Путешествие от Батуми до Одессы растянулось на четыре дня, а так как на пароходе даже для пассажиров первого класса с развлечениями не густо (ни аниматоров тебе, ни стриптиза, даже бара и того нет) коротали время в болтовне о том о сём. Травмировать абрека признанием в своей иновременности я из сугубой скромности не решился. Это такое оправдание для страха – скромность. Хорошее оправдание, вполне себе толерантное. Не рискнув предстать сумасшедшим, ограничился пересказом биографии Лопатина, благо, она у моего реципиента отнюдь не скучная: и из дома он, что твой колобок, утёк, и топ–менеджером поработал, и с анархистами дружбу водил, и даже в тюрьме посидеть успел. Если здесь и сейчас он сам себя называет тихоней, как же мне тогда себя–то назвать? Потому что на фоне детства Дато, моё, с дворовыми обидами и редкими побоями, смотрится сказочно–безмятежным. Я как–то читал, как ниндзя воспитывают, так вот и Дато примерно так же растили.
Пока дитё ножками ходить не может, «заботливые» воспитатели–родители колыбельку хрясь об стену! Пусть, мол, младенчик группироваться учится. А чуть дитятко подрастало, тут детство и заканчивалось, даже не начавшись. Десятиверстные пробежки по горам каждый день — это у них за норму почиталось, а то, что за окном ливень или снег, то никого не волновало. Самого Дато, как ни странно, тоже. И так над детьми измывались регулярно до тех пор, пока они не повзрослеют. То есть лет, примерно, до шести. Потом детишек к оружию приучать начинали. А чтоб дорогой порох зазря не тратить, ребятенок должен был научиться камнями дичь подбивать. Сначала птиц, потом добычу покрупнее. Дато говорил, что когда ему одиннадцать стукнуло, он камнем волка зашиб, равнодушно так рассказывал, как о вполне естественных вещах. Единственное, что его возмущало, это то, что в поисках волка ему аж в долину спускаться пришлось, тех хищников, что ближе к селенью рискнули жить, давно повыбили. Слава Богу, что в тех краях, где он рос, медведи и львы не водятся, а то была бы этакая локальная экологическая катастрофа. Кстати! Карате – отстой! Датико на досуге показал пару–тройку приемчиков из детского (детского!!!) арсенала, и мне реально поплохело. Представляю, насколько хреново было тем, на ком эти приемы отрабатывались, а уж про тех, к кому они применялись и говорить не хочу. Мир их праху. Как встретимся с Дато (а мы обязательно встретимся!), уговорю его меня хотя бы «детским» премудростям драки научить. А там глядишь, лет через… много, и до взрослых приемов дорасту.
Помимо драк и камнеметания лет с семи хевсуры детей к настоящему оружию приучают, ножам–саблям и прочим ружьям–револьверам. Послушав эти рассказы, я даже слегка порадовался, что хевсуров на свете мало и что нет среди них амбициозного вождя. А то были бы вокруг не Россия и сопредельные страны, а сплошная Хевсурия. Правда, род Туташхиа почему–то не с соплеменниками, а среди грузин–мингрелов жил, но отчего и почему, не знаю. Я не спрашиваю, а Дато не рассказывает. Про то, как оружием разжился, он тоже как–то скромно умалчивает, потому как в пятнадцать лет доказав, что он достоин называться мужчиной и воином (а это тот еще экзамен, морские котики – вешайтесь!), от отца в подарок получил только кинжал, тот с которым никогда не расстается. Так что про истории о добыче многоствольного арсенала, во избежание кровавых ночных кошмаров, я у Дато не выспрашивал. Меньше знаешь – крепче спишь!
