— Ой, живот болит! — пролепетал еще раз сексот и засеменил к дощатой, горбылястой уборной, где на одной двери было выведено суриком «К», а на другой «Б». Шмель как человек культурный остановился в растерянности. «К» означало — «казакам», буква «Б» — бабам. Но городской человек не мог расшифровать это «КБ». Вариантов было слишком уж много: коммунистам — беспартийным, крестьянам — барышням, командированным — безбожникам, конструкторское бюро...
— Дикари! — ругнулся Шмель, заскочив за дверь с буквой «К», ибо возле нее было больше окурков.
Он закрыл дверь хилым проволочным крючком, выглянул через щель в горбылях на станичную площадь. Грозный старик Меркульев вышел из толпы и зашагал по-медвежьи к сортиру. Уйти от преследователя не было никакой возможности. Сейчас он сорвет проволочный крючок, откроет дверь уборной и начнет стрелять. Потом сбросит глумливо окровавленный труп в отхожую яму. Какой ужас! Неужели это судьба? Как же спастись? А если самому спрыгнуть в эту яму с калом и дождевыми стоками? А выбраться через женское отделение с буквой «Б»? Пока убийца разберется, можно ведь и убежать.
Обреченный протиснулся ногами вниз через «очко», обмакнулся по пояс в зловонное месиво, повис на руках. Железный проволочный крючок отлетел с петли в резком рывке. Дверь сортира открылась. Террорист вошел, чтобы прикончить здесь свою жертву. Шмель разжал пальцы, скользнул вниз, но яма, к счастью, оказалась мелкой, по горло.
— Слава богу! — подумал преследуемый, торопливо двигаясь к женской половине.
Он подпрыгнул, ухватился за склизкие доски, но увидел перед собой голый, дряблый зад старухи. Проклятая старуха окатила Шмеля напористой струей поноса, залепила ему глаза, да еще и завопила блажно, выскочив из уборной. В этом происшествии никто не мог понять ничего. Старик Меркульев был подслеповат, Шмеля он не узнал, убивать его вовсе не собирался. В уборную Меркульев зашел по малой нужде. Сердобольные люди отвели выскочившего из сортира горожанина к пруду. Ну, приключилась беда, упал человек в яму с говном. С кем не бывает неприятностей?
Шмель уехал в Магнитку с первым товарняком, бросив свою вошебойку в Анненске. Сержант Матафонов не пропустил сексота к начальству:
— Ты што? Тебе, кажись, ндравится мырять в дерьму. Подь сначала в баню, одень нову одежу, надеколонься.
Мордехай бушевал:
— Но мы упустим врага народа! Надо срочно окружить станцию Анненскую. Я там обнаружил Меркульева.
— Ну и хорошо, приходь завтра, расскажешь...
Придорогин никак не мог поверить в то, о чем ему доложили. Шмеля он допросил лично, открыв окно, вытащив пистолет...
— Поведай снова, подробно.
— Я приехал в Анненск демонстрировать передвижную вошебойку.
— Про вошебойку не надо, — погладил ствол револьвера Придорогин.
— В толпе я увидел Меркульева с маузером за пазухой.
— Почему полагаешь, что с маузером?
— Там оттопыривалось, товарищ начальник.
— Валяй дальше.
— Меркульев пошел на меня через народ, убивать. Я спрятался в уборной, закрылся на крючок. Он сорвал дверь с крючка, ударил меня чем-то по голове, сбросил в жижу экскрементов.
— Значит, он узнал тебя?
— Не могу ответить.
— Если узнал, если правда то, что ты говоришь, то его, Меркульева, в Анненске уже нет.
Придорогин выпроводил Шмеля, пригласил Бурдина и Степанова:
— Кажется мне, что наш сексот подкидывает дезу, врет. Голова у него цела, никто его не бил. Если бы Меркульев задумал его уничтожить, он бы его прибил или прирезал.
— Что же произошло? — спросил Степанов.
— Возможно, ничего не происходило. Шмель с перепугу забежал в сортир. А туда же понадобилось и Меркульеву. Наш сексот от страху нырнул в отхожую яму. Срочно выезжайте в Анненск. Меркульев приметен, там легко будет выяснить — у кого он квартировал.
