Я махнул рукой. Остальные трое все молчали. Над поляной нависла тишина.
— Э как у вас там… — протянул в конце концов Михалыч. — Это ж до чего вы страну довели?..
— Так нет больше той страны, сержант. — я все никак не мог успокоится. — Развалилась в девяносто первом. Нету больше Союза. Есть куча независимых государств, каждое из которых катит бочку на соседей. При Союзе жили одним народом, а сейчас, смешно подумать, для жителя Воронежа житель Днепропетровска — уже иностранец. И наоборот. И в каждой стране политики народ натравливают на соседей. А некоторые ведь верят! В России все настраивают народ против 'хохлов', в Украине ругают 'москалей', и вместе тихо посмеиваются над белорусами — мол, кроме картошки и 'бацьки' у тех ничего нет. Так и живем уже больше двадцати лет.
— Как же Советский Союз распасться мог? — не поверил Терехин.
— А очень просто. Разругались после войны с союзничками. Черчилль помог. Как после войны толкнул речь в Фултоне о том, что главный враг теперь — Советский Союз, а потом пошло и поехало. Холодная война, гонка вооружений… Союз все силы бросил на военную промышленность, но не смог конкурировать с Западом в остальных сферах экономики. А после восемьдесят пятого вообще все покатилось. Вроде как налаживать отношения стали. Кое-кто и за границу ездить начал. Им там и показали — вот в магазинах колбасы пятьдесят сортов, да разные сыры-йогурты. Вот машины на любой вкус и цвет, одежда какая только захочешь. А у нас что? Несколько сортов колбасы, которая и то со временем исчезла из магазинов. На отечественную, к примеру, обувь смотреть страшно, а телевизор смотреть к богатым соседям бегали. Про машины уже не говорю. А в конце восьмидесятых, помню, отсидишь день в школе, где Родину любить учили, а потом быстро в магазин — часами в очереди за маслом стоять, потому что давали по двести грамм в одни руки. И приходилось стоять всей семьей, что б каждый получил по эти самые двести грамм… Вот люди и не выдержали. В августе девяносто первого консервативная часть политбюро попыталась было восстановить Союз по образцу вашего времени, да люди не дали. И начали, вместо коммунизма, строить капитализм.
— Из-за колбасы, значит, страну развалили… — Терехин грустно качал головой.
— Ну да… Получается из-за колбасы. — запал прошел и я снова присел у костра. — А теперь, вот, у нас тоже колбаса какая хочешь. Витрины просто ломятся. Только, когда появилась колбаса, исчезли деньги. Пенсионеры ее уже только во сне видят, да и большинство остальных людей тоже не роскошествуют. Цены постоянно растут, в головы людям вбили мысль, что главное в жизни — заработать побольше денег. Заработать, украсть… Лишь бы побольше. В начале девяностых у кого из школьников не спросишь кем быть хотят — мальчики, почти поголовно, отвечают 'бандитами', а девочки… Девочки тоже легкой жизни хотят.
— Это как же — 'бандитами'? — видимо не выдержав, в разговор включился капитан.
— Да вот так. Видят, что ездят всякие бритоголовые на крутых машинах, всегда при деньгах и все их боятся. И им тоже хочется. А про то, что большинство этих братков уже через четыре-пять лет на кладбище оказались, никто и не думал. Я ведь и сам в то время хотел… А сейчас, стал просто винтиком в машине. Сижу целыми днями в офисе, вкалываю 'на дядю' и просветов впереди — минимум. Ну, зарабатываю достаточно, на жизнь хватает, но как-то… знаете, не чувствую я себя человеком. Жизни не чувствую. Все сузилось до 'работа-дом'. Утром прихожу в офис, работаю, получаю зарплату, вечером иду домой. Вся жизнь превратилась в замкнутый круг 'работа-дом-работа-дом-выходные'. И ведь вырваться из этого нереально…
— И что, люди все это терпят? — грустно спросил Михалыч.
— А куда они денутся? Спереди их манят, как осла морковкой, красивой жизнью. Мол, будешь хорошо работать — купишь себе новую машину, телефон или еще что-то. Оглянешься назад — толпы безработных, а то и бездомных. И бежишь вперед за 'морковкой', что б не оказаться среди них. И закрываешь глаза на то, что в некоторых конторах даже болеть запрещают.
