— Господа, давайте на минуту оставим спор на тему тяжелее-легче воздуха, — Петя окончательно освоился в компании маститых ученых мужей и привычно щебетал. — У любого управляемого аппарата без разрывных пуль присутствует воздушный архимедов винт, или пропеллер. Как и в морских судах, его технологичнее изготовлять не в виде сплошной спиральной поверхности, а с отдельными лопастями наподобие ветряных мельниц. Каждая лопасть — суть то же неподвижное крыло в струе встречного газа. Я долго мучаюсь над вопросом, какая форма крыла даст наибольшую подъемную силу по отношению к силе сопротивления. Изучая птиц, уважаемые коллеги, уперся в одну загадку, которая не дает мне покоя многие месяцы.
Саквояж исторгнул на свет пачку фотопластинок.
— Прошу извинения за нехватку времени изготовить фото, но, надеюсь, и по негативам суть загадки станет очевидна.
Присутствующие получили стекляшки с приклеенными к ним белыми бирками, на которых небрежным Петиным почерком были выведены названия умерщвленных ради снимка живых существ: голубь, ворона, журавль, альбатрос, чайка, воробей, страус и даже летучая мышь.
— Мне не дает покоя одна закономерность: профиль крыла лучших летунов практически одинаков: скругленная и тупая передняя кромка, вогнутая нижняя поверхность, выпуклая верхняя сторона и острая задняя грань. У страуса такая форма меньше выражена, да он и не летает. У летучей мыши передняя кромка гораздо острей, чем у птиц — там тонкая кость, перепонка плоская. Но летучие мыши не способны к парению, только маховому полету, хотя многие птицы меньшего размера, чем кожистые летуны, могут планировать, пусть и не так красиво, как их крупные собратья.
Ученые передавали пластинки друг другу, переговаривались. Ребус Самохвалова лишь в какой-то степени смог разрешить один Жуковский.
— Не берусь точно судить без экспериментального подтверждения, но, похоже, мы столкнулись с проявлением закона Бернулли. Птичье крыло входит в воздушный поток, разделяя его на верхний и нижний слой, за крылом слои снова соединяются. Обратите внимание, на фотопластинках заметно, что кривизна нижней поверхности менее выражена, чем выпуклость верхней. По закону Бернулли, давление среды в тех областях, где скорость потока более высока, будет ниже, и наоборот. Выходит, на верхней выпуклой поверхности скорость потока выше, чем внизу. Создавшаяся разница давлений и порождает подъемную силу.
— Не понимаю, — растерянно произнес Петя. — До сих пор считалось, что воздушную струю можно рассматривать как массу бесконечно малых частиц, которые, ударяясь в крыло под нужным углом атаки, отражаются вниз и назад относительно вектора полета и тем создают подъемную силу. Насколько я знаю, никто не пытался испытать подъемную силу выпуклого крыла с углом атаки ноль. А как же вогнутость нижней поверхности? Если ее сделать плоской, подъемная сила по Бернулли возрастет.
— Не знаю, — пожал плечами Жуковский. — Да и никто на свете не знает. Надобны долгие эксперименты по замеру подъемной силы крыльев различного профиля относительно воздушного сопротивления при разных углах атаки. Сотни, может даже — тысячи замеров. Нужна целая наука, которой пока нет.
— Может, предположения, какие есть? — взмолился Самохвалов.
— Пожалуйста. Вогнутая форма служит для оптимального отражения потока вниз. Птица использует оба способа создания подъемной силы — и за счет эффекта Бернулли, и с поворотом потока. А почему такая форма передней и задней кромки, гадать не буду. Явно неспроста.
— Причина может быть совсем другая, — добавил Джевецкий. — Не все птицы парят, зато маховым полетом владеют все, кроме страуса разве что. Не будем исключать, что видим компромисс меж потребностями планирующего и активного полета. Сиречь бездумное копирование птицы неверно, коли строить снаряд с неподвижным крылом. Но вас, господа Самохвалов и Жуковский, можно поздравить. Вы первые обратили внимание на применимость закона Бернулли к динамике планирования. Браво!
