— Разберитесь! — ткнул нарком в грудь начальника НКВД Придорогина, который подавал своим подчиненным какие-то знаки.
Едва Орджоникидзе отвернулся, как бригадмильцы схватили Майкла под руки, уволокли в толпу. Арестовали превентивно работники милиции портного Штырцкобера и нищего, похожего на Ленина, дабы нарком не увидел, что у него на одной ноге была новая галоша, а на другой — обтрепанный лапоть. Для местного руководства день был тяжелым. Орджоникидзе направился неожиданно к рыжей торговке — Фроське. Она приветливо поклонилась, но продолжала потряхивать голубыми панталонами и выкрикивать:
— Кому трусы императрицы? Ни разу не надеваны. Можнучи понюхать.
Начальник милиции Придорогин скорчил за спиной наркома угрожающую рожу и погрозил Фроське своим костлявым, коричневым кулаком. Но она сделала вид, будто ничего не заметила. Секретарь горкома партии Ломинадзе решил завершить ситуацию шутейно:
— Чем, девушка, докажешь, что панталоны принадлежали императрице?
Фроська нисколечко не растерялась:
— Вензеля царские на рейтузах вышиты. И свидетели есть, у кого куплены. Вы ж царскую свиту к нам сослали на сознательное трудовое перевоспитание. Вот у них мы и отоварились. И салфетки лесторанные у меня с царскими вензелями имеются...
— Очень любопытно! — согласился секретарь горкома. Завенягин не уступил в претензии на ерничество:
— А почему полагаешь, душа моя, что рейтузы ни разу не надеваны?
— А вы понюхайте, господа хорошие. Только даром я нюхать не даю. За каждый понюх — двадцать копеек. Всю жизню будете потом восторгаться. Для членов профсоюза и ударников социалистического соревнования — скидка на пять копеек.
Орджоникидзе пошарил в карманах френча, но монету не нашел, обратился к Завенягину:
— Авраамий, дай взаймы двадцать копеек.
У директора металлургического завода денег не оказалось. Напрасно обшаривал свои карманы и секретарь горкома партии Ломинадзе. Наркома выручил услужливо бригадмилец Шмель — заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург. Он и подал наркому столь необходимую монетку. И оцепенели окружающие, затихли, не зная — как реагировать? Серго сдвинул фуражку на затылок, пригладил усы, бросил легонько монетку в ладошку Фроськи и подтянул голубые женские панталоны к своему крупному угреватому носу.
— Я воздержусь, однако, — отвернулся брезгливо Ломинадзе.
— А я Кобе расскажу, повеселю его. Мол, мы с Бесо трусы императрицы под Магнитной горой нюхали.
Из окружения никто, кроме Завенягина, не знал, что Кобой звали они промеж собой Сталина, а Бесо — Ломинадзе. Начальник НКВД Придорогин уши навострил, заразмышлял:
— Кто такой Коба? Надо навести справку у Ягоды. А Бесо, значится, кличка Ломинадзе. Ягода дал указание не сводить с него глаз ни днем, ни ночью.
Телефоны секретаря горкома партии прослушивались даже тогда, когда он говорил с Москвой, с работниками ЦК ВКП(б). Домработница у Ломинадзе была осведомительницей НКВД, секретаршу тоже завербовали. Следили и за шофером Ломинадзе. Подсылали провокаторов, вскрывали письма, рылись в ящиках стола. Недавно с помощью бригадмильца Разенкова удалось скопировать ключ от горкомовского сейфа. Ломинадзе вроде бы не замечал слежки...
Орджоникидзе обнюхивал трусы, посмеивался, оглядывая добродушно базарную толпу:
— Ух, голова закружилась! Но подтверждаю: панталоны действительно принадлежали императрице.
Нарком говорил, как Сталин, с акцентом, размеренно, без внешней суетливости. И грубоватость приближала его к народу, сборищу на толкучке. Прокурор Соронин, однако, оценил наркома критически:
— Не очень серьезно ведет себя. Трусы женские обнюхивает, хотя убедительного доказательства, что их не примеряли, не носили. Да еще и фиглярствует политически. Надо просигнализировать. Посоветуюсь я с Придорогиным. Напишем вдвоем в Москву. Ну, не докладную, разумеется. А как бы спросим, что делать в таких ситуациях? Как оценивать все то?
