Она будет мне говорить: "Не заставляй меня принимать решения, о которых я потом пожалею, Мне нужно самой во всем разобраться". Я пойду у нее на поводу, и мы оформим развод и раздел имущества. Половина того, что я заработал, порой забывая поесть и поспать отойдет к ней. А она будет продолжать говорить, что ей нужно подумать.
В конце концов, я наору на нее и на ее мать, напьюсь и уеду в отпуск в Турцию, чтобы там отвлечься от этого кошмара. Две недели я буду пребывать в состоянии "нестояния". Я перепробую все алкогольные напитки во всех ближайших барах. Я придумаю тысячу речей, которые, как мне казалось, должны были вернуть мне любимую жену. Я вернусь, полный решимости бороться за свое семейное счастье. И в первый же день в опустевшей квартире я узнаю, что моя Юленька уже полгода спит с участковым врачом - своим бывшим одногруппником по медицинскому институту.
Мне расскажет об этом мой дядя Мишка, и будет уверять меня, что он думал, что я об этом знаю.
И тогда мой мир рухнет во второй раз.
Потому что я вспомню все взгляды, недомолвки, совпадения, которым не придавал значения, от которых отмахивался и думал, что мне все просто кажется. Пока я из шкуры вон лез, пытаясь вернуть, пока слушал бесконечные обещания "подумать", надо мной смеялись, об меня вытирали ноги. А потом и дядька Мишка посмеется - он скажет, что я настоящий лошара, если за столько лет жизни так и не понял бабской природы. Что баба - и больше меня не будет коробить, когда он станет называть этим словом мою бывшую жену - как обезьяна: не отпускает ветку, пока не схватится за другую. И еще, скажет он: если со своей бабой не спишь ты, с ней спит кто-то другой. И добавит что-то о том, что никогда бабы не уходят "в никуда", а если вдруг ушла - можешь даже не проверять, что у этого "Вникуда" есть руки и ноги и, конечно есть то, что должно быть между ними. Баба может бежать, уточнит ради справедливости дядя Миша, от алкоголика вроде меня - ткнет себя в грудь кулаком - или от лентяя. И заключит: но это не твой случай.
И я не стану ни пить, ни топиться от открывшейся мне правды. Я уволюсь с завода, продам свою долю акций и уеду - чтоб никогда не видеть этих гнусных рож. И не увижу своего Ваньку, без которого уже, как мне казалось, не мог жить, до самого декабря двенадцатого года.
Все это пронеслось в моей голове со скоростью литерного поезда.
- "Прощай, Ванька, малыш" - подумал я.
Я встал, взял Захара за рукав и официальным тоном сказал:
- Прощайте, Юля, мы уже приехали, нам пора выходить.
Сказать, что она удивилась - не сказать ничего. В ее взгляде было все: непонимание, удивление, обида. Но я не хотел даже примерного повторения возможного будущего.
- Прощайте, Сережа, - донеслось сзади, но я даже не стал оборачиваться.
А Захар извертелся, влекомый мною к двери.
- Что это было? - спросил Майцев, разгоняя рукой сизый дым из выхлопной трубы ушедшего автобуса. - У тебя глаза были, как будто ты на гадюку наступил! Мне показалось, ты ее сейчас стукнешь!
Мы с ним выгрузились посреди промзоны: заборы, проходные, металлические ворота, трубы теплоцентралей, всюду зелень и проволока - и никого, кроме нас и редких грузовых машин.
- Пообещай мне, Захар, - попросил я, - если я когда-нибудь до завершения нашего дела вдруг придумаю какую-нибудь женитьбу, да даже вообще какую-нибудь любовь-морковь, ты вспомнишь этот день и скажешь мне всего два слова: "Юля Сомова". Обещаешь?
- Да что с тобой такое?
- Обещаешь?
Он выдернул свой рукав из моей сжавшейся ладони.
- Ладно, Серый, я постараюсь. А в чем дело-то? Скажешь?
- Извини, Захар, это слишком личное.
- "Вспомнил" опять что-то?
- Вроде того, - сказал я.
А вечером состоялся тот самый разговор с мамой о несчастной (или наоборот счастливой?) судьбе комсомольского вожака Филиппова.
Она долго переживала по поводу развернутого мною перед ней грядущего краха коммунистической идеи. Как и Захар, порывалась сию минуту отправится в горком партии, написать в ЦК и только после моего окрика - а как еще воздействовать на женщину в истерике? - села на диван и зарыдала.
Я не стал ей мешать.
А когда она успокоилась (хорошо, что есть валерьянка) и пошла на кухню заваривать чай, я сообщил ей о своем решении уйти из института и о договоренности с Майцевым-старшим.
- Как же так, Сережа? Неужели ничего изменить нельзя? - Она держала чашку с краснодарским чаем - красным, терпким - двумя руками и говорила склонив над ней голову, почти в нее, не глядя на меня.
- Этим я и собираюсь заняться, мама. Если что-то можно сделать, я просто обязан это сделать.
Она согласно кивнула и поставила чашку на стол.
- Ты у меня хороший сын, - сказала мама. - Я знаю, у тебя получится. И даже если не все получится... Ты хотя бы что-то попытаешься сделать. Я могу тебе чем-то помочь?
- Не знаю, мам, - честно ответил я. - Правда, не знаю пока. Деньги я сниму со своей страховки - мы ведь так и не брали оттуда ничего?
Она покачала головой.
- Там всего-то тысяча. Этого мало, чтобы спасти всех.
- Но я попробую, мам. С чего-то нужно начинать?
- Я возьму у деда и добавлю свои. Тысяч пять мы соберем.
