— Тоже мне бином Ньютона! — Ответил Виктор, а Олег вместо этого сделал свою приписку. — Мои координаты, — сказал он. — Запоминайте.
(6)
Гости ушли. Олег еще раз измельчил пепел от сгоревшего листа бумаги, выбросил мусор, убрал со стола, и, вернувшись к окну в гостиной, задумался. За окном уже было темно. Ночь не ночь, но зимний вечер, да еще и облачность низкая, и ощущение такое, что вот-вот пойдет дождь.
Постояв так с минуту, Олег пожал плечами и, подойдя к буфету, достал из него вторую бутылку. На самом деле, сняв эту квартиру три дня назад, Баст фон Шаунбург купил три бутылки коньяка, шоколад, кофе и сигареты, чтобы иметь все это под рукой на случай серьезного разговора. Теперь вот предусмотрительность фрица и пригодилась: тащиться в кабак, определенно, не хотелось, а между тем Ицковичу было о чем подумать, но если думать, то в комфорте. В этом смысле еврей и немец вполне сходились в своих вкусах. Оба были сибаритами, вот в чем дело.
Ицкович усмехнулся своим мыслям, поставил бутылку на стол и отправился на кухню варить кофе. Ему предстояло обсудить тет-а-тет с самим собой несколько крайне важных вопросов, поскольку главный вопрос он для себя уже решил. Никуда он, разумеется, не поедет. И не сказал он об этом вслух только по одной причине. Пойми Степа и Витя, что он остается, останутся, пожалуй, и они. А вот этого Олег не хотел. Рисковать своей дурной головой, это одно, чужими — совсем другое.
Последняя «фраза» ему понравилась, а тут еще и кофе поспел — совсем хорошо. И он улыбнулся, между делом закуривая и рассеянно глядя на пузырящуюся кофейную гущу. А в ушах — вы будете смеяться, но все так и было — в его ушах звучала уже тревожная мелодия «Прощания славянки»…
Глава 3. Как вас теперь называть
Казалось бы, где Берлин и где Прага? Практически рядом, не так ли? Вроде так. Во всяком случае, Олег точно помнил, что в тот единственный раз, когда ехал на машине из Берлина в Прагу, дорога ему длинной не показалась. Но на этот раз все обстояло иначе. Путешествие на поезде и времени заняло много больше, и погода… В Германии, видите ли, шел холодный дождь, а в Чехословакии светило не по-зимнему яркое солнце. Другой мир, одним словом.
Олег вышел из здания вокзала налегке, оставив саквояж в камере хранения, постоял с минуту на мостовой, вдыхая воздух Праги и размышляя, не пойти ли ему пешком, потом все-таки взял извозчика и приказал ехать на Железну.
— Пан, не впервые в Праге? — на вполне сносном немецком спросил возница.
— Приходилось бывать, — улыбнулся Олег.
Настроение — несмотря ни на что — было замечательное. Кровь в жилах, что называется, играла, и во всем теле ощущалась некая приятная легкость.
«Еще немного и взлечу!» — усмехнулся он мысленно, закуривая сигару, и вдруг поймал себя на том, что поет. Ну не поет, разумеется, а напевает и не в голос — ну, разве что чуть-чуть, под сурдинку — а про себя. Но все-таки …
«Танго, в Париже танго …» — И при чем, спрашивается, здесь танго, и почему Париж, если он сейчас в Праге?
А в Праге было прохладно, но не холодно, и еще — сухо. По-видимому, здесь не только снегопада не было, но даже паршивый дождик давно не выпадал.
— Здесь, — сказал он извозчику, по наитию определив подходящее место. А почему место было подходящее, он и сам бы объяснить затруднился, хотя и чувствовал, что прав. Ощущение чем-то напоминавшее Ицковичу чувство удачи, посетившее его как-то за игровым столом в Атлантик Сити. Идет карта и все. Успевай только делать ставки и забирать выигрыш.
«Джеймса Бонда изображаешь? — спросил он себя, расплатившись и направляясь к небольшому кафе, пристроившемуся между книжным магазином и магазином карт и эстампов. — Или работаешь под Челентано?»
