Перстень Царя Соломона - Елманов Валерий 23 стр.

Примерно в этом ключе я и изложил все Митрошке, который в ответ почесал в затылке, недовольно пожевал губами и неохотно кивнул, так и не произнеся ни слова. То есть вроде бы и согласился, но скрепя сердце.

Еще бы. Если имена прибывших из Англии купцов фиксировались и вычислить отсутствие моей фамилии в списках прибывших легче легкого — вопрос лишь време­ни, то совсем иное дело — Рига. Там, разумеется, тоже ве­лись какие-то журналы, но покопаться в них в нынешнее время представителям Руси, считающейся злейшим вра­гом Ливонии, невозможно.

—  Но и ты о моем пути тоже молчок, — строго заметил я подьячему,— Это я уж так тебе, по-свойски, чтоб понял ты наконец, кого повязал.

—  Повяжешь тут,— не унимается подьячий,— А что за плоды ядовитые с собой вез? Отколь мне знать — то ли и впрямь для лечбы, то ли отрава. И где они ныне? Куда дел?

—  Плоды эти обычные помидоры,— отвечаю.— На Руси и впрямь неведомы. Они из Нового Света, где мне жить довелось. Иначе их еще золотыми яблочками имену­ют. И не отрава это вовсе. Хотел я татей припугнуть да страху напустить, но не вышло. Да ты про них у любого купца спроси, который в Испании побывал, он тебе то же самое расскажет.

— Где побывал?, — не понял подьячий.

Все-таки нельзя за несколько дней освоить особенно­сти языка. Пускай и родной, но четыреста с лишним лет разницы чувствуются. А практики у меня в той же Кузне- чихе — кот наплакал, вот и прокалываюсь. Хорошо, что я вроде как иностранец, а им простительно.

—  У вас их землями гишпанскими именуют,— вовремя припомнил я.— Потому и не нашли их твои люди, что я все сам съел с голодухи. Да еще вон с холопом своим поде­лился. Коль мне не веришь али сомневаешься, его по­спрошай.

Тут я вообще не врал. Помидоры мы действительно съели на первом же вечернем привале, когда еще не добра­лись до Кузнечихи. Пошли они за милую душу. Апостол поначалу наивно решил, что я захотел покончить счеты с жизнью. Он даже перехватил мою руку, но я растолковал ему, что если их как следует или даже слегка посолить, то вся отрава тут же бесследно пропадет.

—  И не жаль тебе златых яблочек? — спросил он,— Ты же сказывал, что князь Долгорукий...

—  Покойник их все равно не донесет, и меха мертвецу ни к чему,— перебил я его,— А я непременно помру с го­лоду, если не поем. К тому же у меня самого кой-какая бо­лезнь объявилась. От переживаний, наверное. Вот я ее и излечиваю.

Поверил, чудак-человек. Он вообще очень доверчи­вый. Правда, съел только половинку одного помидора. Вторую лишь поднес ко рту, но тут же ойкнул:

— Так у тебя ж болесть, дядька Константин. Ты уж сам их...

Как я ни уговаривал, больше не притронулся. Дескать, сыт он уже. Заботу обо мне проявил. Ишь ты. Таких оби­жать все равно что ребенка избивать — грех непроститель­ный. А уж плетью лупить, не говоря про дыбу, и вовсе. Кстати о плетях...

—      Токмо ты с бережением вопрошай,— небрежно ро­няю я подьячему.— Малец из верных. Верю я ему, не про­даст. А ежели ты его с дитем нянчиться заставишь, то он потом для меня негож станет.

Кажется, все правильно. Именно так заморский него­циант и должен выражаться — грубо, цинично, исходя исключительно из собственной корысти, иначе Митрош­ка моей заботы о парне не поймет.

— Поспрошаю,— кивает подьячий.— Токмо боязно мне. Вдруг вы с ним сговорились? Но не беда. Тут ведь из разных земель купчишек хватает. Ежели расстараться, то можно и из гишпанских земель сыскать. Глядишь, и яб­лочки златые сыщутся. Ты как их, еще разок отведать не против? — И пытливо уставился на меня.

Что, мол, на это ответишь?

