А противостояло им не менее шестидесяти гвардейцев, спаянных в единое целое волей своего капитана и готовых по первому знаку устроить рез– ню, которую долго помнила бы и обсуждала вся Европа…
И тогда появился настоящий кардинал (Рошфор, так и не успевший снять маскарадную сутану, стоял со шпагой наголо). Ришелье, не в красной кардинальской мантии, а в одежде для верховой езды и высоких ботфортах, вышел из почтительно распахнутой перед ним двери – совершенно спокойный на вид, чуточку мрачноватый, но от этого ледяного спокойствия несло плахой и железом. Твердо ставя ноги, он подошел к цепочке гвардейцев и какое-то время разглядывал замершую толпу разоблаченных заговорщиков. Под взглядом холодных светло-серых глаз одна за другой опускались головы, фигуры волшебным образом приобретали покорность и смирение, даже стонавшие раненые умолкли и постарались стать ниже ростом, опасаясь, что им будет уделено особое внимание. Как видел д’Артаньян, герцог с принцем не стали исключением – они напоминали жалких воришек, пойманных в бакалейной лавке разгневанным хозяином.
Ришелье посреди наступившей тишины произнес бесстрастно, не так уж громко:
– Любопытно бы знать, господа гости, почему вы все поголовно принимаете такое обхождение с вами, как должное? Следовало бы ожидать, что хоть одна живая душа возмутится самодурством хозяина, обошедшегося с гостями столь неучтиво, вопреки всем традициям… Или вы справедливо полагаете, что с вами именно так и следует поступать?
– Ваше высокопреосвященство! – раздался чей-то отчаянный вопль. – Меня заставили! Я не хотел!
Кричавший попытался пробиться через шеренгу молчаливых гвардейцев, но ближайшие к нему шпаги грозно придвинулись, и он, отпрянув, упал на колени, отчаянно вопя:
– Монсеньёр, господин кардинал! Меня заставили, я хотел сообщить вам все о заговоре, всех назвать, всех до единого! Я просто не успел, так быстро все произошло… Можете не сомневаться, я бы непременно всех выдал! Я не успел, не успел!
Стоявший совсем близко к нему принц Конде брезгливо поджал губы:
– Барон, черт бы вас побрал… Умейте проигрывать с достоинством, встаньте, наконец…
– Хорошо вам говорить! – совсем уж истерически завопил ползавший на коленях человек. – Вы-то королевской крови… Монсеньёр, сжальтесь, отделите меня от них! Я просто-напросто не успел выдать вам все!
– Проводите этих господ в приготовленное для них место, – с тем же ледяным спокойствием распорядился Ришелье. – Всех. Сделайте исключение только для господина герцога Анжуйского, с которым я намерен побеседовать…
Несомненно, тот план, в детали которого д’Артаньяна не посвятили из-за того, что это ему было совершенно не нужно, был проработан до мельчайших подробностей, и каждый охотник прекрасно знал свое место и свою роль в этой облаве. Гвардейцы вмиг рассекли толпу на несколько кучек, как обученные пастушеские псы поступают с отарой овец – д’Артаньян насмотрелся такого у себя в Беарне, – и, окружив перепуганных злодеев, погнали к выходу, подгоняя рукоятями шпаг, в том числе и принца Конде.
На галерее вновь застучали сапоги – мушкетеры один за другим ее покидали. Д’Артаньян затоптался, не зная, как ему действовать теперь, но кардинал, за все время не бросивший на него ни одного взгляда, однако каким-то волшебным образом ухитрившийся видеть гасконца и помнить о нем, сказал вслед за властным мановением руки:
– Дорогой друг, останьтесь. Вы мне еще понадобитесь, право же…
– Ваше высочество… – произнес Рошфор сурово, указывая герцогу Анжуйскому на стул.
Он пальцем не тронул Сына Франции, не повысил голос, но все равно у д’Артаньяна осталось впечатление, что младший брат короля рухнул на стул не сам по себе, а напутствуемый добрым тычком в спину. Быть может, так казалось и самому наследному принцу, сгорбившемуся на стуле с лицом несчастным и жалким, враз потерявшего не только величавость, но и простую уверенность в себе…
Рошфор встал за его спиной, забавляясь шпагой, – он то вытаскивал ее на ладонь, то резко бросал в ножны. Наблюдавший за этим со своей знаменитой загадочной улыбкой Ришелье не воспрепятствовал этой забаве ни словом, ни жестом – и д’Артаньян, немного обвыкшийся в компании кардинала и его людей, стал подумывать, что многое оговорено заранее…
Сын Франции страдальчески морщился, слушая это размеренное железное лязганье, но протестовать не смел, производя впечатление человека, растерявшего остатки достоинства.
Д’Артаньян, наоборот, испытывал пьянящую радость своей причастности к победе, вполне уместную и для более искушенного жизнью человека, – всегда приятно оказаться в стане победителей, особенно если ты не примкнул к ним после, а с самого начала был одним из них и приложил кое-какие усилия, сражаясь на стороне выигравшего дела…
– Подойдите ближе, дорогой друг, – сказал ему Ришелье, тонко улыбаясь. – Вам знаком этот человек, господин герцог?
