На всю страну надет намордник — бесправие, произвол и насилие, постоянные угрозы висят над головой каждого крестьянина и рабочего. Всякая революционная законность попрана. Учение Маркса и Ленина Сталиным и его кликой бесстыдно извращается и фальсифицируется"...
...На полях возле этих строк было написано незнакомым для Завенягина почерком: «Ты, Рютин, сам — раб идеологии! Все зло идет не от Сталина, а от Маркса и Ленина — самых гнусных людоедов!» Завенягин покачал головой осуждающе, снова принялся за рютинский текст:
«Наука, литература, искусство низведены до уровня низких служанок и подпорок сталинского руководства. Борьба с оппортунизмом опошлена, превращена в карикатуру, в орудие клеветы и террора против самостоятельно мыслящих членов партии. Права партии, гарантированные Уставом, узурпированы ничтожной кучкой беспринципных политиканов. Демократический централизм подменен личным усмотрением вождя, коллективное руководство — системой доверенных людей.
Всякая живая, большевистская партийная мысль задушена угрозой исключения из партии, снятием с работы и лишением всех средств к существованию. Все подлинно ленинское загнано в подполье. Подлинный ленинизм становится в значительной мере запрещенным, нелегальным учением. Партийный аппарат в ходе развития внутрипартийной борьбы и отсечения одной руководящей группы за другой вырос в самодовлеющую силу, стоящую над партией и господствующую над ней, насилующую ее сознание и волю. На партийную работу вместо наиболее убежденных, наиболее честных, принципиальных, готовых твердо отстаивать перед кем угодно свою точку зрения членов партии чаще всего выдвигаются люди бесчестные, хитрые, беспринципные, готовые по приказу начальства десятки раз менять свои убеждения, карьеристы, льстецы и холуи.
Печать — могучее средство коммунистического воспитания и оружие ленинизма в руках Сталина и его клики — стала чудовищной фабрикой лжи, надувательства и терроризирования. Ложью и клеветой, расстрелами и арестами, всеми способами и средствами они будут защищать свое господство в партии и в стране, ибо они смотрят на них как на свою вотчину.
Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма, социалистического строительства и социализма, для взрыва их изнутри не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики.
Позорно и постыдно для пролетарских революционеров дальше терпеть сталинское иго, его произвол и издевательство над партией и трудящимися массами. Кто не видит этого ига, не чувствует этого произвола и гнета, кто не возмущается им, тот раб"...
Авраамий Павлович Завенягин дочитывал концовку рютинского манифеста с чувством недовольства и протеста. Он понимал, что почти все положения Мартемьяна Рютина верны. Но ведь выводы ошибочны: кто не возмущается, тот не раб! А как можно возмутиться? Каким образом? Никакого ощущения реальности! Рютин — сам авантюрист! А ведь был секретарем Иркутского губкома РКП(б), возглавлял обком партии в Дагестане.
Завенягин встал, бросил крамольные листы рютинского послания на стол, перед Ломинадзе:
— Виссарион, ты мне эти бумаги не показывал! Я их не читал! И по-дружески советую: сожги!
— Ты, однако, трус порядочный, Авраамий.
— Я реалист, Виссарион. И у каждого — своя судьба, своя звезда. Мне надо думать о мартенах, о домнах, о прокатных станах. Россия не станет сильнее, ни один человек не станет свободнее и богаче, оттого что ты держишь в сейфе эту рютинскую бумажку. И вообще, если твой горком завтра провалится под землю, металлургический завод не остановится.
С этими словами и вышел Завенягин от секретаря горкома партии. Прекраснодушный Ломинадзе никак не мог понять, почему Авраамий занервничал, заговорил жестяным голосом. И подумал:
— Боится, что вдруг меня арестуют, найдут при обыске обращение Рютина. Полагает Авраамий, будто я могу его выдать, заявить пакостно: мол, и Завенягин сие письмецо читал с наслаждением! Но ведь меня не арестуют. Кобе достаточно моего унижения — ссылкой в Магнитку. Не соперник я ему. Тревожило одно: Сталин узнал, что он, Ломинадзе, голосовал на съезде против... вычеркнул в бюллетене фамилию вождя. Прощения теперь тоже не будет. Коба высказал обиду: «Ты, Бесо, предал меня. Ладно, поезжай спокойно, бог тебе — судья!»
