Три часа езды было до нес.
Селение Палец лежало у подножия одноименной скалы пыльно‑красного цвета. Полуподкова невысоких, но крутых, местами обрывистых горок, начинаясь от скалы, охватывала селение с запада и севера – и пропадала, будто тонула в плоской равнине. Лишь в пяти‑шести милях впереди видны были размытые белесоватые возвышенности, а слева от дороги и тоже довольно далеко проступала темная полоса настоящего леса.
Издали Палец напоминал обычный приграничный городок, еще не обустроенный, но обещающий вскоре привести себя в порядок, стать маленьким, уютным, зеленым… Но при взгляде в упор стало ясно, что такого никогда не произойдет.
Дорога шла вдоль ручья, и такого загаженного водоема Олив не видела никогда. Повернувшись к воде черными спинами, стояли на том берегу какие‑то сараи – стояли давно и прочно, до половины, а то и по крышу заваленные хламом. Дети и куры вперемешку копошились на голой земле. Двухэтажные дома из серых, неровно сколоченных досок стояли в ряд, отгороженные один от другого из чего попало сооруженными заборами. Стекла окон были пыльные. И вообще – было видно, что малейший ветерок поднимает здесь в воздух тучи пыли. Карета въехала на мостик – гулкий, с проломленными перилами. Под мостом валялись бочки, бревна, колеса… Тут же высились кучи шлака, мусора, переломанных и испачканных известью досок. Что‑то смрадно горело.
Впрочем, центральная улица – два десятка домов – выглядела чуть приличнее. Даже, можно сказать, вполне прилично – если не считать неровной мостовой, слишком узких тротуаров и того, что люди, попадающиеся навстречу, были одеты пусть даже богато, но нелепо. И даже не нелепо, а… Олив вспомнила театр: как костюмер изобретал детали, подчеркивающие характер роли. Похоже, все здешние жители одевались у того костюмера… Ах, какая прелесть: голубой полуфрак – и черные лакированные ботинки!..
Но ведь и над нами, попади мы туда, смеялись бы…
В доме, куда они вошли, миновав темный тамбур, ей неожиданно понравилось. Холл, обитый золотисто‑коричневой рогожкой, был почти пуст: лишь картины на стенах, два курительных столика и плетеные диваны в центре. Олив шагнула к картинам: портрет юной красавицы, необыкновенно светлые волосы, светлее, чем загорелая кожа лица, тонкие пальцы сжимают тонкий бокал… смертная тоска и тревога в глазах… и странный отсвет лежит на всем… Другая картина: лошади на лугу. Одна щиплет траву, другая, подняв голову, прислушивается к чему‑то…
– День добрый, господа, – в холл энергично вошел мужчина лет сорока пяти, поджарый, загорелый, с обильной сединой на висках. – Позвольте представиться: Петр Забелин, хозяин этого дома. Джулиан, друг мой…
– Я – Эдит, – не дожидаясь представления, Олив подошла к нему и протянула руку. – Мой муж, Эдвард Черри.
– С лейтенантом Черри мы служили на одном корабле, – сказал мистер Джерард. – И вот судьба вновь свела нас…
– Как я понимаю, вы с того пакетбота, который стоит в гавани? – хозяин дома наклонил голову и всмотрелся в лицо Олив. – А вы, леди, та героиня, которая спасла нескольких моих соотечественников?
– Все еще заметно? – Олив огорченно дотронулась до лица. – Давайте не будем об этом.
– Желание леди – закон. Но вы, наверное, хотите отдохнуть с дороги? Обед подадут через полчаса, а пока Тамара покажет вам гостевые комнаты…
Ко Льву Денисовичу Глеб не пошел: сказался больным. Потом, когда прошло достаточно времени, чтобы все знакомые наверняка куда‑нибудь делись, он встал с дивана, спустился в ресторан, пообедал – после баночных супов и баночной же свинины с бобами он не мог наесться нормальной пищей – и вышел на проспект…
И, подчиняясь непредугаданному повороту пружины где‑то внутри – крикнул извозчика и назвал ему адрес профессора Иконникова Константина Михайловича.