Степанов привез Меркульева на следующий день к вечеру, закованного в наручники. Оказывается, беглец и не прятался особо, жил на Курочкином кордоне. Посыл о его розыске в Анненск не поступал. В списках — тысячи фамилий. Как же в них не запутаться? Сразу после побега дед Меркульев жил в Чесме, у своего дружка, старого казака Андрея Щелокова. Затем устрашился розыска, уехал далеко, в станицу Зверинку, где приютился у Кузьмы. Но тянуло его — поближе к дому, перебрался в Шумиху, к Яковлевым. А к лету совсем затосковал Меркульев, приехал в Анненск, здесь дом родной совсем рядом, на поезде три-четыре часа. Фроська стала его навещать. Но не говорил об этом на допросах старик Меркульев.
Придорогин, Пушков и Степанов пытали деда втроем:
— Где взял пулемет, хрыч?
— Пулемет завсегда был моим, с гражданской войны.
— Почему не сдал вовремя, по закону?
— Так ить жалко было. Оставил на всякий случай.
— А маузер?
— Маузер мне подарил лично товарищ Блюхер.
— А шашка?
— Шашка аще с Брусиловского прорыва, памятная.
— Что было еще в гробу?
— Ящики с патронами, винт, горшок со червонцами царскими и монетами ненашенскими, басурманскими.
Придорогин вскочил, схватил Меркульева за грудки:
— Врешь, не было в гробу горшка!
— Был горшок, глиняный. Старуха моя золотишко утаивала.
— А где твоя старуха? Где труп ееный? — сунул ствол револьвера Придорогин к седым усам Меркульева.
— Убери свою дуру, не пужай, беседуй уважительно. А то замолчу. Мы не из пужливых.
— Говори, где труп старухи?
— Нету трупы.
— Утопил или сжег!
— Старуха моя ведьмовала. Потому извиняйте. Ничаво не можно ответствовать. Она приспособлена и вороной улететь, и черной кошкой обернуться. Я к тому не причастен. Мабуть умерла моя старуха. А мабуть упорхнула на свой шабаш.
— Ты нам лапшу на уши не вешай, хрыч.
— Я истину вещаю.
— Кто с тобой в одной шайке состоит, в одной организации?
— Шайки нету, я один, сам по себе.
— У тебя дома, в гостях, бывали Завенягин и Ломинадзе?
— Хороших человеков мы привечаем.
— Ломинадзе был врагом народа, он ведь застрелился, чтобы уйти от суда, от возмездия.
— Не ведаю, бог ему судья.
— Ломинадзе высказывался против советской власти, против товарища Сталина?
— Против советской власти в молчании был.
— А против Сталина?
— Кой-што проглядывало.
— Конкретно что?
— Кункретно у меня в хате висел патрет Виссарионыча...
— Что Ломинадзе сказал о портрете?
— Ничаво не сказамши, плюнумши. Но был выпимши.
— Он плюнул в лицо, в портрет товарища Сталина?
— Ну и чо? Патрет был в рамке, под стяклом.
— Завенягин видел, как Ломинадзе плевал на товарища Сталина?
— Видемши.
— Он смотрел с одобрением?
— Завенягин дураком назвамши.
— Завенягин назвал товарища Сталина дураком?
— Завенягин дураком назвамши Ломинадзю.
Придорогин прервал допрос, отправил старика Меркульева к Бурдину и Степанову. У них арестованные признавались во всем. Лейтенант Бурдин не занимался примитивным мордобоем и костоломством. Он раздевал арестованных догола и подвешивал их за ноги к подвальной балке, вниз головой. А руки за спиной — в наручниках. Более беззащитного положения не придумать. Несколько ударов палкой или метровой утолщенной линейкой в междуножье — и субъект начинал сипеть, подписывал любой протокол.
Начальник НКВД передал Меркульева для дальнейшего допроса, чтобы освободиться от суеты, подумать о горшке с царскими червонцами. Недавно был составлен акт о находке золотого клада на кладбище Трубочистом. Кто же извлек золото из гроба? Да, при вскрытии могилы это могли сделать Шмель и Функ. Один сразу признался, что открыл гроб. Другой притворился спящим. Они вполне могли украсть из гроба горшок с червонцами и перепрятать его. Похитителям не так уж трудно было вовлечь в свое преступное дело Трубочиста. Часть ценности они присвоили, остатки сдали как находку. Не случайно, значит, видели осведомители в ресторане несколько раз за одним столиком доктора Функа и Трубочиста.
