И наверное, одна только Светлана чувствовала в ней скопившуюся, как запах дешевого табака, усталость – и глубокую, неявную несчастность. А Олив в ответ чувствовала в ней родственную душу и готова была сделать многое, чтобы хотя бы вот эта штакетина с потрясающей гривой и странными глазами не превратилась через десяток лет в усталое чудовище, скучающее посреди жизни…
Она влетела, а с ней влетел и заклубился городской шум, запах, блик. Олив была в мягком, тонкой бежевой шерсти, наряде: блузе с овальным воротником, подхваченной на тонкой талии широким коричневым поясом, и просторных, сужающихся вниз брюках с пуговками на икрах. Тисненой кожи полусапожки завершали ансамбль.
– Так! – сказала она, влетая. – И где тут моя сердечная подруга, дай я поздороваюсь с тобой! – и, целуя, шепнула на ухо: – А он ничего, симпатичный…
– Ой, что ты… – испугалась Светлана.
– Упустишь – будешь дура, – строго сказала Олив. – Вас я знаю, хоть и заочно, – она шагнула к Глебу и протянула руку для поцелуя. – Я видела Кита Вильямса, и он сказал, что есть такой прекрасный парень по имени Глеб Марин. Я рванула в дом лорда, а там уже хозяйничает Красный Крест. Тогда я – сюда. Не каждый день выпадает знакомство с настоящим героем.
– Вы что‑то путаете, – сказал Глеб. – Настоящие герои – моряки с канонерки. А я ничего не сделал…
– Те – да. Но с ними уже не познакомишься… Похороны завтра.
– Что?!
– Вы не знали? О, это было ужасно… Канонерка зацепилась за бакен и стала вокруг него ходить, и когда поднялись на борт, оказалось – там все мертвые! Кит – это он и поднимался – сказал, что комендоров убило взрывами, капитан умер от ран, а те, которые были в машине, задохнулись от дыма. Не смогли выйти – заклинило дверь…
– Боже… – прошептала Светлана. – Им кричали «ура», а они там умирали, умирали… – она отвернулась.
– Да, дорогая, – Олив положила ей руку на плечо. – Конечно, это ужасно. Все – ужасно. На каждом шагу… Найдется в этом доме глоток бренди для усталой женщины?
– Найдется… Только давайте поднимемся в гостиную, что мы тут…
Наверху расселись в плетеных легких креслах вокруг темного, инкрустированного костью низкого столика, и старый Гарри, лакей Лоуэлла, знавший Олив с пеленок, принес бутылку «Эвридик», бокалы, налил: на треть Олив и Глебу, на полпальца – Светлане. К вину были поданы ягоды лианы и ломтики мармеладных груш.
– За героев, – подняла бокал Олив. – Мертвым – пухом земля, живым – слава и женщины. До дна.
– Земля им пухом, – повторил Глеб и выпил.
Сейчас он влюбится в Олив, подумала Светлана, глядя на них через бокал. Это неизбежно. Это рок всех мужчин, подошедших к ней ближе чем на семь футов. Может быть, оно и к лучшему… потому что Олив свободна, а я… Ой, а о чем это я думаю? – фальшиво спросила она сама себя – и устыдилась фальши. Нравится он мне, вот и все, и что теперь? Красивый, смелый, воспитанный… нравится. Да только что с того? Я жена Сайруса, и буду ему верна… пока он со мной не разведется. То есть еще год я буду ему верна. Ну не глупость ли? Боже, я даже не пригубила, а мысли у меня уже пьяные. Что будет, если захмелею? Полезу отбивать его у Олив? Смешно…
– Народ! – сказала Олив, сама разливая по второму кругу. – А не прошвырнуться ли нам верхами, черт возьми? Я вообще не понимаю, как это у вас получается сидеть дома. Меня всю трясет… У дядюшки Ло есть совсем неплохие лошадки.
– Это стоящая идея, – сказал Глеб.
Меня всю трясет… У дядюшки Ло есть совсем неплохие лошадки.