Но факт: кафе располагалось весьма удобно для тех, кто выходил из корпуса, где размещался филологический факультет Карлова университета. А с другой стороны, кто сказал, что Онходит именно в это кафе? А если даже и ходит, то почему именно сейчас?
Нет ответа. Но Ицкович его и не ожидал, он просто пыхнул сигарой и вошел в кафе, тренькнув колокольчиком над дверью.
«Плевать! — решил он, не позволяя себе даже по сторонам смотреть. — Не догоню, так согреюсь!»
— Кофе, — сказал он чишнику, подскочившему к столику, едва Олег успел сесть. — Крепкий кофе. И… — Он хотел попросить коньяка, но потом решил, что начинать посещение Праги с коньяка — моветон. — И, пожалуй, рюмку сливовицы.
И вот только тогда, когда кельнер отошел, Ицкович позволил себе обозреть крошечный зал каварни, и даже не удивился, увидев в считанных метрах от себя, знакомые лица. Вернее, знакомыми показались ему два лица. Во всяком случае, если судить по фотографиям, горбоносый мужчина с папиросой зажатой в длинных пальцах пианиста — это, скорее всего Якобсон, а мужчина с аккуратной бородкой — Трубецкой. Оставалось решить, кто же третий, но это было, в сущности, и не важно. Потому что …«Танго, в Париже танго!»
— Роман Осипович? — спросил Ицкович по-русски.
— Да? — мужчина с папиросой посмотрел на Олега, пытаясь видимо, вспомнить, кто бы это мог быть.
— Вы едва ли меня помните, — поспешил объясниться Олег, вставая между тем из-за стола. — Я, видите ли, подходил к вам во время вашей прошлогодней лекции в Париже.
— А! — Сказал Якобсон, явно не вспомнив человека, которого на самом деле видел впервые в жизни. — Да. Позвольте, позвольте… — Но вспомнить то, чего не знаешь, невозможно.
— Олег Семенович Голованов, — представился Ицкович. — Психолог.
— Психолог? — удивился Якобсон.
— Что отнюдь не мешает мне интересоваться современной лингвистикой.
— Вот как? — поднял бровь мужчина с бородкой.
— Именно так, Николай Сергеевич! — Улыбнулся Ицкович.
— А меня вы, где слушали? — Усмехнулся в ответ Трубецкой.
— В Вене. Вы ведь там, если не ошибаюсь, профессорствуете.
— О чем вы говорите? — по-немецки спросил, молчавший до этого третий мужчина. — Я скверно говорю по-русски, и еще хуже понимаю.
— Я сильно ошибусь, если предположу, что имею удовольствие видеть перед собой профессора Матезиуса? — Если Якобсона и Трубецкого Ицкович хотя бы на фотографиях видел, то про Матезиуса он знал так мало, что кроме как тыканьем пальцем в небо его эскападу назвать было сложно. Но он не ошибся! Он снова угадал.
«Карта идет, как сумасшедшая», — довольно усмехнулся Ицкович, чувствуя, что сегодня у него все получится.
И в самом деле, зачем он поехал на улицу Железну, если ему нужно было на Рыбну? Но сегодня Ицковича вела интуиция и дивная мелодия, поселившаяся в душе, и Олег решил, что хуже не будет. А если и будет, то, — что с того? Все равно, это жизнь в займы, и, коли бог решил назначить ему подвиг, то не за тем, вероятно, чтобы прибить в самом начале квеста. И Олег минут сорок провел в каварне около Карлова университета, беседуя с умнейшими людьми эпохи и поминутно ловя себя на мысли, что сидит за одним столом с тем самым Ромкой Якобсоном, с которым за двадцать лет до того сиживали Маяковский и Хлебников. Может такое быть? Да не в жизнь! Хотя старого Романа Джакобсона Ицкович видел в Бостоне в 1981 году. Но, согласитесь, увидеть из глубины переполненного зала старика на кафедре, — это совсем не то же самое, что сидеть с ним же молодым за чашкой кофе!