Старик Меркульев не считал себя безвинным. За пулемет и золото он заслуживал высшей меры наказания. Но не хотел дед тащить за собой в могилу других. А лейтенант Бурдин добивался именно этого.
— Признавайся, Меркульев, тогда, в Анненской ты сбросил в отстойник уборной бригадмильца Шмеля?
— Ежли потребно списать преступ, вали на меня, я подпишу. Но ить я и пальцем не тронул вашего бригадмильца. Да мне вышка, вешай на меня, сынок, всех собак.
— Не трогал, говоришь? Человек вот взял, безо всякой причины, прыгнул в яму с дерьмом сам. Может быть такое?
— Такое быть не могет, сынок.
— Значит, ты его в яму с говном сбросил?
— Пиши, што столкнул.
— Я записал, а ты распишись, дед.
Меркульев расписался коряво, выводя каждую буковку. Лейтенант спрятал протокол, достал новый лист бумаги.
— А теперь, Меркульев, подпиши, сознайся, как ты участвовал в таком же преступлении прошлой осенью. Почерк преступления — один. Трех бригадмильцев — Шмеля, Махнева и Разенкова — вы зверски избили и сбросили в отстойник сгоревшего туалета. Тебе же без разницы, так и так расстреляют, подписывай.
Дед Меркульев как бы закашлялся, время выигрывал для раздумья. Вот, мол, подпишу бумажку. А што дале? Начнут они пытать — кто помогал убивать сиксотов. И придется тогдась выдать Гришку Коровина, Антоху Телегина, Борьку Кривощекова, Фроську...
— Не подпишу, — отодвинул протокол допроса Меркульев.
— Почему, дед?
— Не участвовал, сынок.
— Как тебе не стыдно, дед? А еще в Красной Армии воевал. Предал ты славного товарища Блюхера. Советскую власть предал. С бандитами связался, пулемет прятал, крест на шею повесил.
— В Бога я завсегда верил. Но грешен, таился верой. С волками жить — по-волчьи выть. Кривил я душой, выдавал себя за богохульника. Вот Бог меня и наказал.
— Подпиши, дед, хотя бы что-нибудь про пулемет... Мол, хотел расстрелять товарищей Ворошилова и Орджоникидзе, когда они приезжали в Магнитку.
— Мысля озорная попужать стрельбой была...
— Вот видишь: был замысел! Руки-то чесались? Кто еще из твоих знакомых думал примерно так?
Для начальника НКВД Придорогина, лейтенанта Бурдина не так уж важно было, что старик не выдает двух-трех сообщников. Под найденный в гробу пулемет требовалось раскрыть крупную контрреволюционную организацию. Не три-четыре человека, а как минимум — сотню! Не так уж часто попадают в руки НКВД пулеметы, склады с оружием. Под этот пулемет могли посыпаться ордена, повышение по службе, слава. Сам Генрих Ягода снова звонил Придорогину, требовал раскрытия заговора. Но старик Меркульев молчал. Его подвешивали за ноги в подвале милиции, оборвали плоскогубцами усы, поджарили паяльной лампой нос, переломали ключицы, выткнули раскаленным шилом левый глаз.
— Никово не потяну за собой в могилу, зазря мельтешитесь, — хрипел упрямый дед, отхаркиваясь кровью.
На одном из допросов старик изловчился и раздробил сержанту Матафонову челюсть. Меркульева бы убили, но Придорогин не разрешил:
— Нет, отойдите от него. Отправьте в тюремный лазарет. Подлечим и снова начнем допрашивать. Должен заговорить старый хрыч. А смерть для него — счастье, избавление от мук. С легкостью такого подарка не получит он. Крепкий орешек, но потребно расколоть. Старик даже не выдал, где скрывался после побега.
Придорогин дал указание взять Фроську Меркульеву. Но прокурор Соронин не подписал ордер на арест. Секретарь горкома партии Хитаров просил представить обоснования, факты, компрометирующие буфетчицу. Прокурору не хотелось портить отношения с новым секретарем горкома. Кто знает, куда продвинется этот знаменитый армянин. У него связи в Москве, дружба с Микояном, международный авторитет, вхож с легкостью к самому Сталину. Рафаэль Хитаров — это не какой-то там опальный, навроде Ломинадзе, с ним надо держать ухо востро. Кончит он плохо, но пока — на белом коне.