Но что поразило меня больше всего, так это то, что до двадцати пяти лет Дато жил спокойно и работал… гуртовщиком! А в абреки подался после одного, тоже крайне примечательного, случая. В один недобрый день Дато впустил к себе в дом прохожего, а тот оказался в розыске. Через пару дней за тем прохожим явилась полиция и Дато, вместо того, чтобы оказать помощь властям, встал на защиту гостя! А тот ему не друг и не родственник – просто прохожий. Но он – гость и пока он под крышей твоего дома, обычай завещает его защищать. При таком раскладе полицейским ничего не светило. А Дато, отбив гостя, подался в абреки. А я понемногу начинаю понимать, почему хевсур со мной возится. Только очень хочется надеяться, что дело не только в обычае. Иногда Дато зовет меня братом, и мне кажется, что это не просто присловье, он действительно смотрит на меня, словно на неразумного мальчишку, правда по–доброму, смотрит, по–родственному. И я смотрю на него, как на брата. Старшего. И отнюдь не из–за разницы в возрасте.
Завтра у меня встреча с каким–то Винницким. Лопатин им восторгается едва ли не больше, чем я – Туташхиа. Как же! Миша и делами большими ворочает и наган у него настоящий! И даже сам Король (правда, что это за королек я так и не понял) Мишу весьма и весьма уважает. Переживаю лопатинские воспоминания, а где–то в самой глубине памяти (моей личной, из двадцать первого века) вертится что–то с этим Винницким связанное, и это что–то – очень нехорошее. Но вспомнить, как ни старался, так и не смог. Из–за смутных нехороших предчувствий у меня неприятно посасывает под ложечкой, как перед очередной взбучкой от Алевтины. И очень мне жаль, что Дато завтра рядом не будет… Ладно! Как бы не прошла встреча, я постараюсь вести себя так, чтобы брату не было за меня стыдно. А иначе… я даже не хочу думать, что стоит за этим «иначе», боюсь. Но чтобы не случилось – Дато не будет за меня стыдно и точка! Dixi. Я всё сказал.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
3 сентября 1899 года. Одесса. Александровский полицейский участок.
Снаружи здание Александровской полицейской части города Одесса выглядит, словно игрушечная крепость: стены высотою в пятнадцать аршин, четыре, включая цокольный, этажа, массивные ворота пожарного депо и высокая четырехугольная башня пожарной каланчи, на площадке которой круглосуточно гуляет дежурный в блестящей каске. Внутри просторно, чисто и гулко. Даже в арестантской камере.
В помещении присутственной комнаты, своими арочными сводами и зарешеченными, закругленными к верху окнами больше напоминающей старинный склад, нежели полицейское учреждение, перегораживая её пополам, разместился огромный, застеленный зеленым сукном, стол. На его поверхности тускло поблескивало «зерцало» — трехгранная, увенчанная орлом призма, с текстами указов Петра I нанесенными на грани. Справа скромно притулился стол секретаря, слева — протоколиста. Напротив входа висел парадный портрет императора Николая II в полный рост, сурово взиравшего с холста на каждого, кто имел несчастье шагнуть через порог комнаты.
Под портретом, опираясь подбородком на согнутую руку и рассматривая безучастным взором лежащие перед ним револьвер и портмоне, сидел помощник пристава Александровской полицейской части города Одесса коллежский регистратор Кузавлев. Сочтя, что сами по себе вещи чего–либо интересного поведать не смогут, чиновник тяжко вздохнул и взглянул в угол, где в летних мундирах из небеленого сукна терпеливо переминались с ноги на ногу околоточный надзиратель, городовой и незнакомый ему молодой человек в коричневой тройке английского покроя.
— Продолжай рассказ, Загоруйко, — уныло вздохнул офицер, обращаясь к околоточному надзирателю. — Только не от сотворения мира, как ты любишь, а строго по делу, то есть о том, по какой причине ты сего господина в участок доставил.
