– Бехи.
– Вам не подняться одному. Там очень круто и не за что держаться.
– Не спохь, – сказал офицер. – Дотехпью. Увихехх хонсхебъя – скхажешь ему. Вхе, бехи. Помнихь, ххто скахать?
– Мятеж на «Дефендере». Командир убит. Кто вы?
– Хоххэтах Стэбхоххт.
– Лорд Стэблфорд?
Офицер кивнул.
– Я понял вас, милорд. Я все передам. Но, может быть, все‑таки?..
– Нех.
Несколько раз оглянувшись, Глеб добрался до лестницы – и понял, что зря пытался настоять на своем. Даже в одиночку – было трудно. Три десятка футов скользких от песка и неустойчивых руин. Как он умудрился спуститься здесь?..
Он перелез через решеточку, запиравшую лестницу, и под неодобрительным взглядом какой‑то няни с коляской бросился бежать по бульвару. Комендатура порта – в той стороне… Проклятье: ни одного полицейского, лишь няни с колясками, да пожилые джентльмены, да мальчишки с газетами… Наконец в боковой аллее мелькнул белый пробковый шлем.
– Констебль!..
Долгие минуты на объяснения. Зато потом – трель свистков, и конные, и фаэтон: «Гониии!..» – и кучер испуганно озирается на усатого констебля со свирепыми фарфоровыми глазами, и клены по сторонам. «Берегиииись!» – на повороте Глеба бросает на констебля, а тот ничего не замечает, лишь смотрит перед собой, и до Глеба опять с запозданием – в который раз сегодня с опозданием! – доходит: мятеж на «Дефендере»! Командир убит! На улицах неистовая толкотня, все мечутся, выкрики продавцов газет: «Дерзкое ограбление почтового поезда!» И из‑за этого стоит кричать?.. Рыжие и полосатые тенты над витринами, цветные огни и тени за стеклами. Как же это: мятеж на «Дефендере»? Зачем? И – что будет? Что‑то будет, что‑то будет, что‑то будет – отлетает от стен звук подков. «Беррррегись!» Тихая аллея, вязы и дубы, и в конце ее – особняк красного кирпича…
Увы, с дерзким налетом на «Торговый двор» и его ближайшие окрестности пришлось повременить, ибо заявились – по‑родственному, без предуведомления – Констанс с мужем Лоуэллом. Узнав, что Сайруса нет, они вознамерились его ждать. Не замечай нас, дорогая, мы найдем, чем заняться в этом доме, правда ведь, Ло. Конечно‑конечно, очень не хотелось бы тебя стеснять… Все равно неизбежно требовалось отсидеть сорок пять минут, мило щебеча. Сегодня Констанс более чем когда‑либо напоминала растревоженное осиное гнездо. Чувство опасности, исходящее от этой немолодой, но все еще привлекательной и красивой дамы, было острым, ни на чем реальном не основанным – и потому тревожащим вдвойне. Светлане приходилось неотрывно следить за голосом и руками. И надеяться на то, что Констанс с высоты своего возраста (а тридцать семь прожитых лет, господа, это не шутка, нет!) не сумеет оценить Светланину сообразительность и пренебрежение общепринятыми нормами – не в поведении, упаси Господи, – в оценках, всего лишь в оценках. Ну и что? – часто говорила про себя Светлана, восклицая хором с остальными: «Ах, какой пассаж!» И – наоборот…
Светка, ну что ты ломаешься? – убеждал ее отец. – Лучшего все равно не найдешь. Упустишь счастье – не поймаешь…
Это точно, – сказала она тогда. – В конце концов, что я теряю?
Она действительно не потеряла ничего.
Бедный папка, любимый ты мой, ты просто устал, ты вымотался весь, тебя допекли безденежье и безнадежность – а тут подвернулся случай хотя бы дочь упрятать под теплую крышу. Да, и дом, и тепло, и надежные стены… но зачем называть это счастьем? Это лишь отсутствие неудобств, долина меж двух перевалов. Правда, люди и живут‑то в основном в долинах…
Как ты там, папка? Здоров ли? Три месяца, как вошел в порт «Ривольт», привезя целую пачку писем.