Молодой герцог поднял на д’Артаньяна замутненные страхом глаза, определенно не в силах производить мало-мальски связные умозаключения:
– Это Арамис, мушкетер короля… – Внезапно лицо его высочества исказилось, и он, тыча пальцем в д’Артаньяна, закричал, почти завизжал: – Это он! Это он по поручению герцогини де Шеврез ездил в Нидерланды и вел там переговоры…
– С кем? – спросил Ришелье.
– С Анри де Шале, маркизом де Талейран-Перигор, гардеробмейстером ее величества… Это он, он привез письма!
– Ну разумеется, – мягко сказал Ришелье. – Я знаю. Однако, ваше высочество, вы, сдается мне, несколько заблуждаетесь касательно имени и положения этого дворянина. Его зовут шевалье д’Артаньян, и он один из моих друзей. Настоящих, верных друзей… (д’Артаньян возликовал после этих слов, сохраняя непроницаемое лицо). А посему вам должно быть понятно, что я о многом осведомлен гораздо лучше, чем вам всем казалось в гордыне своей… Вы, часом, не помните, с каким предложением пришли к господину д’Артаньяну, полагая его Арамисом?
– Я?! – ненатурально удивился Сын Франции.
– Ну разумеется, вы. Вместе с принцем де Конде. Дело происходило в старинном дворце под названием Лувр, в покоях герцогини де Шеврез, при обстоятельствах, о которых мне, как духовному лицу, не положено подробно распространяться… Вы сделали мнимому Арамису некое предложение, касавшееся судьбы вашего брата…
– Это была шутка! – отчаянно вскричал герцог. – Обыкновенная шутка!
– Хорошенькие же у вас шутки, позвольте заметить… – сказал Ришелье, стоя над герцогом, как ожившая фигура Правосудия. – Свергнуть короля, заточить его в монастырь и побыстрее убить… Совершить то, что, безусловно, именуется отцеубийством…
Каин, где брат твой, Авель?
– Что вы такое говорите, ваше высокопреосвященство? – охнул герцог, взирая снизу вверх на кардинала с трусливой покорностью. – Это была штука, шутка… Мы просто развлекались над глупым дворянчиком…
Ришелье слушал его с застывшим, холодным, презрительным лицом. Глядя на него, д’Артаньян впервые осознал в полной мере, кто же подлинный король Франции.
Столь же мягко, вкрадчиво Ришелье ответил:
– А что, если ваш старший брат, его христианнейшее величество Людовик отнесся к вашей шутке предельно серьезно? При всей его мягкотелости и нерешительности он, как всякий на его месте, при угрозе для жизни способен прийти в нешуточную ярость… Разумеется, и речи не может идти о суде – Сыновья Франции неподсудны всем судам королевства вместе взятым и каждому по отдельности… Однако ваше преступление, покушение на отцеубийство, не может остаться без последствий. Любая огласка в столь деликатном деле послужила бы к ущербу для Франции и повредила бы нам в глазах всей остальной Европы… Вы понимаете?
– Нет! – завопил герцог. – Он не мог приказать, чтобы меня тут зарезали, как свинью! Ни за что не мог!
– Вы уверены? – с неподражаемой улыбкой осведомился Ришелье. – Настолько ли хорошо вы знаете своего брата? Ситуация такова, что любому ангельскому терпению может прийти предел…
– Он не посмел бы…
– Отчего же? Он – король, наш властелин, наш отец… Все мы в его власти. И почему вы непременно решили, что речь идет о смерти? Есть ведь монастыри, Бастилия, наконец…
– Бастилия? – горько покривился герцог. – Вы не знаете Людовика… Он способен подписать смертный приговор всем и каждому… Боже! Монсеньёр, ради всего святого! Не хотите же вы сказать… Как мне спасти себя?
В какой-то миг казалось, что он вот-вот сползет со стула и рухнет перед кардиналом на колени – столько отчаяния и страха было во всей его фигуре. Д’Артаньян осмелился покоситься в сторону – лицо Рошфора застыло в презрительной гримасе.
– Монсеньёр, я всегда был расположен к вам…
– Особенно сегодня, когда явились во Флери меня убить? – сурово спросил Ришелье. – Герцог, перестаньте отпираться, как пойманный на краже варенья глупый мальчишка. Там, – он указал на дверь, в которой давным-давно скрылись арестованные, – и не только там найдется превеликое множество людей, которые ради спасения собственной шкуры расскажут все, что они знают… и даже то, чего не знают, лишь бы их слова понадежнее отягощали других и избавили от плахи их самих. Один из них, как вы только что видели и слышали, готов был покаяться незамедлительно… А вскоре каяться будут все. Вам так хочется, чтобы кто-то другой опередил вас в откровенности, вымолив прощение?