— Дышит, Илья Федотыч.
— Ну, коли так, придется с собой забирать. В разум придет, сам расскажет. Раз с ногайцами воевал — стало быть, свой, хоть поляк, хоть кромешник, хоть и немец. Слезай, Трифон, с коня, скидывай седло.
— А почему сразу я, батюшка Илья Федотыч?
— А потому как умный больно. Языком молоть горазд, теперь ногами поработай.
Недовольно бурча под нос, холоп расседлал коня, отдал справу Родиону, взял скакуна под уздцы. Воины подняли раненого на лошадиную спину, уложив прямо на потник, так, что затылок оказался на крупе, а ноги свисали по сторонам от шеи. Перекинули один ремень под коленями и через холку; двумя другими, пропущенными под брюхом, привязали раненого, чтобы не упал. Двинулись в сторону обоза. Про татар более никто не поминал — может, их и набиралось в улусе не более двух сотен, но проливать кровь в жестокой сече смысла не имело. Стрельцов спасать поздно. Следовало подумать о своем обозе и освобожденных из неволи полонянах. Путь к родным очагам предстоял еще ох какой неблизкий.
Глава 5
СВИЯЖСК
Прежде чем уложить раненого на телегу, боярин Умильный приказал освобожденным невольникам нарвать травы. Поверх жалобно похрустывающего толстого и мягкого слоя пахнущего пряностью ковыля кинули чепрак, на который и уложили стрельца, прикрыв его бухарским ковром, обычно расстилаемым для боярина. Положили в рот немного меда, влили чуть-чуть воды, да так и оставили, положившись на волю Господа. Почти три дня подобранный в степи бедолага никак не привлекал к себе внимания — лежал, аки остывший мертвец, не издавая ни возгласа, ни стона. Касьян во время дневок и перед ночлегом понемногу отпаивал его водой, мясным отваром, пытался давать мед. Еду раненый не выплевывал, но и голода никак не проявлял. Однако старого воина интересовали больше не слова, а повязки на добром десятке поверхностных, но кровяных ран. Из-под тряпок по вечерам ничего не сочилось — ни сукровицы, ни гноя, и лекарь, удовлетворенно кивнув, возвращался к своему ложу. На четвертый день, вскоре после полудня, с трясущейся повозки послышался стон, и обоз, уже ступивший на земли бывшего Казанского ханства, немедленно остановился. Воины столпились возле ратника, впервые открывшего свои карие глаза.
— Ну-ка, — раздвинув холопов, протиснулся вперед Илья Федотович, — дайте на болезного взглянуть, словом добрым перемолвиться. Хоть узнаю, что за человека выхаживаем. Слышишь меня, служивый? Зовут тебя как?
* * *
Нынешнее пробуждение далось Андрею куда легче, нежели в прошлый раз. Никакой боли он не чувствовал — тело словно качалось в теплой ванне, расслабляющей и ласковой, а потому ни руки, ни ноги двигаться не желали, язык не шевелился и даже веки разомкнулись с огромным трудом. Но когда глаза все-таки раскрылись, Андрюша Матях сразу пожалел, что остался жив: над ним склонился загорелый, бородатый, зеленоглазый, наголо бритый мужик в шитой серебряной нитью тюбетейке.
«Плен… — понял Матях. — Все это будущее, забросы в прошлое и прочая лабуда были всего лишь бредом, глюками после ранения. На самом деле абреки взяли меня и сейчас начнут развлекаться».
— Зовут, зовут тебя как? — пробился к разуму настойчивый бас, и Андрей попытался упрямо мотнуть головой:
— Ничего не скажу!
На деле с губ сорвался только тихий шепот: «Не… скажу…»
— Не скажет? Чего не скажет? — не понял боярин. — Имя свое молви, имя. Кто ты? Православный чи нет? Немец? Русский?
«Немец? — Несмотря на всю тяжесть положения, Матях мысленно усмехнулся. — Откуда здесь немцы? Или „чехи“ кого-то для выкупа украсть хотели, а я по пути попался?»
— Русский, — выдохнул Андрей, ни при каких обстоятельствах не желая отказываться от высокого и почетного звания. — Русский я, слышите, русский!