Адрес Альдо…
Господи, почему так не хочется к нему ехать?!
Все полчаса, что заняла дорога, Глеб пытался понять это.
Горничная Фаина узнала его, ахнула, провела в кабинет, убежала… Через минуту торопливо, нервно – вошел профессор.
– Глеб… – выдохнул он. – О Боже!..
– Здравствуйте, Константин Михайлович, – сказал Глеб. Он очень хотел сказать это ровно и спокойно, и – получилось.
Странно – профессор почти не изменился с тех пор, когда Глеб видел его в последний раз. Маленький, щуплый, курносый, с отвисшими брылами: соседский мопс Альдо.
– Глебушка, да садись ты, садись, вот сюда или сюда, куда желаешь… Фая, неси чай! И вина неси! Ты же вино пьешь, наверное?
– Полно, Константин Михайлович, не суетитесь так, право, – Глеб уселся за стол. – Ничего же особенного – вот, оказался проездом, решил навестить…
Профессор внезапно замолчал, опустив голову, потом сказал с кривоватой усмешкой:
– Лукавишь, мальчик мой. Хочешь обмануть старика. А старика обмануть трудно, ой как трудно… Рассказывай. Отец послал?
Настала очередь помолчать Глебу.
– Да, – сказал он наконец. – В определенном смысле – да.
– И… что же?
– Константин Михайлович, – посмотрел на него Глеб. – Вы что, не знаете? Его же убили зимой.
– Убили? – переспросил Альдо. – Это точно?
– К сожалению, точно.
– Ты… видел его мертвым?
– Да.
– Значит, все‑таки… Ах, Борис, Борис…
Горничная вкатила столик на колесиках, и началась суета: самоварчик, чайники под шерстяными петухами, варенье ежевичное, варенье яблочное, сахар кусковой с малиновым вкусом, мед… Странно: от этого обмена фразами, значащими не так много, Глеб чувствовал себя едва ли не хуже, чем тогда, на цепи, после «беседы» с бредунами. Что‑то невысказанное и неосознанное – давило страшно…
– Итак, ты сказал, что он велел тебе найти меня, – полувопросительно сказал Альдо, когда горничная вышла. – Это было… до того, как?..
– После. Я получил от него записку. Зашифрованную. Через третьи руки. Там было: найди Иконникова.
– И все?
– Все.
– Зачем, почему – ничего этого не было?
– Нет.
– Значит, грязную работу он предоставил нам… Давай‑ка попьем этого чайку, сынок, а потом уже поговорим. Потому что тяжелый это разговор будет… Бери вот варенье – в ваших краях такого не бывает.
– Мои края теперь здесь, – сказал Глеб.
– Да? – со странной интонацией сказал Альдо. – Посмотрим…
И они медленно допили чай, поели варенья – действительно превосходного – и перешли на диван. Профессор долго не мог зажечь свою трубку. Глеб потягивал сладковатое винцо и о чем‑то напряженно думал, но о чем – понять не мог и сам.
Потом профессор заговорил. Поначалу он путался и сбивался – но даже это не мешало Глебу понимать все то, что состояло пока еще из разрозненных полуслучайных слов, потому что эти разрозненные слова сдирали какую‑то темную плотную плеву с сознания и сияющие, чеканные, острые истины возникали как бы ниоткуда, сразу же, изначально – полные смысла. Глеб задыхался от восторга и ужаса. И вдруг, скачком – пришло спокойствие. Теперь можно было слушать рассказ профессора, уже как бы и не стараясь получить нечто новое из потока слов – он знал заранее, что сейчас будет произнесено, и лишь чужая интерпретация событий слегка интересовала его…
Инсайт – так называлось это состояние.