В результате остатки команды в числе всего пяти человек, а также я вместе с мамой-русинкой оказались выброшенными на далекие берега Нового Света, попав к индейцам племени могикан, и добраться до более цивилизованных мест с крошкой сыном у нее не было ни малейшей возможности. К тому же и особой необходимости к этому не было — вождь племени Чингачгук Большой Змей отнесся к моей матери очень ласково. Вот так и прошло мое босоногое детство и отрочество. Впрочем, жалеть не о чем — жилось мне привольно, так что я доволен. А места там и впрямь красивые, одно только озеро Онтарио чего стоит. И начинаю повествовать о диковинной природе тех мест, о зверях, которых я там повидал, и прочее. Задача одна — чтобы купец устал слушать и сам перевел разговор на другую тему. Вроде управился.
А на четвертый вечер, после того как я вскользь позволил себе пару высказываний относительно христианской религии, причем далеко не положительных, типа того, что настоящий бог один, а все остальное, включая некую загадочную троицу, на мой взгляд, чушь свинячья, в которой даже видные богословы не могут толком разобраться, он совсем размяк. Дальше наши беседы были гораздо откровеннее. На темы из числа табу мы по-прежнему не говорили, но скорее не из-за недоверия друг к другу, а из-за опасения, что кто-то подслушает.
За день до того, как я вспомнил о грядущих летних событиях в Москве, я — как чувствовал — осторожно перевел разговор на мистику, после чего пожаловался, что иногда вижу то, что может произойти, и оно впоследствии действительно происходит. В качестве доказательства я перечислил несколько событий из тех, что уже случились, заявив, будто видел их во сне. Заодно упомянул и о каббале — мол, доводилось кое-что слыхать об этом загадочном учении соплеменников Ицхака, где как раз говорилось о чем-то похожем.
Купец отнесся к этому весьма серьезно. Первым делом он подскочил к двери своей крохотной каютки, где мы сидели, и поправил мезузу — кусок пергамента со стихами из Второзакония, который был подвешен в круглом деревянном футлярчике на дверном косяке. Затем он таинственным шепотом принялся рассказывать мне о каббале, потом о каком-то июните, после чего перешел к повествованию о загадочных книгах «Сефер исцира» и «Зогаре», которые мне надо прочитать и осмыслить, ибо в них, особенно в последней, изложены способы, дающие возможность глубже вникнуть в библейские истины, лучше постичь сокровенное и точно предсказывать это самое будущее.
Вообще-то в моей жизни это был второй разговор о каббале. Причем первый состоялся не так давно — всего-то несколько недель назад в квартире того самого чудаковатого ювелира, который проверял мой перстень на подлинность, из-за чего я и подзадержался со своим отъездом сюда...
В небольшой комнатушке старого консультанта, трудившегося на дому в своей квартирке возле Столешнико- ва переулка, было уютно и тихо. Хозяин был под стать жилищу — этакий благообразный старичок по имени Соломон. Правда, отчество он имел самое что ни на есть христианское — Алексеевич.
Виноват в экзотическом имени ювелира был его папа, который в свое время преподавал в МГУ, страстно увлекался античным Востоком и всю жизнь, подобно Шлима- ну с его Троей, мечтал найти хоть какие-то материальные следы великих еврейских царей — Давида и Соломона. В честь последнего он и нарек своего отпрыска, после чего сынишке осталось болтаться между двух огней — в Израиле с его национальностью делать нечего, да он туда и не стремился, а лезть в большую науку с таким именем тяжко.
Правда, Соломон Алексеевич тем не менее пытался. Я не про Израиль, про науку. Но, как и следовало ожидать, потерпел сокрушительное фиаско. Блистательные познания сумели перевесить лишь на начальном этапе, при защите кандидатской. До докторской его не допустили, благо что повод имелся весьма удобный — слишком экзотической была тема, связанная с магическими, или, как он сам деликатно выразился, временно необъяснимыми наукой свойствами драгоценных и полудрагоценных камней, а также прочих минералов.
Плюнув на науку, оскорбленный в своих лучших патриотических чувствах Соломон Алексеевич в совершенстве освоил акцент одесских евреев, изучил кошерную кухню и... подался в иную сферу — ювелирное дело. Вскоре он приобрел довольно-таки широкую известность, но главным образом как консультант. Порою падкие на мистику клиенты после вдохновенного рассказа Соломона Алексеевича платили за перстенек с бирюзой столько, что хватило бы купить колечко с бриллиантом, так что консультант не бедствовал, хотя жил весьма скромно, давно привыкнув довольствоваться самым необходимым. Однако своим друзьям или просто хорошим знакомым Соломон Алексеевич голову никогда не дурил, да и о мистике отзывался с известной долей здорового неистребимого скептицизма — сказывалось атеистическое воспитание, полученное им в юности.
Андрюху, которого мы вкратце посвятили в курс дела, вывели на старика еще три года назад, когда понадобилось проверить очередную находку. Благодаря характеристике Соломона Алексеевича мой бывший одноклассник выручил за нее втрое больше предполагаемого и с тех пор воспылал к старику безграничным доверием и искренним глубоким уважением, считая его самым главным авторитетом в таких вопросах.
— Лучше него определить не сможет никто. Ни что именно вставлено в оправу, простая красная стекляшка или впрямь настоящий рубин, ни возраст твоей находки,— уверенно заявил он.— Уж если Соломон подтвердит, что перстню четыреста лет, то тут спорить бесполезно.
— Это не новодел,— авторитетно заключил хозяин квартиры уже после беглого осмотра моего подарка, — Ему не меньше... Что за черт?! — Он внезапно изменился в лице, как-то опасливо покосился на меня, Андрюху и увязавшегося с нами Валерку, после чего опрометью кинулся в свой кабинет.