Сатана партии — Генрих Ягода стоял рядом, молчал. Перед самым отъездом в номер гостиницы, где жили Хитаров и Ломинадзе, зашли Микоян, Енукидзе и Ягода. Распили две бутылки коньяка. Генрих Ягода подшучивал:
— Ты почему не оправдывался перед Кобой? Сказал бы, мол, ошибка! Мол, я не голосовал против!
Ломинадзе заупрямился:
— Зачем врать? Я вычеркнул Кобу.
— Не строй из этого трагедию, — жевал пластик лимона Енукидзе.
— А я не вычеркивал! — веселился Хитаров.
— И это нам известно, — обнял его Ягода.
Анастас Микоян вытащил из портфеля большой бумажный сверток с яблоками:
— Возьми, Бесо. Подарок для твоего сынка-малыша. А Нино прекрасной — поклон!
Ягода думал о Микояне:
— Почему тебя не расстреляли, армяшка? Сидел ты в одной камере с 26-ю бакинскими комиссарами. Их поставили к стенке, а ты остался живым?
Серго Орджоникидзе подбадривал печального Ломинадзе:
— Не скисай, Бесо. Все будет хорошо. Помни о главной задаче: запустите там седьмой, восьмой и десятый мартен. Напомни еще раз Авраамию, что мы ждем сортовой стан «300» и мелкосортный «250». Ну и готовьтесь к съезду Советов. Выдвинь от Магнитки делегатом Марфу Рожкову — оператора со стана «500». Молодцом — она! А я приеду скоро, жди. И с Авраамием дружи!
Но дружба с Авраамием Завенягиным не возникала. А после того как Ломинадзе показал ему манифест Мартемьяна Рютина, отношения и вовсе испортились. Секретарь горкома партии и директор металлургического завода на людях делали вид, будто они наитеплейшие друзья, улыбались, жали друг другу руки, а внутренне холодели и отдалялись.
Григорий Константинович Орджоникидзе с новым приездом в Магнитку уловил отчуждение между Завенягиным и Ломинадзе. Бесо был слишком горд и самостоятелен, к исповедям не тяготел. Серго начал разговор с Авраамием, прогуливаясь возле памятника Сталину на площади заводоуправления:
— Авраамий, ни разу не удосужился спросить: почему у тебя такое архаическое имя?
— Меня, товарищ Серго, назвали в честь Авраамия Палицына. Был такой писатель, келарь Троице-Сергиева монастыря.
— Что-то слышал о нем, но забыл.
— Он писал обращения к народу во времена смуты. Пожарскому помогал. Казаков сподвигнул на разгром поляков.
Серго нахохлился. Упоминание о казаках было для него всегда неприятно. В 1919 году при расказачивании ему пришлось ликвидировать пять тысяч терских казаков. Гнали их колонной на станцию для переселения, а вагонов и паровоза не было. Троцкий приказал расстреливать всех подряд: и стариков, и женщин, и детей. Пятитысячную партию казаков пришлось перестрелять из пулеметов, оставшихся порубить шашками, ибо они взбунтовались по дороге. А несколько человек не добили, они уползли ночью в горы. Так вот и остались свидетели. Да и карательный отряд после демобилизации разнес весть по всей стране. Но ведь время такое было. И в директиве, подписанной Свердловым, прямо говорилось: «Провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам». И Свердлов не сам выдумал директиву, с Ильичей согласовал. Решение было коллективное, правительственное. Палку, конечно, перегнули. Ошибку допустили. Но зачем об этом вспоминать, сыпать соль на раны? К чему кричать — Аржаникизя проклятый? Орджоникидзе был исполнителем правительственного решения!
Серго помолчал с минуту и спросил:
— Скажи, Авраамий, почему не ладишь с Бесо?
