько сараев, опять же со стогами сена между ними, а вот в центре двора Матях с изумлением обнаружил самые настоящие катапульты — да вдобавок уже взведенные и заряженные каждая десятком булыжников с человеческую голову размером.
Правда, стоящие здесь метательные системы в корне отличались от тех, которые Андрей разглядывал в учебниках по истории: с туго закрученными жгутами из женских волос и чашами на концах рычагов для укладывания «боеприпаса». Здесь на высоких, сбитых из толстых бревен опорах лежала ось, поверх которой был привязан небрежно ошкуренный сосновый ствол. К короткой его части, длиной метра в два, крепились по сторонам две корзины кубометра по полтора, засыпанные камнями. К длинному рычагу — метров в шесть — была привязана большая кожаная петля. Скорее всего, из коровьей шкуры. Вот и вся система. Немножко гравитации — и никаких «аккумулирующих энергию элементов».
В поисках лестницы сержант прошел по стене до угла и обнаружил на небольшой выдающейся вперед площадке короткую пушечку, накрепко примотанную проволокой к толстому чурбаку и смотрящую вдоль стены. Длиной пушка была в руку, калибром — в два кулака. Матях сунул ладонь в ствол, нащупал пыж, уважительно кивнул: заряжено. Похоже, крепость готова сражаться хоть сейчас.
Сержант двинулся дальше, за сараи, и вместо лестницы нашел пологий земляной спуск. Навстречу поднималась Прасковья, которая тут же залилась краской и отвела глаза.
— Я корец и поднос заберу, боярин Андрей.
— Забирай, скромница ты наша, — кивнул Матях. — Скажи, а Илья Федотович где?
— Он с холопами к Панышонкам умчался. Сказывают, татары там объявились.
— Татары? — Въевшийся в плоть и кровь каждого русского человека синоним опасности сразу заставил иначе взглянуть на происходящие в усадьбе приготовления. — Далеко?
— Полста верст, боярин.
— Пятьдесят верст, это около ста километров, — произвел в уме нехитрый подсчет Матях и несколько успокоился. — Постой, не убегай. Помыться бы мне хотелось, одежду постирать. Не подскажешь, как это можно сделать?
— Баню вчерась топили. — Прасковья, хотя это и казалось невозможным, покраснела еще сильнее. — Хозяйка, мыслю, снова дрова палить не даст. Но вода теплая должна остаться. А порты и рубаху я могу постирать. Дни ноне жаркие, до завтра просохнет.
— Ага. — Андрей почесал в затылке, вспомнив, что сменной одежды у него нет. Не голым же почти сутки сидеть? Впрочем, раз уж ему отвели отдельную комнату, можно переночевать и нагишом. Если что, в одеяло завернется, яко в римскую тогу. — Ладно, была не была. Показывай баню.
* * *
К зоринской усадьбе отряд Умильного подошел едва ли не самым последним. Впрочем, позорного в этом ничего не было — просто земли Ильи Федотовича находились дальше всех от места сбора. Внутри крепостцы собравшееся войско, естественно, не помещалось, а потому шатры стояли снаружи, возле дубового частокола. Многие из этих походных домов были хорошо знакомы и боярину, и его холопам. Немецкие белые парусиновые шатры принадлежали помещикам Хробыстину и Лыкову. Сказывали, привезли они их из Смоленского похода. Но не захватили в бою, а просто купили в одном из тамошних городов.
Атласный переливистый остроконечный «дом» выдавал присутствие Федора Шуйского. Эту красоту подарил его деду отец нынешнего государя. Серая невысокая палатка — боярина Дорошаты. Хотя в его руках и находилось целых пять деревень, но владения были лесистыми, пашни смердам еле хватало, и богатством помещик похвастаться не мог. Украшенная шелковой лентой удивительно сочного изумрудного цвета юрта принадлежала кавалеру Лебтону, переселившемуся на Русь из далекой Баварии. Ушлый немец, присягнув царю и получив на кормление безлюдные земли на правом берегу Косы, населил их буквально за несколько лет, не отпуская освобожденный во время походов полон, а осаживая его в своих владениях. Его деревеньки так и назывались по местам, откуда он привел смердов: Астрахань, Волга, Кукморы, а то и просто — Полон, Степные. За юртой немца стояло несколько точно таких же, но попроще, крытых войлоком и коврами. Это примчались на подмогу те самые татары, которых поначалу опасались местные бояре: Ирим-мурза, Калтай, Чус-бек, Ардаши, Ухтым-бей.
Если все собравшиеся помещики, как и Умильный, привели с собой хотя бы по половине воинов, общая рать должна насчитывать не менее трех сотен конников. С такой силой полутысяче степняков никак не управиться.
— Касьян, — оглянулся на холопа Илья Федотович, — расседлывайте лошадей, становитесь лагерем. Я скоро.
Хотя ворота усадьбы были распахнуты настежь, боярин Умильный из вежливости спешился снаружи, перекрестился на надвратную икону и вошел во двор, ведя коня в поводу. Тут же подбежал местный холоп, забрал скакуна. Гость остановился, повел плечами. Зловеще зашелестели кольца байданы. Но Семен Васильевич Зорин ждать не заставил, торопливо вышел на крыльцо, спустился навстречу:
— Здрав будь, Илья Федотович. Заждались мы тебя. Проходи в трапезную, садись к столу. Подкрепись с дороги чем Бог послал.