Говорили долго. Поляк объявил, что немедленно усовершенствует приспособления для экспериментов с судовыми гребными винтами и займется пропеллерами. Жуковский предложил создать аппарат для продувки моделей равномерным воздушным потоком, обещал помочь с составлением программы замеров и математическим обсчетом результатов. Менделеев тоже не хотел оставаться в стороне.
Только Можайский грустил больше и больше. Он отчетливо понимал, что его время безвозвратно уходит. Однажды он по памяти и по наитию из подручных средств построил шхуну, которая успешно дошла из Японии до российских берегов. Эпоха интуиции, озарений и безудержного бурления фантазии ушла в прошлое. Петр Андреевич не станет приделывать к лодке парус на деревянной раме, превращая его в крыло и надеясь на авось, что конструкция взлетит. Все прожекты будут подкреплены экспериментами и расчетами. Отставной контр-адмирал больше никому не нужен. Это также ясно, как и в момент, когда он раскуривал трубку после разгромной аудиенции у генерала Обручева. Он свел Петю с нужными людьми — на этом конец. Далее корабль российского воздухоплавания двинется без него.
На прощание академик посоветовал Самохвалову, ежели тот уповает на аппараты тяжелее воздуха, заняться плотнее практическим планеризмом, для чего лично познакомиться с Николаем Андреевичем Арендтом. Уездный врач, он не покидает Крым, поэтому для встречи с ним, надобно списаться и ехать на юг.
— Меня одно в Николае Андреиче настораживает, — промолвил Самохвалов. — Очень уж категоричный господин. Помню, первое его сочинение, что попалось мне, так и поименовано было — «Об одном нормальном аэроплане».
— А другие аэропланы — ненормальные? — догадался Менделеев.
— Именно. Но совет ваш ценю. Вот Можайский, например, мне больше интересен не своим забавным снарядом, а опытами на пути к постройке. Но он их почти не публиковал. Потому весь мир до сих пор считает подъемную силу по формуле Ньютона, хотя даже мне известно, что она не верна. Может, и у нашего врача есть неопубликованные алмазы мысли.
— Мы шапочно знакомы. От меня ему поклон, — после чего знаменитый химик заверил Самохвалова, что рад видеть оного в своем доме.
Петр Андреевич подвез на двуколке контр-адмирала поближе к Обводному и по пути завел такой разговор.
— Те машины, много раз вами упомянутые, что на Обуховском заводе, оплачены? Их можно забрать и использовать?
— Так точно. Желаете приобрести?
— Можно. Но не обязательно. У вас выбор, Александр Федорович. Вступайте в союз со мной и вносите эти машины. Та, что на двадцать лошадей, будет пропеллер крутить для экспериментов. Для, более мощной свое применение найдется, о ней потом.
— Я с радостью бы, да больно в деньгах нужда.
— Учтите, коллега, это мое последнее предложение. И ваша последняя возможность остаться в воздухоплавании. Ох, надоело мне это слово. Как у вас на флоте говорят? Корабли ходят, а не плавают.
— Точно так. Плавает г...но в проруби.
— Чудно. Посему пусть воздушные пузыри плавают. У нас будет, ну не знаю, по-французски это — aviation, — Петя попробовал слово на вкус. — Быть посему, как говаривал мой царственный тезка. Авиация! Сколько вы заплатили за машины?
— Полторы тысячи рублей.
— Даю двести. Если, конечно, они годные, а не как в Красном Селе.
Можайский возмущенно вскинулся от мизерности суммы, но потом удрученно кивнул. За время его трехсекундной пантомимы Самохвалов успел передумать.