— Коли угостят им, съем на твоих глазах,— твердо поо­бещал я,— Да еще второй попрошу, потому как в брюхе давно урчит. Нерадостно меня на русской земле встреча­ют, ой нерадостно. Чуть ли не каждый обидеть норовит,— И, как финальный аккорд, еще раз напомнил: — Мыслю, не пожалует Иоанн Васильевич дьяков из Разбойной избы, кои так татям попустительствуют.

— Нешто у вас нет таковских? — затравленно огрыз­нулся подьячий.

Проняло мужика, как есть проняло. Вон как глазенки забегали. Понятное дело — грозен царь-батюшка. Даже по нынешним меркам сурового шестнадцатого века брать, все одно — без меры грозен. А если с нашими критериями подходить, то вообще зверюга и явный конкурент Стали­на по своим злодействам. И получается, что если я пожа­луюсь, то тут можно лишиться не места — головы. Да еще хорошо, если сразу. Для нынешних ребятишек это уже счастье. Вот только не получится сразу. Из подвалов у Ма- люты здоровыми не выходят — или бредут еле-еле, или их на плаху волоком тащат.

Опять же я не просто так проводил время в Кузнечи- хе — все сплетни выслушал, и не только деревенские. Са­ми-то селяне от своих домов ни на шаг — худая здесь зем­ля, сплошной суглинок, так что хлебных излишков у них отродясь не водилось, но от залетных купчишек новостей наслушались будь здоров. Да и я тоже не зря историю шту­дировал про это время, а потому и без них знал, что прои­зошло на Руси совсем недавно, в конце прошлого года. Ужас.

Если быть совсем кратким, то основное веселье царя началось с того, что он, обвинив во всех смертных грехах двоюродного брата, князя Владимира Андреевича Ста- рицкого, заставил его выпить яд, причем вместе с женой и тремя детьми.

Случилось все это прошлой осенью, то ли в октябре, то ли в ноябре, да оно и неважно. Куда интереснее то, что царь почти тут же принялся готовить карательный поход против жителей Новгорода, которые якобы замыслили против него измену. Поход этот начался в декабре, причем в пути, как деятельный человек, Иоанн Васильевич вре­мени даром не терял. Наверное, рассуждал, что если, мол, Новгород затеял измену, то и остальные города тоже, то­лько она еще не вскрылась.

Одним словом, там, где он шел, мало никому не пока­залось. Он даже прохожих, которые встречались его вой­ску по пути, и то живьем не отпускал. Чтоб, значит, никто не предупредил. А уж что творилось в городах, в которые он заходил на постой,— Стивен Кинг со своим воображе­нием и скудной американской фантазией отдыхает.

Начал дяденька с Клина, а дальше пошло-поехало. Ре­бята его тоже под стать главарю — не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков. В Твери царь вообще мародерство­вал аж пять дней, попутно велев придушить бывшего мит­рополита Филиппа, который после низложения проживал неподалеку в одном из монастырей. Тогда-то и пострадала родная Чуриловка моего Апостола. Пострадала ни за что — просто подвернулась на пути, вот и...

Самой Твери тоже досталось изрядно. Довелось мне потом полюбоваться на этот город. Ну и пакостное же, до­ложу я вам, зрелище. Есть такая поговорка: «Как Мамай прошел», так вот в Твери, на мой взгляд, побывало сразу три Мамая, причем вместе с Чингисханом и Батыем, а по­том еще потоптался Гитлер со своими эсэсовцами. Для надежности. Всей радости у тамошних горожан — стены сохранились, да еще каменные церкви с монастырями, а в остальном картина та еще. Но я отвлекся.

Потом, уже в январе, настала очередь Новгорода, где царские орлы зависли аж на шесть недель — видать, было где разгуляться. Как мне рассказывали в Кузнечихе, по­гибло тысяч шестьдесят. Реку Волхов вообще запрудило трупами так, что поднялась вода. Преувеличивали, конеч­но, не без того, но то, что число погибших составило не одну тысячу, а скорее всего, и не один десяток — железно.

Однако этот козел в царском венце и тут не угомонил­ся, рванув в Псков, чтоб и там попить людской кровушки. Правда, в Пскове он развернулся не сильно. Сплетни хо­дили разные, дескать, юродивый его напугал, но я так мыслю, что все было гораздо проще — насытился царь-ба­тюшка. Упыри, они ведь тоже рано или поздно насыща­ются. Пускай и на время.