В обширной комнате, стены которой были обиты дорогим иноземным бархатом, а стол покрывала алая атласная скатерть, было тесно от собравшихся воинов, все, как один, одетые в броню, и звон железа временами перекрывал голоса людей.
Вернувшись на хозяйское место, боярин Зорин выбрал с опричного блюда сочный кусок мяса, положил на хлеб, подозвал прислуживающего мальчишку, приказал передать новому гостю. Поднял кубок:
— За здоровье соседа нашего Ильи Федотовича!
— Много людей привел? — поинтересовался у Умильного оказавшийся рядом длинноусый и круглолицый татарин Ардаши в панцирной кольчуге.
— Два десятка.
— Это хорошо, — кивнул Ардаши и тут же похвастался: — А я полсотни набрал. И нукеров, что в разрядные листы записаны, и еще двадцать молодых, у которых только усы пробиваться начали.
— Ты мне лучше скажи, Иса Камович, — Умильный достал ножичек с перламутровой рукоятью, который он носил именно для таких случаев, принялся резать поднесенное мясо на тонкие ломтики, — ты мне скажи, откуда тут татары взялись? Казань вроде замирена. Ханы государю в верности поклялись.
— То не татары, — презрительно хмыкнул Ардаши. — То плешивые собаки со степи прибежали. Разве татарин три дня на месте стоять станет, коли воевать пришел? Татары уже и усадьбу сию сожгли бы, и деревни окрестные опустошили. А это так, шакалы безродные. Сами пришли, сами и боятся.
— Откуда ведомо, что стоят?
— Сын боярина Зорина с холопами в дозоре караулит. Полдня назад вестника прислал. Семен Васильевич сказывает, самим на татей идти надобно. Разогнать, пока беду не сотворили. Поутру, мыслю, и пойдем.
— Угу, — задумчиво кивнул Илья Федотович, накалывая ножом кусочки мяса и отправляя в рот. Пожалуй, он узнал все, что хотел. И где татары, и когда кованая рать выступать против них будет. Утром — это лепо. Кони и холопы отдохнуть успеют, со свежими силами в сечу пойдут.
Вот только почему степные разбойники третий день на месте стоят, не двигаются? Странно это. На уловку хитрую похоже…
* * *
Агриппину родители иногда все еще называли Рипой. Но теперь все реже и реже. Вместе с маленьким именем для нее были связаны все детские воспоминания: как качалась на веревке под яблонями, как плела веночки, пытаясь украсить ими то маму, то отца, то корову или овец. Тогда она чаще слышала: «Рипа, хочешь меду?», «Рипа, иди творожку попробуй!», «Рипа, смотри, что папа для тебя сделал!». Потом пошло: «Агриппина, посмотри за курами», «Агриппина, покорми поросят», «Агриппина, принеси воды». И чем чаще девочка оказывалась «Агриппиной», тем дальше и дальше в прошлом оставалось ее босоногое детство.
Босоногое в прямом смысле этого слова, поскольку вместе со взрослым именем она приобретала и взрослые одежды. Если раньше на все случаи жизни Рипе хватало ситцевой и полотняной рубашки, то у Агриппины появились сапожки и лапти для жаркой погоды, она наравне с матерью могла пользоваться большими валенками, рубашка у нее теперь была сатиновая, которую она уже сама вышила разноцветным катурлином. Сарафанов имелось и вовсе два — один простой, на каждый день, и один из паволоки. Платков так и вовсе пять. Обычный повойник, повойник с набитным рисунком, платок теплый, платок шерстяной, пуховый платок. Без платка девушке ведь нельзя, грех простоволосой ходить. Ну и, разумеется, еще пару юбок они с матерью сшили, полушубок овчинный отец стачал. Хоть и не суконный, как у бояр, зато теплый.
Правда, о теплой одежонке думать было еще рано. Лето, чай, в разгаре. А потому к колодцу Агриппина шествовала в обычном повойнике и сарафане холщовом, простеньком. Черпанув общинной кадкой воды, она перелила ее в свои ведра, подцепила их коромыслом, привычным рывком подняла на плечо, тронулась по тропинке, аккуратно переставляя ноги.
Мимо промчался конь, но стук копыт замедлился, вернулся назад…
— Рипа? Давай помогу …
Черноволосый Степка, живущий через улицу, спрыгнул с коня, одернул рубаху, сунул за пояс плеть. Девушка, не поднимая головы, искоса посмотрела на него, улыбнулась, раздумывая, и наконец разрешила:
— Ладно, помоги…
Себе Рипа цену знала. Далеко не у каждой девушки в Богородском такие пронзительные зеленые глаза, как у нее. Нос и губы красивые, грех жаловаться. Веснушек нет, ветрянка тоже стороной минула. Коса толстая до самого пояса, подружкам на зависть, грудь последний год так выдалась, даже страшно иногда становится, да и статью Бог не обидел. Так отчего же и не покапризничать, не повыбирать себе молодца по сердцу? Пятнадцатый год уже, скоро сватов встречать можно будет. Один раз согласишься — потом всю судьбу под согласие это отдать придется. Степка что? Он ей, конечно, нравился. С детства бок о бок росли. Видела, что нравится ему, да ведь на нем свет клином не сошелся. Вон, Тимофей Масленников, рыжий, как огонь, и нахальный, как мартовский кот, тоже ничего и тоже увивается. Купец тут, молодой и богатый, тоже погулять уговаривал. Да токмо видно было, что поблудить гость залетный хочет, без серьезности, потому сразу и погнала, восхитив своей снисходительной гордостью всю улицу.