Когда ждать следующих? Или уже, наконец – сам? Вернулся же Брезар – а он отплыл позже. Правда, и путь его был короче…
– …просто невозможно видеть, дорогая, как очаровательны бывают эти щенки, беспородные тварюшки, и как Юкка понимает, что согрешила, прячет глаза – а из побега вернулась с такой мордой, с такими глазами, что хотелось ей сказать: «Съешь лимон!» – так вот, щенки просто очаровательные, о‑ча‑ро‑вательные! И теперь проблема…
Одни у нас проблемы, мрачно подумала Светлана, ладно, вы щенков утопите, чтобы не мучились от своей беспородности, а меня куда денете? Самой, что ли, утопиться? Как бы славненько было…
Она вдруг – что‑то подбросило ее – вскочила и оказалась у окна, рядом с Констанс – щека к щеке. У подъезда разворачивалась чужая карета, лошади ржали, а двое полицейских, придерживая под локти, вели осторожно – Сайруса! Чужой черный плащ был на нем, и чужая рука в перчатке показалась из окна кареты, махнула и исчезла.
Тонкий, немощный, почти предсмертный взмах.
И одновременно, как бы дан был сигнал этим взмахом – долетел растертый дистанцией гром, его отголоски, и снова гром, однократный, упругий. Задребезжали стекла.
– Странно, – сказала Констанс. – Они никогда не дружили.
Светлана разжала руку. На портьере там, где она держала, остались резкие морщины. Оттолкнувшись от подоконника, она понеслась к двери, по лестнице вниз, вниз… Сайрус шел ей навстречу, шел почти сам, живой, грязный, злой.
– Сай… рус!..
– Только не трогай меня! – испуганно. – У меня… – скривился на один бок, прижал ладонь к груди.
– Ребра у него поломаны, мэм, – прогудел один из полицейских. – Доктор приедет сейчас, а пока – не найдется ли у вас капельки бренди? Бренди – лучшее, что придумано для того, чтобы снять боль и успокоиться…
Вся прислуга уже высыпала в холл, даже поварята, и стояла неподвижно в почтительном отдалении. И Сайрус стоял, окруженный ими, большой и темный, и Светлана вдруг почувствовала страшный запах моря, запах обнажившегося морского дна, исходящий от него, и обернулась в отчаянии.
– Бенни! Ты слышал, что сказал сержант?! Бренди, мигом! И бокал! – она почти визжала.
– Если мне будет позволено… – возникла ниоткуда Мэй.
– Да, Мэй? Что?
– Я могу помочь хозяину. Пока приедет доктор…
– Говори. И делай. Делай же…
– Пусть все лишние уйдут. Люси, широких бинтов – побольше.
Она поставила перед Сайрусом стул, простой деревянный стул с прямой низкой спинкой. Взяла его за руки, показала, как опереться и как стоять. Тут подоспел Бенни с бутылкой и бокалом, и Светлана из своих рук выпоила ему полпинты неразбавленного. Бутылку она, не глядя, сунула констеблю. Тем временем Мэй сняла с Сайруса рубашку, и Светлана чуть не закричала: на ребрах багровели страшные кровоподтеки, местами запеклась черная корка. Мэй бестрепетно бегала пальцами по всему этому, и Сайрус вздрагивал, как нервная лошадь.
– Дышите, милорд. Ровно и не слишком глубоко…
Дышать, наверное, было трудно, но бренди уже начало оказывать свое благотворное действие: Сайрус чуть расслабился, переступил с ноги на ногу; на левой, незадетой щеке появился румянец.
– Могло быть хуже, милорд, – сказала наконец Мэй. – Теперь выдохните и старайтесь дышать животом.
Она быстро и ловко перебинтовала его от подмышек до талии, помогла надеть мягкий пуловер, на плечи набросила теплый халат.
– Теперь, милорд, можно и в кресло. Лежать вам пока нельзя…
– Спасибо, Мэй, – негромко сказал Сайрус.
– Я тебя провожу, – сказала незаметная до сих пор Констанс.