Короткие волны, становясь твердыми на мгновение удара, колотили равномерно в скулу йола.
Четверо суток похода ждали их впереди.
Так прошла, наверное, неделя.
(В действительности – меньше четырех суток. Лампочка включалась и выключалась так, чтобы получались короткие и неодинаковые дни и еще более короткие неодинаковые ночи. Тюремщики знали толк в психологической ломке; может быть, они и достигли бы цели, но время их поджимало. Они начинали торопиться…)
И наяву, и во сне Глеб крутил и крутил в голове известные ему факты, подгоняя, как в головоломке, причины к следствиям, выступы к пазам… потом рассыпал все и начинал сначала. Но кое‑что оставалось. И в какой‑то момент, оборвав кружение мыслей, он приказал себе запомнить навсегда и выполнять железно: этим – не верить. Валять дурака, соглашаться со всем на свете – но не верить ни на грош, ни на мышиный хвостик… пусть предъявляют любые доказательства, пусть делают что хотят… Он лежал и пытался представить себе, какие именно доказательства они будут предъявлять, и ему делалось плохо.
Потом все вновь закружило и понесло. Светящиеся нити пронзали пространство, соединяя матроса на мосту и джентльмена перед зеркалом, подброшенный нож и нож, выдернутый из столба; в сплетении многих нитей сидел крещеный татарин Байбулатов, а где‑то вне всего странствовала, ни за что не задевая, чета настоящих Голицыных. Убитый мастер Бернсайд стоял чуть в стороне, деликатно прикрывая рукой перерезанное горло, и со спокойным любопытством наблюдал за маневрами мысли. И полковник, стоя спиной к сцене, казалось бы, не делал ничего…
На этом Глеба растолкали.
Каморка была полна людей, воняло пылью, потом и табаком; светильники под потолком не включали. Наискосок, ближе к двери, стоял небольшой стол, на столе горела лампа с непрозрачным абажуром; конус света в поднятой пыли казался реально существующим и твердым.
Вышел один человек, унося ведро, и оказалось, что толпа рассеялась и кроме Глеба остались лишь двое. Один сел за стол, позади светового конуса, и исчез – остались лишь руки. Второй вновь встряхнул Глеба:
– Встать! – по‑русски. Так и есть…
Глеб медленно, стараясь казаться оглушенным, поднялся.
– К столу!
Он медленно, волоча ноги, сделал несколько шагов, остановился.
– Сесть!
Опустился на походный парусиновый табурет.
Человек встал сзади. Глеб чувствовал его всей спиной, шеей, затылком.
– Итак, господин Марин, – сказал другой, тот, невидимый, спрятавшийся за свет, – вы меня понимаете? Вы слышите и понимаете, да?
Знают, подумал Глеб. Или догадываются, что одно и то же. Какие‑то нити в схеме стали ярче, какие‑то лопнули и исчезли.
Какие‑то нити в схеме стали ярче, какие‑то лопнули и исчезли.
– Я… да… – он постарался, чтобы голос плыл.
– Какое сегодня число?
– Число… Не знаю.
– Попробуйте вспомнить.
Глеб изобразил, что пытается вспомнить.
– Я… не могу…
– Скажите наугад.
Это был хороший вопрос.
– Тридцатое… тридцать первое. Примерно так.
– Хорошо. Вас что‑то беспокоит?
– Да. Болит – здесь. – Он приложил скованные руки к правому боку. – И – голова. Чужая. Сны тоже чужие. Не мои.
Он уже настолько привык к контрастному освещению, что смог увидеть, как человек за столом поднял взгляд на того, кто стоял за спиной, и покачал головой.
– Мы вас, конечно, вылечим, – сказал сидящий. – А сейчас скажите, что побудило вас изображать из себя опасного государственного преступника?
И с этими словами он развернул абажур лампы так, что весь свет ударил Глебу в лицо. Глеб зажмурился.
– Не знаю… – простонал он. – Уберите это. Глаза…
– Привыкнут, – успокоил допросчик. – Так я вас слушаю.
– Но я не знал… Я думал – это просто поддельные паспорта…
– Не поддельные, – в голосе послышалось почти искреннее сочувствие. – Неосторожно вы поступили, Глеб Борисович, неосмотрительно. Разве же можно доверять сотрудникам департамента охраны?
– Я не понимаю ничего, – сказал Глеб. – Зачем вы меня мучаете? Зачем все это?
– Да разве ж это все? – весело сказал допросчик. – Это даже еще не цветочки…
– Дайте мне лечь, – сказал Глеб. – Я сейчас упаду…
– Поймаем, – сказал тот, что стоял за спиной.
– Объясняю, – сказал допросчик строгим голосом. Руки его вдруг как‑то судорожно вцепились одна в другую. – Вас обманули. Подставили. Вы обеспечиваете алиби опасному преступнику. За его плечами уже десятки зверских убийств. А сейчас он готовит покушение на сэра Карригана, будущего президента. Операцию проводит Департамент охраны Палладии, тамошняя тайная полиция. Потому что сэр Карриган заявил, что будет бороться с рабством во всем мире. И вам, сыну известного вольнодумца и убежденного республиканца, не пристало помогать им в этой грязной игре.
– Я никому ни в чем не помогаю, – сказал Глеб медленно, будто читая неразборчивую надпись. – Я купил две пары фальшивых паспортов, и все. Я не мог путешествовать по своему…
– Почему же?
– Этого я не скажу.
– Да бросьте вы. Можно подумать, что мы не знаем… Леди Стэблфорд необыкновенно хороша в постели, не так ли?
– У меня скованы руки…
– Дружок, – добродушно прогудел тот, что стоял за спиной. – Да даже с дубиной ты был бы для нас не опасен. А наручники – это так: символ принадлежности к тем, кого бьют. Понял?
Глеб не стал отвечать.
– Понял, я тебя спрашиваю?! – и Глеба пронзила раскаленная проволока. Потом сквозь звон и плывущие клочья он услышал:
– …подожди пока. Он и сам… Глеб Борисович? Продолжим нашу беседу?
– Что вы хотите? – выдавил Глеб.
– Чтобы вы серьезно подумали, стоит ли быть нашим противником.
– Я ничей… не противник…
– Это не так, и тому есть доказательства. Но об этом позже. Сейчас я вам скажу одну вещь, а вы ее обдумайте как следует. С этой секунды безопасность леди Стэблфорд находится полностью в ваших руках.
– Объясните.