— Русский! — наконец различил хоть что-то внятное Илья Федотович, и воины так же облегченно загалдели. — Русский он, понятно?! А вы — немец, немец. Откель будешь, служивый? Смоленский, вятский, рязанский, московит? Али из Новагорода приплыл?
Половина вопросов прошла мимо сознания сержанта, но главное он понять смог: тому, что он русский, абреки почему-то обрадовались. Может, его вывезли в дружественный аул? Или он в Моздоке, в палате с кем-то из «наших» «чехов»? За бандитов ведь далеко не все дерутся…
— Где я? — прошептал он.
— Не бойся, — кивнул Илья Федотович. — Свои мы, православные…
И он размашисто перекрестился.
— Моздок? — предположил Матях, впервые увидевший перекрестившегося чеченца. — Санчасть ОМОНа? Или в аэропорт везете? Я тяжелый? Ничего не чувствую. Я на обезболивании?
Боярин Умильный, в свою очередь ничего не понявший из множества сорвавшихся с уст стрельца слов, растерянно закрутил головой:
— Чего это он, Касьян?
— Да опять в беспамятство впал, батюшка Илья Федотыч. Слаб больно. Почитай, вся кровушка из него вытекла. Не едина неделя пройдет, пока новую накопит.
— Ништо, — отмахнулся боярин. — Главное, не басурманина вороватого подобрали, православного. Как в разум окончательно придет, так и узнаем, кто таков. Пока подстилку травяную поменяйте в телеге, да и с Богом, дальше двинемся.
Еще на три дня ополченцы оставили Андрея в покое, лишь иногда по-дружески улыбались, ловя на себе взгляд карих глаз, да Касьян продолжал выкармливать, как малютку-несмышленыша, по чуть-чуть наливая в рот теплого бульона и скармливая большими ложками приторно-сладкий цветочный мед. Матях приходил в себя все чаще и чаще, проваливаясь в забытье на считанные часы. Сил шевелиться у него не имелось, но трясущаяся телега постоянно перекидывала голову вправо, влево и обратно, и сержант смотрел во все глаза, никак не веря тому, что представало перед ним.
А видел Андрей лихих всадников, одетых в сверкающие, любовно начищенные кольчуги, с саблями у пояса и тугими колчанами на крупах коней. Воины не походили на тех, кого он видел в исторических фильмах — суровых, бывалых мужей в шлемах, с топором за поясом, со щитом и копьем в руках. У этих же шлемы болтались на луках седла, круглые щиты висели на боках коней с левой стороны, копья с длинными широкими наконечниками вообще ехали на телегах, а суровых, в смысле бородатых, воинов набиралось меньше половины. Большинство составляли веселые безусые юнцы, они о чем-то со смехом болтали между собой, а порой внезапно срывались с места и уносились в степь за появившейся вдалеке дичью. Да и те защитники земли русской, что успели войти в возраст, так же плохо укладывались в «правильный» образ. Низкорослые, наголо бритые, бородатые, в цветастых тюбетейках — в конце двадцатого века в Питере или Москве у них бы проверяли документы через каждые двадцать метров, постоянно отвозили бы в отделение милиции для «уточнения».
Впрочем, теперь для Матяха странной и далекой фантастикой казались застава в горах, питерские улицы и бетонные многоэтажки, школа и курсы программистов. Капитан как в воду глядел — не заниматься Андрею больше драйверами и ассемблерами! Суровой реальностью вырастал шестнадцатый век, в который упекли его тощие долговязые умники из далекого будущего. А про шестнадцатый век программист по образованию, сержант Российской армии Андрей Матях не знал ничего, кроме одного: это было очень давно. И как должны жить здесь люди, о чем разговаривать, чем заниматься, он совершенно не представлял.
Положение тяжелораненого давало много времени для размышления, и Андрей мог во всех деталях прикинуть свою дальнейшую судьбу. Прикладная математика в этом мире вряд ли представляет высокую ценность. Разумеется, его познания и умение производить сложные вычисления на два-три порядка превышают уровень самого великого из современных архитекторов или ученых. Но вот только не изучал Матях законов строительства. А столь популярное в двадцатом веке получение определителей сложных матриц и формулы неопределенной баллистики здесь не имело никакого прикладного значения.