Нарком глянул пристально на Антоху Телегина:
— А ты, молодой человек, учишься или уже работаешь?
— Ни, мы не комсомольцы. Мы не любим коммунизму. Мы из казаков. Нас не берут на курсы. Нам одна путя — на грабарку, в землекопы. Али грузчиками, — запереминался с ноги на ногу Антоха Телегин.
— Так вступай в комсомол. Не отставай от жизни. Авраамий, запиши его на курсы.
— А кем ты хочешь стать? — спросил у парня Завенягин.
— Мы бы с Гришкой Коровиным согласились на домну, аль на мартен, где потеплее...
— Приходи завтра в отдел кадров, я дам указание, — отметил что-то в блокноте директор завода.
Ломинадзе начал разговор с улыбчивой Фроськой Меркульевой:
— А ты бы, девушка, что выбрала? Не век же торчать на базаре.
— Пошла бы я, товарищ начальник, работать в буфет, в столовую.
— Почему же в буфет?
— Так ить можнучи там и кусок масла, и каральку колбасы домой стащить, — откровенно призналась девица.
Серго Орджоникидзе засмеялся как-то булькающе. Прокурор Соронин и начальник милиции Придорогин переглянулись многозначительно. Но Завенягин поддержал наркома:
— Да, каменеем в кабинетах мы. Совсем чувство юмора утратили. Девчонка ведь шутит, озорует.
Начальственная процессия двинулась к северному сходу с базарного бугра, в сторону, где чернели силуэты домен с подбочененными гигантскими трубами, где изрыгал огни металлургический завод.
— Я сгною тебя в подвале! — процедил сквозь зубы на ухо Фроське начальник милиции.
— За што? — удивилась невинно девица.
— За трусы императрицы! — прошипел Придорогин уходя.
Серго Орджоникидзе попрыгивал неуклюже по наклонной тропе, говорил Завенягину:
— Потребно, Авраамий, поднимать авторитет, роль героя труда, специалиста. Представь к награде орденами Галиуллина, Калмыкова. Я легковую машину выделю для премии. Кому рекомендуешь отдать? Назови лучшего начальника цеха. А может, наградим сталевара Павла Елькина? Все-таки он первым выплавил сталь на мартене. Забыли мы о нем.
— Я бы премировал автомашиной инженера-прокатчика, Голубицкого.
— Будет по-твоему, Авраамий. Считай, что у твоего Голубицкого уже есть автомобиль, — заключил нарком.
И не знали ни Серго Орджоникидзе, ни Завенягин, ни Ломинадзе, что автомобиль принесет смерть Голубицкому. Подарок окажется гибельным. Но не бывает и не может быть провидцев среди партийных работников, руководителей. Какой с них спрос? Они о светлом будущем думают, о коммунизме. Киров с трибуны объявил, что коммунизм построят через десять-пятнадцать лет. Не так уж много и ждать осталось.
На сходе с бугра начальственной процессии пришлось остановиться. Дорогу перекрывала медленно ползущая с работы колонна арестантов из концлагеря Гейнемана. Серго Орджоникидзе хмуро всматривался в бледные, изможденные лики заключенных, их отрепья и струпья. Один оборванец с ястребиным носом закричал:
— Эй, Аржаникизя! Ирод усатый! Штоб ты сдох! Не уйти тобе от нашего проклятия!
— Кто он такой? В чем я провинился перед ним? — приподнял брови нарком.
Придорогин выхватил из желтой обтрепанной кобуры револьвер, подскочил к зеку, ударил его рукояткой по голове. Арестант залился струями крови, но на Придорогина внимания не обратил, продолжал вопить:
— Проклятый Аржаникизя! Штоб ты сдох! Кровопивец!