– Это стоящая идея, – сказал Глеб. – Но без оружия…
– Почему же без оружия? Арсенал дядюшки Ло ничуть не хуже его конюшен. Гарри, дядюшка не спит? Проводи меня к нему…
Она исчезла. Светлана взглянула на Глеба. Вид у него был и вправду слегка‑ошарашенный.
Она хорошая, подумала Светлана отчетливо, но если он… если она… они… Я тогда не знаю, что сделаю…
– Что? – спросил Глеб. – Светлана Борисовна, вы что‑то сказали?
Она покачала головой.
Двигались легкой рысью. На Светлане был костюм для выездки, Олив осталась в прежнем, а Глеб в последний момент решился: в последнюю минуту сменил школьную курточку на чью‑то потертую кожаную охотничью, предложенную ему Гарри. В ней было жарко, но он терпел. Один револьвер «сэберт», пятидесятого калибра, с картонными картечными патронами в барабане, покоился в кобуре на боку; второй, «сэберт» же, но с удлиненным пятидюймовым стволом и пулевыми патронами, был заткнут за пояс. Осторожнее с этим, ткнула в него пальцем Олив, случайный выстрел – и сто женщин на всю жизнь останутся несчастными… У него не хватило сил не покраснеть.
Сначала он ехал на полкорпуса сзади и со стороны тротуара, как и подобает телохранителю, но потом дамы со смехом затащили его в середину, и вдруг – стало легче. Даже совсем легко. Оказалось, можно непринужденно смеяться, и шутить, и рассказывать разные истории из школьной жизни – благо их накопилось достаточно. Не забывая, разумеется, оглядываться по сторонам… Впрочем, шутки сегодня не получались. Не получались вот, и все тут.
А город отходил после встряски. Кажется, прохожих было больше, чем всегда, и больше, чем обычно, было какой‑то неправильной, обманной веселости. Будто мальчишка, получивший оплеуху, отскакивает и кричит, хохоча: не больно, не больно, не больно! Размазывая кровь и слезы… Дважды попадались группы уличных акробатов, на углу у памятника Розену маленькая толпа пела что‑то по листочкам; по Рипаблик‑лэйн проезд был ограничен, рухнул фасад древнего дома Морского купеческого собрания, и Олив увлекла всех на набережную, где в обычные дни появляться верховым было не то чтобы запрещено – не принято. Но сегодня, разумеется, был не вполне обычный день. На набережной разрушения были огромны. Несколько домов сгорели дотла, деревянное здание таможенного суда нелепо покосилось, и от него старались держаться подальше. Публики было неимоверное количество. Газон перед Оперным театром превратился в подобие свалки вещей: сюда стаскивали все, что уцелело в развалинах. Здесь же монахини и послушницы из православного монастыря собирали пожертвования в пользу лишившихся крова. Леди Светлана опустила в подставленную кружку портмоне, даже не открывая его. Олив сняла с пальца перстень, а Глеб, стиснув от стыда зубы, выудил из кармана три соверена – ровно половину своего состояния – и подал чернобровой девочке в белом глухом платке. «Дзякую, панове», – сказала девочка. У нее были яркие пухлые губы. Такой‑то что в монастыре делать, сердито подумал Глеб, глупость какая…
Крейсер был виден вдали за сгустившейся мглой.
По небу со стороны островов веером расходились высокие белесые перья. Над самыми островами горбатилось что‑то, пока не слишком отличимое цветом от неба, но обещающее вырасти и еще показать себя.
Район «Торгового двора» пострадал особенно жутко. Короткий яростный пожар на селитряном складе, в полутора сотнях ярдов отсюда, окатил дома огнем и неистовым жаром. Каменные фасады потемнели, обуглилась краска на железных крышах, почернели до угля деревянные ставни и двери. Сгорели легкие павильоны, навесы над окнами, вывески, рекламные щиты. Ближе к огню – горели деревья; теперь они стояли черные, обломанные, угловатые, страшные.