Констанс смотрела на нее в упор, и Светлана смешалась, но ноги сами поднесли ее к стулу… сестры, поняла она, сестры, – подогнулись, и Светлана уткнулась лицом в чужие, острые, твердые колени и обхватила их руками, и зарыдала – беззвучно, затыкая себе рот, чтобы не проснулся Сайрус и не услышал, сотрясаясь всем телом, и вдруг руки Констанс, мертво лежавшие на коленях, вздрогнули, и одна из них нерешительно приподнялась и легла на голову Светланы, и робко погладила волосы…
Усадьба Роулса горела, мокрый тошнотный чад полз над землей и набивался в глаза, носы и рты. Ворота стояли распахнутые, валялись на дороге растоптанные и разбитые чемоданы, сундуки и кофты. Дабби повел отряд вдоль забора, по тропе, протоптанной сторожами, и на этой тропе им встретились два пьяных до невменяемости матроса, которых Дабби, не задумываясь, пристрелил. Больше не было видно никого, и звуков близких не было слышно. Лишь на углу, где забор круто поворачивал влево и дальше шел над обрывом, Олив остановилась – Глеб наткнулся на нее – и показала рукой в темноту.
Немыслимо, как она умудрилась увидеть это! Шагах в пятидесяти от тропы стояла купа деревьев, окруженных высокими кустами, и вот мелькнувшее на миг сквозь сплетение ветвей светлое пятно зацепилось за уголок ее глаза, привлекло внимание, заставило обернуться и всмотреться в темноту…
– Назад! – шепотом прокричал Дабби, но Глеб и Олив уже бежали к деревьям, и следом бежал еще кто‑то, и кто‑то шумно упал, запнувшись за невидимый пенек или корень, и сам Глебе трудом удержал равновесие, продираясь сквозь куманику… и все‑таки он был первым у цели, и рядом – Олив…
Нож! Нож! Нож! Нет ножа… Замешательство на миг, только на миг – а потом Глеб выхватывает из‑за пояса «сэберт», приставляет ствол к веревке и стреляет, и то, что висит на веревке, рушится на Олив, которая падает, принимая на себя всю тяжесть…
Бывают вещи настолько дикие, что при всей их очевидности сознание медлит воспринимать их, и только потом, спустя какое‑то время, родятся образы и слова, помогающие преодолеть это отторжение…. хотя к пользе ли такое преодоление – сказать трудно. Глеб никогда не видел повешенных, да и не мог видеть их в стране, где смертная казнь была отменена полвека назад – но он много читал, видел рисунки в исторических книгах – и понял бы, увидев повешенного, что это именно повешенный. Но сейчас он растерялся. Что‑то внутри подсказало ему, что надо разрезать веревку, что в ней таится главное зло… однако все остальное приходило мучительно – лишь несколько минут спустя, высвободив Олив и тупо помогая ей, он понял, что это было.
Женщина, лежащая сейчас в траве, вытянув одну ногу и неестественно, вывороченно отбросив другую, заведя руки за голову – так и висела: одной ногой в петле, лицом касаясь травы… Рот ее был немо растянут в крике, но только хриплые стоны доносились до стоящих над нею.
– О, Боже, – выдохнул Дабби. – Какое зверье… – Он нависал сверху, длинный, как фонарь. – Останьтесь с нею, мисс, и вот вы – тоже останьтесь… – он ткнул пальцем не в Глеба. – Остальные – бегом за мной, бегом!
– Иди, Глеб, – велела Олив. – Сам видишь – война. Увидимся после. В крайнем случае – в раю.
– Олив, – сказал Глеб и сглотнул. – Я… – Он махнул в отчаянье рукой, повернулся и побежал – последним. Хотел оглянуться, но знал: нельзя.
Рассвета не было: просто стало светлее. Дождь будто бы прекратился, но пейзаж четкости не обрел, и если каждое по отдельности дерево, или камень, или строение можно было, не напрягая глаз, рассмотреть в деталях, то все это вместе оставалось сумеречно‑задымленным, голубовато‑серым, таинственным и излишне многозначительным.