- Спасибо, ма, - улыбнулся я и поцеловал ее в щеку. - Только деду не рассказывай ничего. И никому вообще не рассказывай.
- Не стану. Это же не моя тайна, - все-таки моя мама была самый стойкий большевик из всех, кого я знал.
На том и закончился наш разговор с мамой, после которого я стал совсем взрослым.
Глава 4.
Мы с Захаром три недели заканчивали наши дела - забирали документы из института, отбрехивались на нескольких комсомольских собраниях по поводу нашего необъяснимого желания остаться без образования, закрывали вопрос с военкоматом, и решали кучу других бюрократических заморочек. Попутно подолгу и часто разговаривали о будущем, но так и не приблизились к пониманию уязвимых мест нарождающихся процессов. Да и чего ожидать от двух вчерашних мальчишек?
Даже память моя из будущего пасовала перед этой непростой задачей. Я и в две тысячи двенадцатом не знал - на что нужно воздействовать, чтобы хоть как-то смягчить надвигающиеся события? Нам очень не хватало соответствующего образования, но уже было четкое понимание, что те науки, что преподаются в отечественных ВУЗах - нам не подходят.
По обоюдному согласию мы решили начать с библиотек: с утра до вечера, прерываясь лишь на чай с булочкой, мы читали статьи, экономическую внутреннюю и внешнюю статистику, пытались разобраться в принципах функционирования СЭВ и "Общего рынка". Чертили графики, рисовали новые таблицы, сверяли и проверяли, читали материалы последних партийных съездов и международных конференций. Наизусть выучили программы - партийные, региональные. Любой источник, до какого можно было дотянуться - от общесоюзных газет с миллионными тиражами до монографий и диссертаций, изданных в количестве десятка - был нами изучен, включен в общую систематику. В дело шли и материалы, изданные на иностранных языках - если мы находили такое, переводили с особым тщанием.
За полгода мы освоили университетские курсы "Политэкономии", "Математической статистики", "Теорию государства и права" и еще десяток столь же полезных наук. Несколько раз переругались в хлам и мирились, обещая друг другу быть взаимно корректными. И снова в запале честили друг друга ослами и баранами, когда заходили в очередной тупик.
Андроповские проверки сачкующих граждан уже пошли на спад, но все еще можно было попасться под горячую руку какому-нибудь ретивому "сотруднику органов". Нам пришлось подумать о каком-то трудоустройстве.
Майцев-старший взял Захара к себе на работу санитаром, но сильно с работой не докучал, порой прикрывая его постоянные отлучки перед своим отделом кадров. Мне же и вовсе досталась синекура - похлопотала мама - и мне нашлось место курьера в областной газете. Свою зарплату я честно отдавал пятнадцатилетнему сыну завхоза, что разносил вместо меня письма по почтам и организациям.
Захар забросил своих девиц, а я появлялся дома только чтобы поспать. С матерью почти не виделся - так поглотила меня задача. Да и Захар ничуть не отставал, а, скорее, наоборот - еще и подгонял меня, потому что сам усваивал информацию гораздо проще и быстрее. Даже Новый год мы встретили с ним посреди моей комнаты, заваленной учебниками, справочниками, энциклопедиями и прочей макулатурой.
Ко дню смерти Андропова мы утвердились во мнении, что статистика, которой мы оперировали, неполна. В ней отсутствовали целые разделы, составлялась она так, словно специально хотели запутать врагов. Из отчетов наших лидеров невозможно было понять, куда мы движемся - вперед, назад или топчемся на месте?
Нам стало понятно, что огромный массив информации скрыт от глаз непосвященного исследователя за семью печатями. Секретность, секретность, секретность. Она стала какой-то навязчивой идеей, которой подчинялось все в нашем отечестве. Секретилось все - от количества произведенного металла, до ассигнований на содержание пограничных войск. Имея представление о смысле того или иного показателя, мы либо находили десять его разных значений в разных источниках, либо он отсутствовал в любом виде.
Невозможно заниматься арифметикой, когда искомый "икс" произвольно превращается в семерку или тройку, а то и вовсе пропадает из уравнения.
К избранию Генсеком Черненко мы подошли в твердой уверенности, что ничего сделать не сможем. Наверняка не сможем, если будем и дальше пытаться все сделать вдвоем.
Мы принялись искать среди знакомых человека, который бы разбирался в экономике и политике лучше других, желательно профессионально и с большим опытом. Перебрали множество кандидатур - от соседей и друзей родителей до преподавателей в институте и не нашли никого!
И здесь я вспомнил, что дед Юли Сомовой - моей уже несостоявшейся жены - был очень грамотным экономистом, начинавшим работать еще чуть ли не с Василием Леонтьевым или Александром Сванидзе. В разные годы жизни он поработал в самых разных экономических институтах. В начале семидесятых в зарубежной дочке Внешторгбанка - Донау Банке в Австрии, до этого в Госплане, Минфине и МИДе. Он приложил руку к такому количеству отечественных кредитно-финансовых организаций, что в этом мире - отечественной экономики и финансов - не осталось, наверное, уже ничего и никого, с чем и с кем бы он не был знаком. Сам я был представлен ему в середине девяностых - когда он был уже древний старик, с трудом понимающий, что происходит вокруг. А сейчас он должен быть еще крепким пенсионером, всерьез намерившимся написать и издать свои правдивые мемуары, которые так никогда и не закончит: сначала нельзя будет писать так открыто, как он того захочет, потом ему все станет неинтересно. В несостоявшемся будущем я должен был прочитать эти три сотни листков, напечатанных на раздолбанной "Ятрани" перед рождением Ваньки. И тогда я просто хмыкнул, отложив в папку последний из них.