— Будет сделано, герр Гольдшлюссель! Что-нибудь еще?
— Нет, это все. Благодарю вас, Бруно. До свидания!
— Желаю здравствовать!
Мартин аккуратно возвращает трубку на рычаг, подходит к своей нечаянной пациентке, некоторое время прислушивается к ее дыханию, берет блокнот и карандаш, садится рядом с диваном и углубляется в составление какого-то списка.
Берта Брушке, крепкая старуха из грубых меннонитов, не терпит обращения «фройляйн». «В мои года зваться девицею стыдно, а уж коли стать фрау меня Господь не сподобил, так пущай и буду просто Берта», — говорит старуха со своим неподражаемым остзейским акцентом. Она появляется через полчаса, обстоятельно встряхивает зонт перед дверью, не обращая внимания на протесты хозяина, снимает в прихожей мокрые ботинки и в одних чулках вдвигается в гостиную. Моментально изучив мизансцену, она поворачивается к Мартину и вопросительно приподымает бровь.
Тот заходит издалека:
— Дорогая Берта, мы знакомы уже два года, и должен сказать, что в городе нет человека, которому я доверял бы больше вас. Но дело тут настолько серьезное и опасное, что я обязан попросить вас держать все в секрете, вне зависимости от того, согласитесь ли вы мне помогать или нет. Хотя, конечно, в вашем случае совершенно излишне говорить об этом.
Берта обиженно поджимает губы так, что лучики морщинок вокруг них кажутся стежками суровых ниток, стягивающими рот намертво, и становится ясно, что говорить и впрямь излишне.
— Простите, Берта, я сморозил глупость.
— С кем не бывает, — удовлетворенно кивает старуха.
— Я вот о чем… Всем известно, что вы одна из немногих, кто продолжает покупать продукты у евреев, не боясь молодчиков из СА.
— Чтобы я энтих дерьморубашечников, прости господи, боялась? — возмущается Берта. — Я чего боюсь, так это как бы мне на том свете иск не вчинили за то, что им, поганцам, на свет родиться помогала, по задницам их шлепала, чтоб задышали. Дай мне волю, я б той самой рукой, — и она машет перед Мартиновым лицом той самой широкой крестьянской рукой, похожей на краюху черного хлеба, — так бы нынче по задам отшлепала, что обратно б дух из их повышибла!
Воображение тотчас рисует Мартину картину: Берта на ратушной площади выбивает дух из гауляйтера Форстера, спустив с него штаны, — получается настолько убедительно, что он хихикает. Старая повитуха, разойдясь не на шутку, набрасывается на него:
— Чего смеетесь? Кабы было б в городе с дюжину таких, как я, мы б вам, мужикам, показали, как с ими разговаривать надо!
— Право, Берта, если Господь пощадит этот город, то только потому, что в нем нашлись два праведника: вы и Густав Пич.
— Вы меня с им не равняйте — он святой, а я — грешница. Оттого он теперича, сказывают, в Святой Земле обретается, а я — в энтом свинарнике. И хватит пустое молоть, говорите дело! Хотя я и сама вижу, что девка — нездешняя, больная. Денег и бумаг, уж конечно, нету. Уход ей нужен, а вам ее мыть-одевать негоже, потому как вы мужчина, хоть и доктор. Так?
— Одно удовольствие с вами дело иметь, Берта!
— Мне про то все доктора говаривали. Думаю, вам сейчас в аптеку надобно, так вы и идите себе, а я свое дело знаю. — С этими словами грозная старуха отворачивается к больной, давая понять, что разговор окончен.
«Грандиозная женщина!» — в очередной раз восхищается Мартин и отправляется за лекарствами. Хотя и не в аптеку, как предположила Берта, а совсем в другом направлении.