Отряд медленно спускался по осклизлым камням к подножию полукруглой скалы, нависшей над речной долиной подобно великанскому пушечному ядру, вбитому в крепостную стену. Ядро успело покрыться мхом, порасти травой и тонкими искривленными деревцами. Потом была крутая и скользкая тропа вверх, и Глебу в какой‑то момент начало казаться, что ничего не получится, нет, не подняться им… но все‑таки поднялись и, рассыпавшись по пологому гребню, проползли несколько ярдов по колючим кустам…
Глеб кончиком ствола раздвинул мешающие видеть ветви. До моста было ярдов сто по прямой. Там, впереди и внизу, кипела работа: матросы и мастеровые тащили на веревках гранитные бордюрные камни, вывернутые с обочин, и складывали из них стенку поперек полотна моста – так, что только сбоку, у перил, оставался узкий проход. А между пилонами, у самого въезда на мост, наготове было еще кое‑что: две секции решетчатых перил, скрепленные как‑то одна над другой, в любой миг могли быть развернуты поперек моста и так закреплены, и тогда… тогда без пушек тут делать нечего, подумал Глеб. Рядом нервничал Дабби.
(Вряд ли бы он нервничал сильнее, если бы знал, что два других отряда не придут и никакого штурма не будет. На своих маршрутах они попали в хорошо подготовленные засады и были частично перебиты, частично разоружены. Лишь нескольким волонтерам удалось вырваться и скрыться. Отряду Дабби просто повезло: взвод мятежников, брошенный против них, столкнулся с какой‑то группой вооруженных мужчин, рассеял ее – и, сочтя задание выполненным, удалились допивать. Кто были эти мужчины – сказать трудно. Так или иначе, но отряд Дабби ускользнул из‑под удара. Засады были организованы лейтенантом Виндамом, который на самом деле был далеко не Виндам и давно уже не лейтенант. Если бы Глеб увидел его там, на рынке… если бы не‑Виндам был в макинтоше и котелке… если бы было светло… но было темно, не‑Виндам носил ополченческую форму, а Глеб целовался с Олив и потому, конечно, никаких опознаний и разоблачений не состоялось. Что же касается Дабби, то он больше всего на свете боялся своим действием или бездействием подвести кого‑нибудь из тех, кому пытаешься помочь. Были у него в жизни такие случаи… Если же Дабби оказывался предоставлен сам себе, он становился решителен и бесстрашен.)
Прошло полчаса сверх условленного срока. Сигнала к атаке не поступало.
– Господин лейтенант, – сказал Глеб и вдруг испугался: так громко прозвучал голос. – Господин лейтенант, они не придут…
Дабби повернул к нему несчастное лицо:
– А если?..
Глеб покачал головой.
Тех, на мосту, было человек сорок…
– Давайте сделаем так… – зашептал Глеб; мрачный восторг охватил его. – Сделаем так: я проберусь на мост, вон туда, видите, где у них повозки повалены? Проберусь туда и начну стрелять по ним, по этим… а вы тогда – отсюда, и им не скрыться, не спрятаться…
– Не сходи с ума, парень, – сказал Дабби. – Их – вдвое…
– Они разбегутся, – упрямо сказал Глеб. – Они‑то не знают, сколько нас.
Поползли, прислушиваясь, еще двое волонтеров: молодой джентльмен с короткой шкиперской бородкой и сорокалетний примерно мужчина богемного вида.
– Вот, – пожаловался Дабби, – парень предлагает атаковать. Безумие…
– Да нет же, – помотал головой Глеб. – Я действительно могу пробраться куда угодно – и туда, в тыл к ним, тоже… А если несколько стрелков останутся здесь, то мост будет под перекрестным огнем.
– Так как же ты сумеешь?
– Ну… я сумею: Это как в цирке, знаете? Человек‑невидимка. Я учился, я смогу. Но – только один.
– Ладно, допустим… А потом? Нас выкурят точно так же…
– Мы закрепимся на середине моста, и там без пушек они нас не возьмут.