— Как это — болеть запрещают?
— Подумайте сами, капитан, человек заболел и на работу не может ходить. Значит денег для хозяина он не заработает. А если работник не приносит денег — такой работник не нужен.
— Это вы что же, — взгляд у Терехина был грустный-грустный. — Снова в барщину вернулись? Как до революции?
— Получается так, товарищ политрук. Вернулись…
Проснувшись, первое что я ощутил, была сильная боль в натертых лямками плечах, ноющие ноги и сильный голод. Сон никак не выходил из головы. Я лежал и все прокручивал в голове приснившийся мне разговор. Знаете, несмотря ни на что, я даже рад был, что попал в это время. Наверно в душе я все-таки романтик и даже постоянная опасность этой адской войны мне больше по нраву, чем серая обыденность двадцать первого века с его скотскими нравами. Да, я определенно рад, что сюда попал.
Оказалось, что проснулся я как раз к ужину. Остальные, в своем большинстве, уже давно сидели в нашей импровизированной лесной столовой и с аппетитом что-то уплетали. Я, хоть и чувствовал себя инвалидом, поспешил присоединится к ним. Мешки с трофеями, которые почему-то никто не забрал, решил оставить под деревом — я их и так, после того как тащил, ненавидел. Там же оставил и карабин. А вот МП не забыл.
Среди партизан царило веселое оживление. Аккомпанементом стуку ложек звучали рассказы о нашем выходе.
— …тут оно как рванет! — жестикулируя ложкой рассказывал какой-то боец. — А я аж зажмурился. Потом начал стрелять пулемет. Смотрю, немцы из машины прыгают и падают. Ага, думаю, попались в коробочке! Ну и, тоже, давай стрелять по машине…
Впечатлений от нашего выхода у народа явно было в избытке. Кто-то спорил, перебивая друг друга, кто-то пытался подсчитать сколько убил немцев лично, кто-то хвастал трофеями.
— …а нам Митрофаныч, значит, говорит залечь дальше на дороге что б мотоцикл назад не пустить. — рассказывал юнец, не больше восемнадцати лет, но уже с антрацитово-черными усами и бородкой. — Мы отошли с Василием, и в кустах залегли. Лежим, значит, ждем. Долго лежали — думали уже не поедет никто. А тут слышим, едут. Мотоцикл мимо нас проехал…
— Ага, проехал. — перебил рассказчика сидящий рядом парень, видимо тот самый Василий. — Он еще только появился, как ты в него целится начал! А если б пальнул, да те что в грузовиках услышали бы? Мало я тебе подзатыльника дал!
— Ну не пальнул же. — продолжил черноусый. — Так вот, проехали они мимо. Мы лежим, ждем, ничего не происходит. Машины-то уже слышим, а взрыва нет. Думали, может не сработало чего. А потом бахнуло. И, слышу, стреляют. Я приготовился, смотрю туда, куда немцы уехали. Едут. Быстро так, а тот, что в люльке — все пулеметом своим из стороны в сторону водит. Ну, я гранатку им на дорогу кинул — мотоцикл аж на самую обочину улетел…
Кто-то протянул мне миску с одуряюще вкусно пахнущей кашей. Я оглянулся — Оля. Стоит сзади, а глаза такие радостные. И от той замкнутости, которая у нее была когда мы шли с Терехиным, не осталось даже следа.
— Поешь, Леша. Оголодал, наверно, совсем.
Я с благодарностью взял еду и принялся поглощать вкуснейшую пшенную кашу с мясом.
— А командир, пока вас не было, в себя пришел. — Оле не терпелось поделится новостями. — На следующий день как вы ушли, я ему бинты меняла. Смотрю — глаза открыл. А потом спрашивает, где он и что с его отрядом. Я Феликса Натановича сразу и позвала. Тот посмотрел, говорит еще день командира не беспокоить.
