— Разумеется, дам, Авраамий, как только он поправится.
Придорогина в ту ночь, когда он выбросился из окна, поймали и скрутили с трудом, отвезли в психбольницу. Алкоголиком начальник НКВД не был, выпивал он помногу, но редко: три-четыре раза в год. И никогда не опохмелялся, пьянчужек не терпел, тяги к спиртному у него не было. Если бы не существовало праздников, застолий, он бы вообще не брал в рот эту пакость. Придорогина мучило в больнице больше всего то, что он великолепно все помнил. Разумеется, что признаться в этом было просто невозможно. Врач мягко спрашивал:
— Расскажите, Александр Николаевич, что запомнили с того вечера?
— Помню, пришел допросить гражданку Ефросинью Меркульеву, буфетчицу горкомовскую. Дед ее арестован за схорон пулемета, за покушение на бригадмильцев. А она, значится, предложила выпить. И наверно, подсыпала отравы, стерва. Съел я полкролика, дальше ничего не помню. А выпил я по оперативным соображениям, дабы войти в доверие.
Точно так же отвечал Придорогин и на вопросы Пушкова, Груздева, Степанова. Про баню не упоминал, ну и про все остальное. Начальника милиции тревожили свои подчиненные. Они не задавали вопросы, а хитро вели допрос:
— Вы абсолютно уверены, Сан Николаич, что дверь в избу вам открыла Фрося? Что именно Фрося угощала вас самогоном? Что вы ели кролика?
— Вы што, охренели? — рассвирепел Придорогин.
Доктор полагал, что начальник НКВД выздоровел, и ничего серьезного с ним якобы не было. Просто — кратковременный алкогольный психоз, перегрузки на работе, нервное истощение. Врач разрешил работникам НКВД говорить пациенту всю правду. На всю правду соратники не решались. Пушков опять вернулся к первому вопросу:
— Простите нас, Сан Николаич, но это очень важно: кто открыл вам дверь, когда вы постучались в дом Меркульевых? Вы были трезвы, когда входили в избу? Может быть, рюмку уже где-то выпили?
У Придорогина задергалось веко:
— Вы што, ребята? Клянусь, я был тверезым. Наведите справки у Голубицкого, у паромщика. Две девочки меня видели: Груня Ермошкина и Верочка Телегина, они меня и провели к дому Меркульевых. Пацаны там стреляли из ракетницы, да я их не видел. Собака лаяла.
Степанов помог Пушкову преодолеть барьер неловкости:
— Сан Николаич, не могла вам дверь открыть Ефросинья Меркульева, ее не было в городе. Она в это время ехала в поезде, в Москву. И не одна ехала, а в мягком вагоне, в одном купе с прокурором Сорониным. У Фроськи стопроцентное алиби.
— Какое алиби? Не может быть такого.
— Представьте: Фроська Меркульева находилась в то время, когда вы стучались в дом, за полторы тысячи километров от места происшествия. Хитаров отпустил девку в Москву, к Порошину.
— Не поверю, вы разыгрываете меня, шутите.
— Мы можем устроить вам встречу с прокурором, есть и другие очевидцы, свидетели.
У Придорогина побелели уши, глаза начали стекленеть. Врач выпроводил посетителей:
— Алкогольный токсикоз оборачивается иногда необратимыми мозговыми изменениями.
Но через неделю Придорогин выписался из больницы, с месяц ходил на работу тихий, оглядчивый. Он ждал оргвыводов, снятия с должности, вызова в горком, в Челябинск. К удивлению, его никуда не вызывали, не приглашали, не требовали объяснений. Тревожна неизвестность. Неужели никто не доложил выше о происшествии? Такого ведь быть не может. Врач навестил Придорогина дважды, нашел его здоровье удовлетворительным, но посоветовал:
— Экстремальных ситуаций избегайте. В тяжелых акциях не участвуйте.
— В каких именно?
— Как это у вас называется — ВМН, высшая мера наказания.
— В расстрелах не участвовать?
— Не желательно.
— Расстрелыциков у меня хватает, я сам никогда и не участвую в этом, — успокоил доктора Придорогин. — У меня мало сыщиков хороших, следователей, юристов.
Ночное происшествие в доме Меркульевых раскроило, разделило Придорогина, его сознание на несколько сфер — несоединимых, но болезненно соприкасающихся. В подвале памяти постоянно жили, двигались и звучали необъяснимые действа, двойники, мучительные вопросы. Что же произошло? В нечистую силу, колдовство и прочую ахинею нормальный человек не поверит. А если у Фроськи есть сестра-близнец? Одна Фроська уехала в Москву, другая осталась дома, подбросила в самогон какой-нибудь дурман. Итак, одна загадка гипотетически решена! Но откуда появилась в постели мертвая старуха? По заключениям науки трупы передвигаться не могут. А если загримировать живую штрундю под мертвую? Не так уж и трудно. А запах? Тоже можно сыскать дряни и обмазаться. Необъяснимость постепенно исчезала, Придорогин снова обретал жесткость и уверенность. На расследование, правда, не решился. И встречаться с вернувшейся из Москвы Фроськой не хотел. А приехавший Порошин часто напоминал о ней:
— Поклон вам от моей Фроси.
О сидящем в тюрьме деде Меркульеве Порошин у Придорогина никогда не спрашивал. На одном из активов, где обсуждались итоги стахановского движения, Хитаров сказал начальнику НКВД:
— Зайди, пожалуйста, ты мне нужен тет-а-тет.
Придорогин никогда не слышал словосочетания «тет-а-тет» и разгадывать его не стал. И так было ясно: по-армянски, наверно, означает — уважаемый или старейшина. Было бы ведь странно, если бы Хитаров не употреблял армянских словечек. Придорогину выраженьице понравилось, и он сам стал употреблять его:
— Алло! Соронин? Здравствуйте, тет-а-тет! Как там твоя прокуратура? Заходи ко мне вечерком, дело есть.
Хитаров извлек из ящика секретарского стола письмо, передал его Придорогину:
— Прочитай писульку, Сан Николаич, нам она ни к чему. Начальник НКВД сунул переданный документ в планшет, не взглянув на него даже мельком. Содержание таких бумажек угадать было легко. Письмо направлено в горком партии, передано в милицию. Значит, честный коммунист докладывает о замеченном вредительстве. Многие люди обращаются с этими вопросами в партийные органы. Эх, развели мы бюрократию, раздули управленческий аппарат. Райкомы, горкомы партии давно можно было бы объединить с органами НКВД. Одни ведь задачи решаем, один воз тащим. Может быть, смещение Ягоды и назначение на его место Ежова является первым шагом к такому объединению?
Придорогина беспокоила весть об утверждении нового наркома внутренних дел. Александр Николаевич не знал Ежова, а слухи о нем ходили разные. Генрих Ягода доверял своим кадрам, не вмешивался в мелочи, не верил доносам на работников НКВД. Если на кого-то часто поступали жалобы, он переводил работника милиции в другой район. Первым начальником НКВД в Магнитке был Владимир Прокопьевич Юдин. Затем — Шатилов, Зильвиндер, Берг.
Жан Христианович Берг знал Придорогина по гражданской войне, изредка звонил в Магнитку, давал мудрые советы, у него были хорошие связи с Москвой, высоким начальством. И после смещения Ягоды его звонок оградил Придорогина от неприятностей. Александр Николаевич дал указание выпустить в горотделе стенгазету с портретом Генриха Ягоды, сам настрочил передовицу с благодарностью бывшему наркому. Закончил статью Придорогин словами о том, что и на новом посту Генрих Ягода проявит себя верным сыном партии. Секретарша отвлекла Придорогина от стилистических мучений:
— Сан Николаич, на проводе Жан Христианович, соединяю.
— Алло, Жан, здравствуй!
— Здравствуй, Сан.
— Как дела, Христианыч?
— Как сажа бела. А ты чем занят?
— Пишу статью о Ягоде, тет-а-тет.
— Воздержись, Сан.
— Почему, Христианыч?
— Он в тире. Да, он в тире, Сан.
Тиром в магнитогорском НКВД называли бетонную камеру в подвале, где расстреливали одиночек или небольшие группы преступников, приговоренных к ВМН. Выстрелы ощущались через стены и в КПЗ, и в комнатах следователей, и на дворе. Когда кто-нибудь спрашивал о подозрительных звуках, ответ был один:
— Стреляют в тире, у нас в подвале — тир.
Придорогин не мог представить Генриха Ягоду в тире. Руки у начальника НКВД затряслись мелкой дрожью. Он изорвал передовицу:
— Стенгазету выпускать не будем!
— Что-то случилось? — спросил Порошин.
— Ягоду отправили в тир, тет-а-тет. Да, возьми вот сигнал, письмо, я не читал его. Хитаров мне передал, разберись, доложи.
Придорогин извлек из планшета измятое письмецо, бросил его Порошину. Не до писулек было ему, начальнику НКВД. Известие об аресте Ягоды перевернуло мир. Что же происходит в стране, в партии? Какую выбрать линию поведения? Куда девать серебряный портсигар с гравировкой: «Соратнику — от Генриха Ягоды»? По стране таких портсигаров не так уж много: у Гуго Зильвиндера, у Жана Берга, у Лазаря Когана, у Нафталия Френкеля...
На фоне глобальных событий ночное происшествие в доме Меркульевых стало казаться ничтожным. Можно сказать, ничего там не было. Ну, баня, одурение от угара и самогона... Господи, с кем не приключается? Табельное оружие ведь не потерял. Пьяный, в одних кальсонах, с наганом в руке переплыл заводской пруд. Почти, как Чапаев!
Порошин прочитал кляузу, переданную ему Придорогиным, и решил показать ее Гейнеману. У Мишки была хорошая двухкомнатная квартира по улице Пионерской, вблизи Немецкого магазина. Иногда Мишка врал, будто он, пользуясь службой, развратничает в колонии с бывшими графинями и фрейлинами. В самом деле он был застенчив и беспомощен в общении с женщинами, начинал умничать, стихи читать, суетиться. Он был влюблен в Эмму Беккер, но она даже не заметила его, выбрала Виктора Калмыкова. Невесту свою — Лещинскую Гейнеман застал случайно в постели с Мордехаем Шмелем. И женился Мишка как-то скоропалительно на Марине Олимповой, от печали и отчаяния. Она не переехала к мужу, жила с родителями, приходила как бы в гости. Поэтому Трубочист и продолжал жить в квартире Гейнемана.
Ревность в дружбе не менее остра, чем в любви. Трубочист отбирал у Порошина Мишку — друга детства. И невозможно было понять, почему Гейнеман сроднился с этим психом. Трубочист ведь полагал, будто Россию погубили — революция, Ленин, носители черного огня. А у Ленина в соратниках были сплошь евреи! Гейнеман возражал:
— Возле Ленина никогда не было ни одного еврея! Все эти Троцкие, Зиновьевы, Свердловы, Каменевы, Бухарины — выродки, идеологические и национальные инвалиды, одним словом — коммунисты!
Дверь в квартире Гейнемана почти никогда не закрывалась на запоры: заходи, раздевайся, чувствуй себя, как в клубе, как дома. Сюда приходили поэты, артисты, художники, журналисты. Бывали здесь и Аркадий Гайдар, и Лидия Сейфуллина, и Вася Макаров, и Борис Ручьев, и Миша Арш, и Люда Татьяничева, и Михаил Люгарин... Трубочист в этой среде признавался и за поэта, и за живописца. Одну из его картин Порошин видел: на черном холсте белые следы босого человека. Картина называлась претенциозно: «Последняя ночь, или Исус Христос». Какое же это художество? Просто Трубочист загрунтовал холст, покрасил его черной краской, налил в тазик белил, потоптался босым в краске и прошелся, наследив, по гипотенузе — из нижнего угла в верхний.
— По-моему, это гениально! — восторгался Вася Макаров.
— Потрясает глубиной не очень понятной мысли, — поддерживала Татьяничева.
Порошин замыслил поиздеваться над художником и ценителями искусства. Он изготовил такое же черное полотно, затем намазал густо белилами газету, сел на нее голым задом и отпечатал вторым присестом свой зад на черном фоне. Задницу свою Аркадий Иванович с трудом превеликим оттер тряпкой, смоченной в керосине. Полемика требует жертв. Через три недели Порошин принес свою картину в салон Гейнемана, назвав ее одним словом — «Любовь».
Картину Порошина оценили высоко, а Трубочист весело торжествовал:
— Вы задумали посмеяться, а результат из другого измерения. Работа ваша интересна, хотя и вторична. И смысл есть — две доли любви. Две одинаковых доли. А может быть, одна любовь, разделенная на две доли, разделенная в судьбе.