А ведь подьячий еще не знает, что к нынешнему лету Иоанн Васильевич опять оголодает и устроит публичные казни в Москве. Причина все та же — мол, изменники из Новгорода договаривались со столичными, чтобы его по­губить. Вообще-то для меня удивительно скорее то, что на самом деле заговора, как я понял, не было вообще. То есть никто против этого скота ничего не замышлял, хотя надо бы.

В Москве же под нож и топор пойдет не простой люд — из именитых. Хватит и окольничих, и бояр, а самое глав­ное — «крапивного семени», как наш народ уже тогда «ла­сково» именовал чиновников царских приказов, всяких там дьяков и подьячих. И убивать их станут не просто так — с выдумкой. У главы Посольского приказа дьяка Ивана Висковатого каждый из тех бояр, что останется чист, по царскому повелению лично отрежет что-нибудь ножом. Казначея Фуникова, то есть, если по-современно­му, министра финансов, попеременно станут обливать то кипятком, то ледяной водой. Ну и так далее. Из иных при­казов лягут на плаху по пять и больше человек.

Да и в Разбойной избе тоже народ пострадает. Я даже мог назвать кое-кого по памяти, не глядя в оставшийся при мне списочек казненных. Хорошая штука, доложу я вам. Мне его Валерка составил, чтобы я, упаси бог, не стал водить дружбы ни с кем из перечисленных, а то опомнить­ся не успею, как заметуг в общую кучу.

—  И в Англии таковские имеются,— кивнул я,— Толь­ко из тюрем сидящих в них душегубов да татей они нипо­чем не выпустят. Ты сторожей хоть с головы до ног сереб­ряными шиллингами осыпь — не поддадутся. А у вас, как мне ведомо, случается и такое. Ты про Григория Шапкина слыхал ли?

Ох, как он на меня воззрился. Значит, точно слыхал. А может, как знать, даже ходит под его началом. Э-э-э, тогда мне надо поосторожнее, чтоб он в попытке замести следы и меня не укокошил.

—  Сказывал мне кое-кто, что его песенка спета,— до­бавил я торопливо.— Потому и упреждаю: держись от него подале. Дыба по Григорию давно плачет, горючими слеза­ми заливаясь, но к этому лету он непременно с ней сви­дится. Ну и сам тоже поразмысли.

А поразмыслить Митрофану Евсеичу и впрямь есть над чем. Он, конечно, находится не в числе преступников — по другую сторону, но на Руси от сумы да от тюрьмы, а в это время и от плахи зарекаться не стоит. Да и не дурак по­дьячий. Прекрасно понимает, что схваченные новгород­цы, которых сейчас пытают в Москве, совершенно ни в чем не повинны, и кого они назовут в числе своих сообщ­ников — неведомо. Точнее, ведомо, но только царю и па­лачам. Кого они подскажут, тот и покатит прицепом, а уж выбивать после этой подсказки нужные признания — дело техники. Всего-то и надо — подвесить на дыбу да за­ставить нянчиться с «дитем». Не признаются? Ну тогда в качестве отдыха положат этого человека на «боярское ложе», чтоб мозги «прогрелись», да и все остальное тоже.

Так что есть над чем призадуматься Митрофану Евсеи­чу, над чем поломать голову, пока она еще у него на пле­чах. И пусть он не знает о грядущем московском «пред­ставлении», но и сам должен догадываться, что после мас­совых казней во время «новгородского похода» прошел уже месяц, и не исключено, что царь-вампир опять прого­лодался. Да и не обязательны они, массовые-то. Нашему подьячему сойдет и в индивидуальном порядке. Какая ему разница — сто голов слетят с плеч вместе с его собствен­ной или одна-две.

Встал подьячий, в тулупчик свой бараний закутался — никак озноб пробил — походил в задумчивости, снова сел.

— Я тут всего с месяц,— буркнул он.

Получается, вроде он оправдывается передо мной. Очень хорошо. Значит, прочувствовал и осознал. Теперь можно и отпустить палку, а то перегнешь — треснет, но не палка, а моя спина. Возьмет да и решит, что надежнее все­го концы в воду. Меня то есть. Как Иосиф Виссарионович учил: «Нет человека — нет проблемы». И все. И ши­то-крыто.