— Нет, не дам. Назначаю вам пенсию в добавку к казенной. Двенадцать целковых в месяц. И десять процентов в проекте, хотя, конечно, столько вы не внесете. Работать придется много. И вкладывать тоже. Брат меня изругает.
Судя по согбенной конфигурации отставного моряка, большого выбора у того не было.
— Вот и отлично. Завтра едем на завод смотреть ваше приданое. Потом монтируем прямо у меня на Васильевском первый пропеллер.
— От моих старых опытов много сохранилось. Я модель на тележке катал, мерил изменение веса от скорости, угла атаки и размаха крыльев. Ньютон не прав, подъемная сила на плоском крыле раза в три больше, чем по его расчетам.
— Ну вот. Успех практически гарантирован. Осталось придумать подходящее название. Воздухолетательный снаряд — длинно и не музыкально. Предлагаю «Летательный аппарат Можайского и Самохвалова». Коротко — «МоСаЛет».
— Нет уж, Петр Андреевич, у вас главная доля, извольте быть первым.
— «СаМоЛет?» Тоже неплохо. До завтра, Александр Федорович.
Глава 4
25 апреля — 3 мая 1889 года. Крым
Арендт встретил Самохвалова в Симферополе.
Несмотря на теплую погоду, яркое солнце и душистые запахи крымского разнотравья, курортный сезон еще не начался. Но после питерской сырости Крым казался настоящим раем, средь которого в Ялту неспешно тащилась повозка, в которой два единомышленника разговаривали обо всем на свете, если «все» хоть как-то касалось полетов.
Скромный домишко в окрестностях Ялты служил красноречивым свидетельством общности судьбы российских изобретателей. Что моряк, что врач — итог один. Нужда, деньги ухнули в прорву страсти, сжигающей изнутри почище алкоголизма, отвернувшиеся близкие, у коих лопнуло терпение. Одиночество и жизненный тупик.
Десятки птичьих чучел, модели планеров, кучи журналов и газет, несколько книжек, превративших обитель Арендта в храм небесного бога, содержались в куда большем порядке, нежели Петины ритуальные реликвии на Васильевском. Профессия врача вбивает аккуратность и привычку к чистоте куда-то в центр фюзеляжа, и извлечь ее без полной разборки организма никак немыслимо.
К сожалению, уже в течение первых суток Петя выведал все, что первый русский планерист не успел опубликовать. Его суждения теперь не были столь категоричны, как ранее, но он по-прежнему оставался приверженцем безмоторного полета.
— Петр Андреевич, вам и никому другому не понять меня, пока не попробовали летать в Крыму.
— Что же здесь особенного? Нет, конечно, очень красиво — горы, море.
— Э-э, молодой человек, я вам не выдал самую главную тайну Крыма. — Весь внимание.
— Не торопитесь, — врач подлил чаю из щербатого чайника и хрустнул пряником. — Если не жаль потратить дня три-четыре и шесть рублей, я покажу вам нечто, коему нет ничего подобного в мире.
На следующее утро арендованный баркас с молчаливым татарином, капитаном и командой в одном лице, принял на борт Самохвалова, Арендта, ящик с «Кодаком» и большой сверток, замотанный мешковиной. Утлое рыбацкое суденышко украсилось латаным-перелатаным косым парусом и лениво двинулось на северо-восток вдоль крымского берега.
В часы и дни, когда от него ничего не зависело, Петр пытался расслабиться. Шелестел ветер в грязном полотнище, поскрипывал корпус, шептала вода за подозрительно низким бортом, ругались чайки и что-то заунывное тянул сквозь зубы мореман. С коллегой уже не хотелось общаться, все переговорено. Арендт тоже молчал, но с ним произошла странная метаморфоза. Он распрямился, словно даже помолодел. Редкая косматая борода лихо развевалась на ветру. В глазах светилась уверенность о владении неким секретным знанием, которое наполняет его существование смыслом и даже приподымает над простыми смертными.