— Я не знаю его. Впервые вижу, — развел ручищами Орджоникидзе. Заместитель начальника милиции Пушков увидел рядом с конвоиром Гейнемана, поманил его пальцем. Гейнеман подбежал испуганно, представился:
— Начальник исправительно-трудовой колонии Гейнеман! Орджоникидзе, видимо, не расслышал фамилии или не запомнил ее от гневотряса:
— Слушай, как тебя... Почему кричит человек твой? Кто он такой?
— Товарищ нарком, не обращайте на него внимания. Это контра из терских казаков, — взял снова под козырек Гейнеман.
— Из терских? — потемнел мрачно лицом Орджоникидзе, что-то вспоминая об акции по уничтожению пяти тысяч терских казаков.
В этот момент взгляд наркома высветил в колонне заключенных другое лицо, знакомое. Посаженный якобы за вредительство инженер Боголюбов шел в паре с терским казаком. Боголюбов — начальник магнитогорского рудника.
У Орджоникидзе задрожал подбородок:
— Почему он в концлагере? Мы же договорились с Ягодой, Крыленко. Я твое письмо, Авраамий, показал Кобе и Молотову. Письмо, в котором ты просил освободить Боголюбова. Вопрос давно решен. Почему он в тюрьме?
— Бумаги на освобождение не было, товарищ нарком, — объяснил Гейнеман.
— Какой бумаги, скотина? Отпусти немедленно! Я тебе башку отверну! — вскипел Серго Орджоникидзе.
— Не могу! — вытянулся по-военному Гейнеман. — Я подчинен своему ведомству, инструкциям, законам.
Решительный тон Гейнемана охладил наркома. Серго Орджоникидзе понял, что начальник исправительно-трудовой колонии не боится его, а вытягивается в струнку скорее для показу. Придорогин с помощью часовых рассек колонну, освободил дорогу. Нарком первым шагнул в проход, ворча на Гейнемана:
— Бумаги на освобождение нет... Морда жидовская!
К вечеру Гейнеман обнаружил, однако, что документы на освобождение из заключения Бориса Петровича Боголюбова пришли давно, зарегистрированы месяц тому назад. Гейнеман отпустил Боголюбова к его женушке Татьяне, которая бедствовала в землянке. Квартира и все вещи у вредителя Боголюбова были изъяты при аресте. Вернуть что-то было невозможно. Все растащили молодцы Придорогина, даже посуду и полотенца. Золотое колечко с бирюзой досталось жене начальника милиции. Крупные вещи продали как бы на закрытом аукционе — для работников прокуратуры, горкома партии и милиции. Обитый бархатом диван купил прокурор Соронин, кровать с бронзовыми куполками и периной — у Пушкова, хромовые сапоги взял бригадмилец Шмель, посуду и полотенца — Разенков. Бригадмильцы питались мелочами, объедками.
Гейнеман был на аукционе, но ничего не взял, побрезговал. Купил только библиотечку, все книги — за три рубля. В том числе — Эсхила, Еврипида, Софокла, Геродота, Плиния-младшего, Аристофана, Плутарха...
— Все ваши книжки у меня, Борис Петрович. Когда устроитесь, заходите. Я вам их верну. За остальное ваше добро я не в ответе, — пожал руку Боголюбову Гейнеман, провожая его за ворота концлагеря.
Гейнеман боялся, что начальство узнает о бумаге на освобождение Боголюбова, пролежавшей в папке без внимания больше месяца. Но все обошлось. Авраамий Павлович Завенягин поселил Боголюбова с одуревшей от радости его женой и ребенком в своем коттедже на Березках. Прокурор Соронин возмущался этим поступком:
— Выпустили вредителя из тюрьмы, помиловали. А директор завода поселяет врага народа в своем особняке. Надо присмотреться к этому Завенягину. И покрупнее его личности оказывались троцкистами, шпионами, заговорщиками.
Цветь вторая
«Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое... За то, что они пролили кровь пророков, ты дал им пить кровь. Они достойны того... Пятый ангел вылил чашу свою на престол зверя: и сделалось царство его мрачно, и они кусали языки свои от страдания», — читал Порошин строки, выведенные старательно юной рукой на листочке из школьной тетради.