А потом, распрощавшись с тремя гениями современной лингвистики, Олег, не торопясь — а куда ему, спрашивается, было торопиться — пошел импровизировать дальше. И ничего удивительного, что ноги принесли его в Йозефов на Тинску уличку в еще одну каварню, где он просто не мог отказать себе в чашке кофе и рюмке сливовицы.
«А если развезет? — спросил он себя, усаживаясь на чувственно скрипнувший венский стул у круглого столика. — С двух-то рюмок?»
Интерьер в кафе, по-видимому, давно не менялся, если менялся вообще, и Олег мог на вполне законных основаниях вообразить, что вот сидит он здесь, пьет кофе, и рюмочка со сливовицей дожидается своего часа рядом с сахарницей. Сидит, значит, как ни в чем, ни бывало, в Праге 1936-го года, напевая несуществующий еще шлягер про танго в Париже, пьет кофе и раздумывает о том, не закурить ли сигару, и вдруг — вот сейчас, например, зазвенит колокольчик, и Олег повернется на звук, и увидит входящего в кафе Франца Кафку. Каково?!
Не случится.
«В каком году умер Кафка? — пытается вспомнить Ицкович. — В 1924 или 1926?»
И в этот момент колокольчик над входной дверью действительно звенит, Олег поворачивается и замирает. Даже сердце в груди сбивается с ритма. Но оно того стоит, — в каварню входит женщина-мечта. Такое впечатление, словно сошла она с одной из работ Мухи, а может быть, — бери выше?
«Климт… Боже мой, это же Климт!»
Олег, словно завороженный, глядит на нее, а она — вот же пропасть! — на него. Смотрит, не мигая, глаза в глаза, и, кажется, что ее огромные голубые глаза становятся все больше и больше, и нет уже белого удлиненного лица с правильными тонкими чертами, а есть только эти огромные глаза, способные поглотить Ицковича целиком. Поглотить и…
«Ох!» — женщина делает шаг вперед, и наваждение исчезает, но интерес остается.
Ицкович смотрит, наплевав на приличия, и не может насмотреться. Черный локон из-под кокетливой шляпки, белый узкий чуть вздернутый нос — кокаинистка или просто замерзла? — пальто, которое должно по идее искажать формы, но не способное, на самом деле, скрыть замечательную фигуру.
Если бы не Дело в доме, что на углу Рыбна и Тын, Ицкович знал бы, в чем его долг и святая обязанность. Но как тогда быть с господином Хейнлайном, который по-нашему: сука Гейнлейн?
«А никак!»
И в самом деле, что на Гейнлейне мир клином сошелся, или завтра нельзя сделать то, что запланировал на сегодня? Что там у нас не догма, а руководство к действию? Однако даже привычное — пусть и мысленное — ерничанье не может отменить того факта, что он смертельно ранен и — вот ведь жизнь! — нет исцеления для этой раны.
А между тем, женщина, похожая на молодую Ию Савину — ту, еще из «Дамы с собачкой» или даже моложе, — не может больше игнорировать хамского поведения забывшего о приличиях господина и, нахмурившись (но откуда же ей знать, что от этой, такой знакомой вертикальной складочки между бровей, у Ицковича чуть не случился инфаркт), идет мимо него к свободному столику.
«Мой бог!» — кричит мысленно Олег и, совершенно растеряв остатки здравого смысла, начинает читать Бернса. Вслух! Как тогда в Москве,… через семьдесят лет.
I once was a maid, tho' I cannot tell when, — пока еще тихо, но воодушевляясь и оттого повышая голос:
And still my delight is in proper young men;
Some one of a troop of dragoons was my daddie,
No wonder I'm fond of a sodger laddie,… — Тогда он поддразнивал ЕЁ, но сейчас…
Женщина услышала и вздрогнула, словно стихи эти были ей понятны и значили большее, чем просто хорошие стихи на чужом языке. Вздрогнула и остановилась. И развернулась в сторону совершенно обалдевшего Ицковича, и выпалила по-русски, как и должна была бы, если бы — каким-то чудом — это была Она:
— И этим родством я горда!
И тут же, по-английски, легко узнаваемым голосом Беллы Ахмадулиной и приятеля Вини Пуха сообщила: