— Шрам у вас с гражданской войны?
— Белоказаки полоснули.
— Дарю вам портрет, Александр Николаич.
— Замечательно, очень похож! — поблагодарил Мухину Придорогин. — А начальнику ИТК Гейнеману я позвоню. И пропуск мы вам выдадим от НКВД. А прокурора нашего вы рисовать не собираетесь?
— Не собираюсь.
— И правильно. Свинья, а не прокурор. Он и говорить не умеет — хрюкает! И тайно доносы пишет!
— А на меня у вас доносов нет?
— Есть и на вас, Вера Игнатьевна.
— Донос от прокурора?
— Нет, не от прокурора. Одна девица сообщила, будто вы с нашим доктором Функом любовную связь образовали. Да мы сплетни не собираем. Однако советую быть осторожней. И с нашим лекарем в том числе.
— Но Юрий Георгиевич интересный и прекрасный человек.
— А вы знаете, Вера Игнатьевна, кто у него был в предках?
— Представления не имею.
— В том-то и дело. У Юрия Георгиевича Функа заграничное происхождение от Рембрандта!
— Вы имеете в виду голландского художника Харменса ван Рейна Рембрандта?
— Не знаю, ждем вот, сделали запросы.
— Александр Николаевич, вы меня потрясли! Если Функ — потомок Рембрандта, мой интерес к нему возрастет в тысячу раз.
— Вера Игнатьевна, у меня весь город забит этими дворянскими и княжеско-графскими отродьями, спецпереселенцами, заключенными колонии. Кадров не хватает следить за ними.
* * *
До ворот концлагеря Мухину провожал Функ. Она изредка поглядывала на его благородный профиль с трепетным любопытством. А он пытался ответить на ее вопрос, разгадывая, которая из девиц распространяет сплетни:
— Жулешкова и Олимпова не такие уж мелкие характеры, они горят идеями, политикой. Скорее всего это сделала Мартышка.
— Лещинская?
— Да, она. Но мне льстит этот слушок. Функ — любовник Веры Игнатьевны Мухиной! Таким забавным образом я могу попасть на страницы истории. А Мартышку вы напрасно впускаете в мастерскую.
— Я слышала, Юрий Георгиевич, что вы из дворян.
— Бог сподобил.
— А правда, что вы потомок Рембрандта?
— Вам известно и об этом?
— Об этом известно начальнику НКВД Придорогину.
— Вера Игнатьевна, наш Придорогин не может знать — кем был Рембрандт. Он темен, как квадрат Малевича. Но не загадочен, не гениален. Трубочист предрекает ему трагическую смерть.
— Вы, Юрий Георгиевич, верите предсказаниям?
— Я мистик в рамках разума.
Дежурный офицер провел Веру Игнатьевну в административный барак колонии по чистой песчаной дорожке, предварительно порывшись в дамской сумочке знатной гостьи:
— Извините, инструкция.
Гейнеман встретил Мухину в своем неряшливом кабинете, заварил чай, поставил на стол тарелку с печеньем, вазочку с колотым рафинадом и медовыми вафлями:
— Чем богаты, тем и рады. К чаю будет и коньяк.
Вера Игнатьевна не знала, как начать разговор, потому раскрыла альбом, взялась за карандаш. Гейнеман ускользал от позирования.
— Вам ведь нужен не я, не бойцы охраны. Вам хочется увидеть Фросю.
— Да, именно так, — призналась Мухина.
— Сейчас она будет здесь, а я выйду по своим служебным заботам. Вы уж побеседуйте наедине, пожалуйста.
— Спасибо, Михаил. Вы кто по национальности: немец или...?
— Да, я Или... еврей. Но не жидовствующий еврей, с русским нутром.
Фрося вошла робко, руки закинуты за спину.
— Здрасьте, Вера Игнатьевна.
Мухина расплакалась, обнимая Фроську.
— Ты ведь, Фрося, ни в чем не замешана, ни в чем не виновата?
— Виновата я, Вера Игнатьевна.
— Неужели ты прятала пулемет, расклеивала прокламации?
—Да, Вера Игнатьевна. И пулемет я прятала, и листовку переписывала.
— Но ты, Фрось, делала это по глупости. Ты же еще дитя.
— Ой, не знаю, што и сказать. У меня такая судьба.
— Ты умеешь стрелять из пулемета?
— Умею, дед научил.
Вера Игнатьевна извлекла торопливо из карманов своей кожаной куртки бутерброды с ветчиной, завернутые в обрывки газет.
— Кушай, Фрося. И разденься, я сделаю несколько набросков.
— До гольности разболокаться? Нагишом быть?
— Да, Фрося, и побыстрей.
— Закройте тогда двери на крюк.
— Запру, но к нам никто и не войдет.
Фроська разделась, однако трусы не скинула. Мухина улыбнулась:
— Что это на тебе напялено?
— Энто панталоны императрицы, Вера Игнатьевна.
— Не смеши меня, сбрось. Никакие это не панталоны. Это парашют или, может быть, купол от бродячего цирка.
— Нет уж, оговор напраслинный. Этими панталонами сам Орджоникидзе восторгался, с удовольствием нюхал. Не даром нюхал — за деньги!
— Ты раздевалась перед Орджоникидзе?
— Зачем же обязательно разболокаться?
— Ах, да — понимаю...
— Ничего-то вы не понимаете, Вера Игнатьевна. На базаре, на толкучке я продавала эти трусы императрицы. А Серго Орджоникидзе подошел ко мне и понюхал.
— У тебя, Фрося, остаются силы для юмора? Это хорошо. Однако не будем терять время, сними штаны.
— Стыдно как-то, Вера Игнатьевна. И несогласная я на гольное запе-чатление.
Мухина сдернула с Фроськи нелепые панталоны, бросила их на стол начальника колонии, начала рисовать. В кабинете было прохладно, Фроська ужималась, стыдливо закрывала ладошками междуножье, приплясывала.
— Мне пересуд будет, Вера Игнатьевна. Наверно, расстреляют. А для чего вы меня изображаете? Для показу в Париже? Ежли для показу, то я несогласная. И после смерти — несогласная. Людям и после смерти — стыдно.
— Фрося, ты меня потрясаешь! Погоди, я запишу: «Людям и после смерти стыдно». Две тысячи лет мы говорили — мертвые сраму не имут. Ты перевернула мой мозг! Как ты свершила это открытие? Как проникла в эту суть?
— А я колдунья.
— Если ты колдунья, наколдуй, чтобы тебя освободили.
— Колдуньи не боятся смерти, идут по линии судьбы.
— Ты мне приснилась недавно, Фрося.
— Знаю, Вера Игнатьевна.
— Ты знаешь, что мне приснилось?
— Знаю: вам привиделась во сне гроза, молнии разбили вашу лепнину. Приснились вам вот эти! — показала Фроська на портреты вождей в кабинете.
— А Трубочист был в сновидении?
— Как же ему не быть?
— А что он делал?
— Забрасывал вождей тухлыми яйцами и гнилыми помидорами.
— Фрося, я сойду с ума...
— Нету у вас этого в линии судьбы.
— Фрося, как ты узнала содержание моего сна?
— Я ведь и вправду — колдунья.
— А ты можешь предсказать судьбу одного моего друга?
— Завенягина?
— Фроська, я рехнусь...
— Не заарестуют вашего друга и не расстреляют, долго он будет жить.
— А мне что-нибудь угрожает?
Фроська не ответила на вопрос Веры Игнатьевны, оделась, накинула на плечики лагерную телогрейку. Гейнеман пришел с офицером охраны, который и увел Фроську в барак. Мухину трясло ознобом, она отказалась от чая, попросила проводить ее к выходу из колонии. Гейнеман повел скульпторшу к воротам — с дорожкой на тринадцатый участок. Возле забора из колючей проволоки стояли две телеги, а рядом громоздилась куча-груда примерно из сорока-пятидесяти обнаженных трупов. Оборванец татарин из лагерников запрягал коней. Лошади сердито фыркали, боялись мертвецов. Два других зэка пробивали ломами грудь каждого трупа и только потом забрасывали мертвяков на телеги. За всем этим наблюдал молоденький красноармеец с винтовкой. Иногда он командовал:
— Проткни его еще раз!
— Что это такое? — ужаснулась Мухина.
Гейнеман ответил с провокационным показом безразличия:
— Они вывозят умерших на захоронение, за территорию лагеря.
— Но зачем умершим протыкать грудь ломом? — не своим голосом спросила Мухина, ощущая подступающую рвоту.
— Инструкция, Вера Игнатьевна. Чтобы не вывезли кого-то живым. Разумеется, не обязательно брать в руки лом. Можно бить кувалдой по черепам. В большинстве концлагерей используют кувалды. От меня лично ничего не зависит. Я сам сослан в этот ад на мучения. Я ведь — москвич.
Гейнеман понимал, что видит Мухину в последний раз. Она побрезгует, не пожелает больше встречаться с ним. И он мог бы вывести Веру Игнатьевну через другие ворота, чтобы она не увидела этой омерзительной операции. Но ему хотелось ткнуть носом художницу в жестокую действительность. Может, поведает когда-нибудь миру о том, что увидела и ощутила, хотя вероятность этого — мизерна.
Мухина бежала от концлагеря к заводу, спотыкаясь и падая. Возле гостиницы ее встретили Жулешкова, студентка Лещинская, Емеля Попов.
— Вера Игнатьевна, мы просим вас выступить с лекцией в нашем институте, — лизала мороженое Жулешкова. — Что-нибудь о социалистическом реализме в искусстве...
Мухину тошнило, она не могла говорить, не могла видеть и внешне элегантную Жулешкову, и Мартышку-Лещинскую, и подобного иудушке Попика.
— Мне нездоровится, я приболела, — процедила сквозь зубы Вера Игнатьевна, уходя в гостиницу.
Больше недели провалялась Мухина в кровати с горячкой. Выхаживал ее доктор Функ, приходил раза два Григорий Коровин со своей Леночкой и Трубочист. Каждый день забегала и Люда Татьяничева. Вера Игнатьевна на каждом из посетителей испытывала фразу: «Людям и после смерти стыдно». Реагировали все по-разному:
— Не знаю, — уклонялась Леночка Коровина.
— В смысле ответственности перед будущими поколениями — это хорошо, правильно! — развивал мысль по своему видению Гришка.
— Людям, если они — люди! — уточнял Функ.
После болезни работа у Мухиной пошла споро. Скульптура сталевара Коровина в полный рост, с мартеновской кочергой, привлекала внимание многих. Он как бы декламировал строки Микеланджело: «Войди в огонь, которым я горю». Доменщик Шатилин держал бугристую ладонь над лохматыми бровями, всматриваясь в расплавленный чугун, видя в нем опору державы. Виктор Калмыков и Евгений Майков олицетворяли рабочую молодость. Трубочиста Вера Игнатьевна исполнила улыбчиво: на голове шляпа-цилиндр, в руке — трость. И вроде бы никто не возражал против такого образа, тем более что Трубочист действительно ходил в такой шляпе, раздобыв ее в театральном реквизите. Конечно, от привкуса клоунадности в образе Трубочиста избавиться не удалось. Но эта улыбка смягчала плакатность других фигур, вносила противоречивую непонятность, таинственность иносказания.
Фросю Меркульеву Мухина изваяла скрытно, пряча заготовку за фанерным щитом в углу мастерской. Вера Игнатьевна изобразила девушку не по эскизам, а такой, какой она явилась в сновидении: с кастрюлей, с поварешкой, с лицом — поднятым к небу, с дочкой Дуней-колдуньей. Скульптурная группа была готова к выставке, к приему на комиссии. Состав комиссии известен: директор завода Коробов, секретарь горкома партии Берман, прокурор Соронин, начальник НКВД Придорогин, комсомольский вожак Рудницкий, преподаватель института Жулешкова, инструктор горкома Ухватова, от журналистов — Олимпова и Татьяничева.
Мухина пригласила на предварительный осмотр своей работы и друзей, и знакомых, и тех, кого видеть не хотелось. До комиссии оставалось три дня. Рабочий-подсобник Разенков и Шмель с Попиком взяли у Веры Игнатьевны деньги и купили дюжину шампанского, печенья, конфет, яблок. Вечеринка состоялась в мастерской. Все восторгались, шумели, каждому хотелось высказать свое мнение.
— Это гениально! Я рыдаю от счастья! — обнимала Мухину Олимпова.