Место, куда отправился Мартин, находилось неподалеку. В доме на Ланггассе, на третьем этаже, была небольшая квартира, которую занимал один интересный человек, для окружающих представлявший собою одну сплошную неопределенность, — неопределенного возраста, неопределенной национальности, неопределенных занятий. Он был невысок ростом, темноволос, а лицом смахивал не то на китайца, не то на ещё какого-то азиата, но одевался по-европейски. По-немецки говорил безо всякого акцента и частенько пропускал кружку-другую «Золотого Артуса» в пивном ресторанчике Бодденбурга, что находился этажом ниже его жилища. И хотя мельхиоровая табличка на его дверях гласила «Др. Вольф Шёнэ», никто (за глаза, разумеется) иначе как «чертов китаец» его не звал — все после того случая, как Шлехтфеггеров сынок Гюнтер, из первых штурмовиков в городе, нарочно опрокинул на него кружку пива, сказав что-то вроде: «А после длинноносых возьмемся за косоглазых». А тот, как ни в чем не бывало, промокнул платочком манишку, смерил взглядом громилу и ответил ему так спокойненько: «Берегитесь воды!» И ушел, пока тот пытался сообразить, оскорбили в его лице арийскую расу или нет. И надо же такому случиться, что тем же вечером, катаясь по пьяной лавочке на мотоцикле, Гюнтер сверзился в Моттлау и утоп. Полиция, ясное дело, никакого состава преступления в том не усмотрела, а идти к китаезе за разъяснениями охотников не нашлось. Однако с тех пор лишь кельнер Хуго мог бы похвастаться, что иногда перекидывался с этим не пойми каких наук доктором парой фраз. Да только он был не из хвастливых и языком зря чесать не любил. В окрестных лавках Шёнэ ничего не покупал, даже газет, а все съестные и прочие припасы, видимо, доставлялись ему из порта посыльными, которые тоже разговорчивостью не отличались. Так и вышло, что общественностью на этой темной личности был поставлен гриф «Непонятное, но безопасное, если не трогать», после чего общественность успокоилась, и все контакты с «чертовым китайцем» были сведены к преувеличенно церемонным доброжелательным приветствиям и прощаниям, к вящему удовлетворению обеих сторон. На самом же деле доктор Вольф Шёнэ был вовсе никакой не китаец, хотя, среди прочего, знал толк и в китайской грамоте.
Выйдя из дома, Мартин видит, что гроза сменилась простым нудным дождем. Он раскуривает трубку, поворачиваясь кругом так, будто пытается стать к ветру спиной, и, удерживая раскрытый зонт плечом, внимательно осматривается. Серая, точно нарисованная поплывшей тушью, улица безлюдна и беззвучна. Возле соседнего дома мокнет незнакомый и тоже серый автомобиль. Мартин спускается по лестнице. Какой-то долговязый молодой человек выскакивает из дверей у него за спиной и прыжками через две ступеньки несется вниз, придерживая одной рукой шляпу, а другой — стягивая отвороты пиджака, так что Мартин, обернувшись, не успевает разглядеть лицо бегущего. Человек обгоняет Мартина, лихо перемахивая через лужи, подлетает к машине и садится в нее с правой стороны. Тот, что был за рулем, тотчас заводит мотор и быстро рвет с места. «DZ восемьсот девяносто девять, — машинально запоминает номер Мартин, — год моего рождения». И трогается в путь в том же направлении, куда уехал автомобиль. Колокол Мариенкирхе начинает неспешно звонить, и последний его удар застает Мартина выбивающим затейливый ритм на двери с мельхиоровой табличкой и без электрического звонка.
Дверь отворяется скоро, будто хозяин стоял в прихожей, ожидая условного сигнала — во всяком случае, звука торопливых шагов из квартиры не было слышно. Мартин складывает ладони лодочкой перед грудью и кланяется:
— Здравствуй, Шоно!
— И тебе здравствовать, Марта! — поклонившись в ответ, говорит загадочный человек. — Извини, что заставил ждать, прикорнул четверть часика на диване. — И хитро щурит и без того узкие глаза. — Проходи и будь моим гостем, раз уж разбудил старика.
— Прости, но дело не терпело отлагательств, а телефона у тебя нет.
— Ты прекрасно знаешь, что я терпеть не могу всех этих новомодных штучек на электричестве, у меня от них вечно в голове гудит. Садись и выкладывай свое дело, а я пока что сделаю нам чаю. Тебе по-китайски или по-нашему? У меня есть очень хорошийу-лун.