— Так я об чем и толкую, ваше благородие, — встрепенулся околоточный. — Стою я, значица, напротив вокзалу. Смотрю, субъект сей идет. Сам смурной, глаза потупил, при кажном шаге головой мотает. Одет–то он по–господски, ну я и решил, может плохо ему, помосчь нужна. Подошел, козырнул, как положено, и токмо я рот открыл, чтоб, значица, спросить, как они, – полицейский ткнул корявым пальцем в сторону задержанного, — на меня выпучились и в сторону, значица, отскочили. Я поперву, грешным делом, решил, что ён душевнобольной и остановить его хотел. А ён от меня бежать. Гляжу, а со спины, с–под пиджаку, значица, вроде как рукоять от левольверта торчит. Я за свисток. На сигнал мой Сенька, то есть городовой Круль, конечно, с подворотни выбежал. А ён, ну тот, шо субъект, прям на него. Я из опаски, значица, крикнул, мол, левольверт у его! Сенька, потому как мы «Правила употребления полицейскими чинами оружия» назубок помним, ему, субъекту то есть, кулаком в ухо. День стоит светлый, гражданы вокруг, вот нам стрелять–то и нельзя! Как ён упал, мы левольверт–то забрали, а его, субъекта, значица, под белы ручки и в участок. По дороге мы, конечно, его расспрашивать стали, кто таков да откуда, а он только и сказал, что, мол, звать его Лев Троцкий и что он с Херсонской губернии. А паспортной книжки, у него, ваше благородие, не имелось, это мы сразу проверили. Вот вроде бы и всё.
— Фамилия и имя — это хорошо, но хотелось бы и ваше, господин Троцкий, отчество узнать, – коллежский регистратор пристально взглянул на задержанного. – Буду отдельно вам признателен, если соблаговолите поведать также про год вашего явления на свет божий, сословие, вероисповедание, род занятий и места жительства адрес.
Не дождавшись не то что вразумительного, а вообще какого–либо ответа, полицейский продолжил свою речь.
— Вот смотрю я на ваши вещи, господин Троцкий, если вы, конечно, Троцкий, а не Шильдман, Касторакис или там Скоропадский, и вижу, что оружие, у вас изъятое, в идеальном порядке содержится, как приличествует каждому прилежному служащему поступать. Однако ж осанка ваша сразу выдает, что служить вам и не доводилось вовсе. В таком случае, учитывая идеальное состояние вашего «нагана», я бы предположил, что вы отнюдь не законопослушный обыватель со странными привычками, а член боевки каких–нибудь эсдеков. Или, паче того, анархистов.
При упоминании анархистов, Троцкий невольно вздрогнул, что не укрылось от глаз проницательного собеседника. Предположения полицейского чина представлялись вполне опасным, а так как иллюзий по поводу своего освобождения Лев уже не испытывал, то волновали его сейчас другие вопросы.
Его встреча с Винницким прошла спокойно и деловито, но без ожидаемых тепла участия. Узнав что Троцкому нужны документы, укрытие, а главное — деньги, Миша душевного подъема не испытал, скорее напротив — враз сделался сух и озабочен. И бог весть, чем бы закончилась эта встреча, не упомяни Лев о своем спутнике — Туташхиа, чье имя и репутация, к немалому его удивлению, Винницкому были хорошо известны. Отделавшись от нежелательного гостя пространными обещаниями и адресом съемной квартиры, Миша выпроводил Троцкого из кафе Фанкони. И вот, когда Лев, раздумывая над свалившимися на него проблемами, брел по улице в сторону вокзала, судьба–злодейка вынесла его на городового. А он к подобной встрече оказался совсем не готов.
Полицейский чин, заметив смятение Троцкого, понимающе кивнул:
— Вижу, сомнения мои разрешить вы не можете, а вернее всего, не желаете. Посему я вынужден уведомить о вашем задержании прокурора окружного суда и задержать вас для начала в камере участка. Сам я с вами ранее знакомства не составлял, и личность ваша мне не известна, хотя и допускаю, что в архивах на вас если не дело, то учетная карточка есть. А может, не только у нас, а и у жандармов таковая карточка сыщется. Англичане и даже аргентинцы, говорят, по следам пальцев любого злодея опознать могут, но в Российской империи таковая наука имеет пока не прикладное, а сугубо научное хождение. Ну да мы, сирые, если какой компромат на вас имеется, и по старинке отыщем. А сейчас — позвольте откланяться. Я займусь направлением, а вас в арестантскую сведут…