Отсутствовал он долго, не менее получаса, а когда предстал перед нами вновь, то выглядел как человек, который наконец-то на склоне лет сподобился лицезреть самое настоящее чудо. Лицо его чуть ли не светилось от неземного восторга. Так, наверное, мог выглядеть христианин, к которому во время молитвы сошел с иконы какой-нибудь святой и благословил коленопреклоненного прихожанина, или мусульманин, сподобившийся лицезреть самого Магомеда, или иудей, узревший Моисея.
— Вы и сами не представляете, что мне принесли, почтеннейшие,— выдохнул он и умиленно закатил глаза к потолку.— Я, конечно, могу ошибаться, но по всем основным признакам это оно. Можно допустить жалкий процент на глупую злую шутку человека, желающего разбить стариковское сердце, но что-то подсказывает мне...
— Так ему действительно пятьсот лет? — ляпнул я и торжествующе покосился на Валерку.
Соломон Алексеевич досадливо поморщился:
— Разумеется, нет.
— Четыреста? Триста?
— Опять нет.
Пришла пора торжествовать Валерке, но он не ликовал, а скорее уж напротив — сидел такой же расстроенный, как я. Наверное, скептицизм, который он высказал мне по поводу перстня, был у него что-то вроде защитной маски, а на самом деле ему тоже хотелось верить в чудо, которое со мной случилось.
— Оно что, вообще не старинное? — с тяжким вздохом (добивайте, чего уж тут) спросил я,— А камень?
— За три тысячи лет я не поручусь, тут нужна специальная лаборатория, но за две с лишним ручаюсь,— торжественным тоном заверил Соломон Алексеевич.— Камень же... В старину тоже хватало подделок, но ваш к ним не относится.
Мы озадаченно переглянулись.
— А что, две тысячи лет назад на Руси уже делали такую красоту? — недоверчиво переспросил Валерка.
— А при чем тут Русь, почтеннейший? — хмыкнул старик.— Русь здесь вовсе ни при чем. Я также убежден, что это не Рим и не Греция.
Он бережно и с явным сожалением положил перстень на журнальный столик и мечтательно воззрился на него. Отвлекло его лишь деликатное покашливание Валерки.
— У меня к вам несколько необычное предложение,— Соломон Алексеевич наконец обратил внимание на нас.— Вы не могли бы мне его подарить?..
— Чего?! — Я даже ушам не поверил.
Вот же нахал. Сам сказал, что рубин — настоящий, что кольцу две тысячи лет, и тут такое предложение. Есть от чего возмутиться.
— Нет-нет, вы не совсем меня поняли,— заторопился Соломон Алексеевич,— Попутно я могу купить у вас лю-< бую вещицу, да хоть вот эти часы на вашей руке, и заплатить за них, скажем, шестьсот тысяч долларов, если мне, конечно, удастся выручить за квартиру полмиллиона. Но — за часы. А вот перстень вы мне просто подарите.
— Дареное не дарят,— заявил я, давая понять, что все разговоры на эту тему бесполезны и продавать перстень я не собираюсь.
— Больше чем я, вам навряд ли дадут, молодой человек,— заверил старик.— При обычной продаже вы сможете выручить за него от силы половину той суммы, что я предложил.
— Да хоть миллион! Все равно не продам,— отрезал я,— Говорю же: подарок.
— От отца? От матери? Или от родной бабушки? — полюбопытствовал Соломон Алексеевич.
— Неважно,— насупился я.
— А почему он так вас заинтересовал, что вы готовы выложить за него двойную сумму, причем столь необычным способом? — осведомился Валерка.
Старик еще раз внимательно посмотрел на меня. Что он увидел на моем лице — не знаю, но, судя по тяжкому вздоху, прочел он правильно и на мысли о получении подарка поставил крест.
— Хорошо. Я отвечу,— И он уныло опустился в кресло напротив,— Вы когда-нибудь слышали о Ключах Соломона? Хотя да, зачем вам это. А я, когда готовил одну из своих монографий, внимательнейшим образом проработал сей документ. Впервые он был издан очень давно, еще в семнадцатом веке, и назывался весьма длинно: «Ключи Соломона, переведенные с еврейского на латинский раввином Абоназаром, а с латинского на французский — Ба- ролем, архиепископом Арля, в 1634 году». Книга содержала длинное и пространное письмо еврейского царя Соломона к своему сыну Ровоаму и касалось исключительно магии — вызова духов и умения командовать ими. А еще в нем содержалась, говоря современным языком, инструкция по изготовлению ряда магических предметов, которые необходимы как для вызова духов, так и для различного рода магических ритуалов.
— Извините, а вы сами во все это верите? — бесцеремонно перебил Валерка.
— Нет, конечно. Явная липа, причем сработана не очень умно. Так, например, никому не пришло в голову, что еврейский алфавит давным-давно не существовал, поскольку сыны Давида за полторы тысячи лет до этого перешли на арамейское письмо. Даже апостолы Христа — тот же Марк, Матфей, Лука или Иоанн — если они, конечно, вообще существовали на свете, писали заметки о жизни и смерти своего учителя именно на арамейском. Моя монография как раз и посвящалась разоблачению этой глупости. Но спустя несколько лет мне попалось другое письмо Соломона. Разумеется, держал я в руках не более чем копию, но написанную именно на древнееврейском языке, что само по себе говорит о давности документа. Я долго с ним бился, пытаясь расшифровать текст. Не скажу, что моя работа увенчалась окончательным успехом...