— Значит, по-китайски. — Мартин располагается на подушечке подле чайного столика и вытягивает из кармашка на груди давешний список: — Вот, взгляни и скажи, что ты про это думаешь.
Шоно мельком заглядывает в листок, кивает, потом идет ставить чайник на огонь и, вернувшись, садится рядом с гостем:
— Человек ветра и слизи — женщина — истощение — кашель — сильный жар — жидкость в легких, словом, как вы говорите, — воспаление. Ты все-таки как был, так и остался европейцем — слишком доверяешь классическим схемам. Я бы вместо этого и этого, — он водит по бумаге пальцем, — поставил бы ей иголки примерно сюда, сюда и вот сюда, — и тем же пальцем чувствительно тычет Мартина в разные точки тела. — А растирания с жиром отложил бы на пару дней. Но, думаю, ты и без моей помощи поставишь ее на ноги дней за десять… Хотя с моей поставил бы за неделю, — после небольшой паузы добавляет он и разражается сухим шелестящим смехом.
Мартин вяло улыбается в ответ. Шоно похлопывает его по колену, одним изящным движением поднимается на ноги и исчезает в кухне. Пока он отсутствует, Мартин бездумно разглядывает изысканный чайный прибор и понемногу погружается в дремотное состояние. Во сне он с удивлением видит, как улыбающийся Шоно протягивает ему коричневый гриб, и тут же, очнувшись, понимает, что это вовсе не гриб, а фарфоровая стопка с чаем, накрытая маленькой — размером с коленную — чашечкой. Он с поклоном принимает напиток, ловко переворачивает сосуды, зажав их в трех пальцах, вынимает стопку, вдыхает аромат.
— Очень хороший, — говорит он с чувством, — можно сказать, даже превосходный!
— Она красивая? — неожиданно спрашивает Шоно, легонько толкнув его пальцами в бок,
Мартин не спешит с ответом, сначала делает глоток из чашки.
— Она прекрасна, как вкус этого чая. Или ещё прекраснее.
— Поэтому ты не дышишь?
— Дышу я, дышу.
— Рыба на воздухе тоже разевает рот, но это не значит, что она дышит! Это из-за нее? Что не так?
— Да то не так, что, когда я ее увидел, мне будто полную грудь мокрой земли с камнями насыпали. На первый взгляд кажется, что она — просто копия Мари. А на второй — видишь, что это Мари была просто очень удачной копией. Понимаешь?
— Ты хочешь сказать, что эта — оригинал? — Шоно наклоняется над столиком и заглядывает Мартину в лицо, глаза его делаются почти круглыми, а голос почти теряет звук. — И мы все ошибались? Ты уверен?
— Практически. И с этой уверенностью я чувствую себя отвратительно.
— Погоди-ка, но ведь тогда выходит, что… Бог ты мой!
— Вот именно.
— Но почему сейчас, когда ничего уже не успеть?
— Тебе нужен ответ немедленно или ты дашь мне пару дней на размышление? — с преувеличенно серьезным видом спрашивает Мартин.
— Не дерзи старику! Я еще не дал повода втаптывать в грязь свой авторитет! — Шоно на секунду сводит брови и выпучивает глаза, сделавшись похожим на гневное монгольское божество, но мигом разглаживает лицо и усмехается: — Хотя, надо признать, был как никогда близок к этому. Так. Я должен убедиться лично, ты все-таки слишком молод и эмоционален! — Он протягивает Мартину объемистый бумажный сверток. — Тут все, что ты просил, ну, и я добавил кое-что от себя. Ступай и лечи ее хорошенько! Я приду послезавтра, мне надо немного помозговать.
С этими словами Шоно сотворяет рукою жест, каким султаны отгоняют от себя опостылевших жен, а простые смертные — неприятный запах, и, подперев кулаком челюсть, погружается в раздумье. Мартин кланяется и с улыбкой идет к выходу — видно, что разыгранный спектакль ему не в новинку. Шоно продолжает сидеть, как изваяние, но, едва лишь дверь захлопывается, хватается руками за голову, валится на спину и выпаливает в потолок: «Ох, ну это надо же!» И добавляет, помолчав пару секунд, сочное ругательство на непонятном языке.