Новость о том, что политрук очнулся меня порадовала. Несмотря на некоторые издержки бдительности при нашей первой встрече, у меня сложилось о нем вполне положительное впечатление. В принципе, неплохой мужик и было бы жаль если б он вот так умер. Я что-то промычал набитым ртом в ответ, а Оля продолжала.
— Через день командир к нему пришел и о чем-то они говорили почти час. Еще Лешку, здорового того, что с нами был тогда, позвали. Еще что-то разговаривали, а потом командир, который раненый, кричать начал — рвался все через фронт пробиваться…
А вот это уже проблемы. Политрук явно настроился продолжать пробиваться к своим. Может и не захотеть оставаться с отрядом. А мне что делать? Идти через фронт — отпадает в любом случае. Лучше здесь останусь. Только как Терехин посмотрит на мой отказ идти дальше под его командованием? Опять проснутся подозрения, если они вообще 'засыпали'… Придется что-то придумывать. В случае чего, наверно, буду просить капитана оставить меня в отряде. Вряд ли он будет так просто подрывниками разбрасываться.
— И что решили? — я быстро проглотил кашу, что б иметь возможность говорить, и перебил Олю.
— Не знаю. Меня Феликс Натанович как раз воды послал принести. А когда возвращалась — командир уже уходил.
— Понятно. — я протянул Оле пустую миску. — Спасибо за кашу. А сама ты как?
— А что я? — Оля, приняв посуду, потупилась. — Я нормально. За ранеными ухаживаю, по кухне помогаю. Думаю, вот, у командира винтовку попросить. Немцев бить хочу!
Лично я считаю, что не женское это дело — война. Да, очень много женщин всех возрастов воевали в этой войне. Связистки, причем не только те, которые сидели где-то в штабе на рации, а и те, которые ползли с тяжеленной радиостанцией через линию фронта и обратно, медсестры, которые под пулями тащили с поля боя раненых, не спали сутками в госпиталях, готовя их к операциям и ассистируя таким же падающим с ног от усталости хирургам, снайперы, партизанки, подпольщицы… Но как объяснить, что еще можно выдержать вид мертвого бойца-мужчины, а даже представить себе такую вот Олю, изуродованную близким взрывом или просто поймавшую пулю, невыносимо больно? Как объяснить ей, что она должна жить и давать начало новой жизни вместо того что б убивать людей? Как ей это объяснить, да еще и после всего с ней произошедшего? Я так и не успел придумать, что на это ответить девушке.
— Леш, тебя командир зовет. — пока я размышлял, как-то незаметно появился старшина. — Гримченко, тебя — тоже.
Ничего не ответив девушке, я встал, закинув на плечо автомат и дождавшись Сашу, направился к шалашу командира. Возле входа уже топтался Лешка, а на бревне сидел Митрофаныч. Практически сразу из шалаша вышел капитан.
— Ну что бойцы, отдохнули? — спросил он нас с Гримченко.
— Отдохнули, товарищ капитан!
— Тогда пойдем к вашему политруку. Он, как очнулся, все рвется с вами поговорить.
Мы последовали за капитаном, прихрамывающей походкой направляющимся к лазарету. В отличии от остальных моих товарищей, с которыми я попал к партизанам, в лазарете мне еще не довелось побывать. Если Оля была прямо прикреплена к лазарету для ухода за раненными и это было ее основное рабочее место, а Лешка с Гримченко бывали здесь по хозяйственной части — воды принести, еще что-то помочь — то я практически все время своего пребывания в отряде провел с подрывником-старшиной в его хозяйстве, обучаясь премудростям взрывного дела или просто составляя компанию Трепову. Так что мне было даже интересно.
Впереди показался небольшой пятачок чистой земли среди деревьев. От остального леса он отличался только тем, что здесь на высоте человеческого роста между деревьями был растянут кусок брезента, зияющий несколькими прорехами. Со стороны лазарета подул ветер и я почувствовал 'аромат' этого места — смесь лекарственных запахов со слабыми нотками гниения и железистым привкусом крови. Чуть сморщил нос, но вскоре, видимо, привык к запаху и уже не обращал на него внимания. По мере приближения, за деревьями уже стало возможно разобрать некоторые подробности местного лазарета.