Еще, как бывший сержант, Андрей «на отлично» стрелял из пулемета, автомата и снайперской винтовки, умел организовывать оборону подразделения, вести наступательный бой, проводить спецоперации против опытного и хорошо организованного противника. Но какой смысл в умении класть из СВД три пули из пяти в «десятку» на расстоянии восьмисот метров, если вокруг одни «гладкостволы»? Какой смысл в умении правильно окапываться, когда все бойцы передвигаются и сражаются только на лошадях?
«Знал бы, чем все кончится, на курсы верховой езды записался бы, а не математику зубрил, — мысленно вздохнул Матях. — Остается или вешаться, или учиться жизни опять с самого нуля».
Вешаться в свои двадцать три года он не собирался. Оставалось учиться и приспосабливаться, благо все вокруг пока принимают его за своего. Вот только как бы не засветиться? Не ляпнуть лишнего, не выдать своего «темного» происхождения, незнания здешних реалий?..
— Как чуешь себя, служивый? — поравнялся с телегой зеленоглазый бритый бородач. — Живой?
— Лежать надоело, Илья Федотович, — еще негромко, но вполне внятно ответил Матях, — да ноги не слушаются. И траву поменять хотелось бы, коли до кустиков сбегать не могу.
— Никак знакомы мы, служивый? — удивился боярин. — Откель имя мое знаешь?
— Так не глухой ведь, Илья Федотович, — усмехнулся раненый. — Слышу, как обращаются.
— А-а, то разумно, — кивнул воин. — Самого-то как кличут?
— Андреем.
— В честь апостола, значит, Первозванного. Гордое имя. А из чьего рода будешь?
— Не скажу, — Андрей бессильно уронил голову и пару раз тихонько постонал. — Не помню.
— Как — не помнишь? — изумился боярин. — Имя отчее назвать не способен?
— Ничего не помню, — повторил Матях. — Ни дома, ни родичей. Как попал сюда, не помню. Знаю только, Андреем зовут. Как на телеге очнулся, помню, и все. Откуда в степь попал, как, зачем — ничего вспомнить не могу. Как имя в голове сохранилось, и то непонятно.
— Касьян! — зычно гаркнул боярин, приподнявшись на стременах. — Подь сюда! Слышишь, чего служивый молвит: запамятовал себя совсем. Окромя имени, ничего молвить не способен.
— То бывает, Илья Федотыч, — услышал Андрей знакомый голос своего лекаря откуда-то спереди. — Коли сильно по голове вдарят, палицей там али кистенем, память зачастую отшибает начисто. Женок родных иные бояре не узнают, детей кровных. Опосля привыкают снова али вспоминают спустя время.
— Роду своего не помнить? Срамно это, Касьян.
— А молодцу красному под себя в траву ходить не срамно, боярин? Сеча, она жалости не ведает. Живот уцелел, то и ладно.
— Так ты и звания своего не ведаешь, служивый? — снова повернулся к раненому воин. — Княжич знатный али невольник беглый?
— Не знаю, — попытался пожать плечами Матях, но не получилось.
— Чудно… — усмехнулся в бороду боярин и отъехал в сторону.
* * *
Отряд из пятнадцати опытных нукеров, успевших не раз пройти через кровавые сечи, миновал очередную топкую низинку, поднялся на лысый взгорок и остановился, грозно нависая над богатым кочевьем из семи юрт, окружающих широкий колодец, и трех кибиток, стоящих поодаль.
Полтора десятка бойцов. Большинство в тускло отсвечивающих на солнце кольчугах. На голове у каждого островерхий шлем, отороченный по обычаю дорогим песцовым или собольим мехом. Все придерживали стоящие на стремени длинные легкие копья с кисточкой под самым острием. На крупах коней висели круглые щиты и саадаки с луками и сулицами. Такой маленький, но готовый к бою отряд мог разорить стойбище без особого труда: вихрем налететь на мирно разделывающих мясо татар, порубить всех, кто еще не успел схватиться за оружие, наколоть на копья тех, у кого под рукой оказалась сабля, кистень или нож, вырезать стариков и детей, надругаться над девками и удрать, пока воины рода, сторожащие в степи тысячные табуны, бесчисленные отары, огромные стада, не успели прознать про упавшую на родной дом беду и кинуться в погоню. Разумеется, никакой добычи при этом нападающие взять бы не смогли, уж очень тяжелая и неповоротливая это штука — добыча. Но разорить — легко.