Завенягин не стал хитрить:
— Несовместимость у нас. И Ломинадзе, по-моему, авантюрист. Недавно дал мне прочитать манифест Мартемьяна Рютина. Хранит эту опасную бумажку на работе, в горкомовском сейфе. Молотов об этом знает от Ягоды. Полагаю, то, что знает Ягода, знает и Сталин.
— Дурак! — сжал кулаки Серго Орджоникидзе.
В кабинет Ломинадзе нарком не вошел, а ворвался разъяренно, ударил Бесо по щеке.
— Ты что, Серго? Рехнулся? — отступил растерянно Ломинадзе.
— Где у тебя писулька Рютина? Дай мне ее немедленно! Я сожгу ее на твоих глазах!
— Авраамий донес? — открыл послушно сейф Ломинадзе.
Орджоникидзе налил из графина в стакан воды, руки у него дрожали:
— Авраамий не донесет. А вот Ягода уже пронюхал об этом. Давай писульку!
Ломинадзе долго рылся в сейфе, перелистывал бумаги в папках. И пожал плечами:
— Нету! Исчезла куда-то. Я заметил: кто-то в мой сейф заглядывает. Ключ сволочи подделали.
— Ты понимаешь, Бесо, кто может заглядывать в твой сейф?
— Догадываюсь.
— Я был на прошлой неделе у Кобы. Договорились, что без моего согласия не арестуют ни одного начальника цеха, ни одного директора завода, предприятия. Ягода вырубает инженерные кадры. Наносит страшный урон. Какая может быть индустриализация страны без инженерных кадров? И о тебе был разговор. Коба настаивает, чтобы тебя арестовали. Вроде бы я его отговорил.
— Ты бы, Серго, предупредил меня заранее, если решат взять.
— Добро, нависнет угроза — позвоню. Ты спросишь — как здоровье? Я отвечу: что-то сердце побаливает! Запомни!
— Да, да! Запомню: как здоровье? Что-то сердце побаливает!
Цветь восьмая
Начальник НКВД Придорогин, с кем бы он ни говорил в своем кабинете, всегда выкладывал перед собой на стол пистолет. В милиции над этой привычкой Александра Николаевича посмеивались. Да и как не подшутить? Заходит к Придорогину, например, прокурор города. А начальник милиции револьвер из кобуры достает... Угрожающе получается. Появляется в дверях жена, а он оружие вынимает. И часто первопришельцам с гордостью говорит:
— Промежду прочим, писатель Бабель меня изобразил с точностью в сочинении своем — «Конармия». Есть у него там рассказик под названием «Соль», про солдата революции Никиту Балмашева. Я и есть тот герой, замаскированный на фамилию — Балмашев. Это я застрелил бабу-мешочницу со свертком соли. Срезал я ее из винта с первого выстрела. Под ребеночка маскировала спекулянтка сверток с товаром. Но вот в газету редактору такого глупого письма я не сочинял. Немножко отступил Бабель от правды. Ну и народец — эти писаки. Что-нибудь, но приврут!
Порошин и Гейнеман хихикали над Придорогиным. Как он не понимает, что Бабель изобразил Балмашева дураком? Ведь баба везла сверток соли, чтобы выменять его скорее всего на хлеб. Может быть, у нее детишки с голоду пухли... Гейнеман считал Бабеля пророком:
— Он предвидел, что Балмашевы после гражданской войны станут начальниками милиции, начнут по своему уровню творить беззаконие. Бабель предупреждал общество об опасности.
Когда начальник третьего отдела лейтенант Груздев, Пушков и Порошин вошли к Придорогину, он вытащил револьвер из кобуры, осмотрел его, огладил и положил перед собой на газету «Правда» с портретом Иосифа Виссарионовича Сталина. Из-под газеты выполз рыжий таракан. Насекомое ползало по лику вождя, а возле губ, где газета была порвана, остановилось. Таракан пошевелил усиками и заполз в прорыв газетного листа, как бы в рот Иосифа Виссарионовича. Порошин хохотнул, смутив беспричинным смехом начальника милиции.