– Я не подслушивала, Евочка. – Бледное Раино лицо побледнело еще сильнее.
– Я понимаю, но ругаются обычно громко, вдруг ты что-нибудь услышала.
– Да, – она кивнула. – Серафим сказал, что у тебя сроку один день и что он молчать не будет, а ты ответила, что тебе теперь все равно.
– Что все равно?
– Да откуда ж мне знать, Евочка?! Ты всегда такой скрытной была. Ты мне вообще ничего не рассказывала, только про Егорку, да и то потому, что… – экономка осеклась.
– Почему? – тут же насторожилась я.
– Потому что больше некому было рассказывать. Вот почему.
Что-то мне почудилось неискреннее в тихом Раином голосе, что-то такое ускользающее. Ладно, придет время, во всем разберемся.
– А жизнь свою я доверить этому Серафиму могу? – спросила я.
– В каком смысле, Евочка?
– Ну, довезет он меня до города в целости и сохранности или может по дороге в лесу бросить?
– Довезет, – сказала Рая не слишком, впрочем, уверенно. – Он тебя и раньше подвозил и в лесу никогда не бросал. – Она робко улыбнулась.
И на том спасибо, мне пока большего и не нужно…
* * *
– Софья Николаевна, вы прелесть! – Князь смотрит на меня чуть более заинтересованно, чем в первый раз. – Золотой цвет вам к лицу, он оттеняет красоту ваших глаз.
Заметил! И платье новое, и красоту глаз! Приседаю в реверансе, получается неловко. Сама виновата, надо было вместе с Лизи брать уроки этикета. Ничего, я научусь! Ради него чему угодно научусь.
А он уж на меня и не смотрит. Всем его вниманием завладела Лизи. Опять Лизи – соперница…
– Лизавета Григорьевна, счастлив вас видеть!
Да, я всего лишь прелесть, а ее он счастлив видеть…
А Семен вот переменился, переводит взгляд с меня на Лизи, а у самого лицо такое растерянное и щеки больше обычного румяные.
– Соня, да ты никак повзрослела! – Улыбается, смотрит на меня, будто впервые видит.
– Повзрослела, Сеня. – Тоже улыбаюсь, стараюсь не глядеть в сторону князя. – Тебя ж долго не было.
– Сонечка у нас настоящая красавица! – Наталья Дмитриевна тепло целует меня в щеку и окидывает одобрительным взглядом. – Такую естественную красоту ты, Сенечка, в столичных салонах не встретишь.
– Это верно. – Семен согласно кивает, прикладывается в поцелуе к моей руке. А давеча не целовал.
О чем я?! Да разве ж мне Сенино внимание надобно?! Разве ж я для него старалась?
Стол нынче накрыт в малой зале. Все по-домашнему, без недавнего пафосу. За столом прислуживает юркая скособоченная старуха, а лакеев не видно. Беседа течет неспешно. Папенька с Ефимом Никифоровичем разговаривают о скучном, о политике. Мадам и Наталья Дмитриевна обсуждают модный в этом сезоне фасон шляпок. Семен пытается есть и одновременно быть со мной любезным. Получается у него плохо, видно, что за четыре года, прожитые в столице, светским манерам он так и не научился. Андрей Сергеевич ухаживает за раскрасневшейся Лизи, а я умираю от ревности.
После обеда перебираемся в музыкальный салон. Лизи садится за фортепьяно, смущенно улыбается, расправляет складки на юбке. Князь пристраивается тут же, у фортепьяно, глядит на Лизи с обожанием.
У нее красивый, но слабый голос, и поет она фальшиво. Только никто не замечает, все внимательно слушают, а в конце аплодируют. Андрей Сергеевич громче всех, так, что стоящий на фортепьяно канделябр едва не падает. Пусть бы упал. Прямо на Лизи…
* * *
Рая не обманула: Серафим меня по дороге не бросил, доставил до места с ветерком и даже предложил подождать, пока я урегулирую все свои медицинские дела. От помощи я отказалась, потому что после урегулирования «медицинских дел» собиралась навестить одного человека. Без свидетелей. Серафим не стал настаивать, предложил лишь позвонить ему в случае чего. Я обещала, а сама подумала, что было бы совсем не лишним прикупить себе телефон.
В кошельке у меня лежали одолженные у Раи в счет будущих выплат десять тысяч рублей, не бог весть какая большая сумма, но на первое время хватит, а там, глядишь, Яков Романович сдержит слово, откроет на мое имя счет, и стану я финансово независимой женщиной. Как только стану, сразу начну приводить в порядок доставшееся мне тело. Нет, сразу не получится, двадцать тысяч я уже пообещала Рае с Севой. Ну, ничего, месяц потерплю. Или попрошу у Щирого еще двадцатку авансом. Может, не откажет…
Навещать Валентина Иосифовича я не стала, а прямиком направилась в административное крыло. В бухгалтерии, куда меня переадресовала приветливая девочка с ресепшена, меня ждало приятное удивление: некто, пожелавший остаться неизвестным, на полгода вперед оплатил пребывание моего бедного тела в гостеприимных стенах клиники. Я догадывалась, кто он, этот некто, и планировала нанести ему визит.
Вадим, мой самый хороший и самый перспективный любовник, жил неподалеку, пешком полчаса от силы, а на троллейбусе и того быстрее, но я решила прогуляться. Погода как раз располагала к пешим прогулкам: солнце, кажется, вспомнило наконец, что на дворе весна, и выглянуло из-за туч. С крыш немилосердно капало, снег таял прямо на глазах – в общем, все так, как я люблю.
Я никогда не считала себя сентиментальной, моему здравомыслию и трезвому взгляду на жизнь позавидовал бы кто угодно, но на сей раз меня проняло. По большому гамбургскому счету, Вадим мне ничего не должен, отношения с ним у меня сложились необременительные и взаимовыгодные, любви не было, но мы хорошо понимали друг друга и умели находить компромиссы. В подобных условиях другой мужчина не стал бы обременять себя никакими обязательствами и проплачивать содержание бесперспективной любовницы в дорогущей клинике, а Вадим стал. Это было настолько неожиданно и странно, что я, подчиняясь внезапно возникшему порыву, решила его навестить.
Нет, я не планировала явиться к Вадиму в своем нынешнем непрезентабельном облике, но ведь можно просто постоять у дома, взглянуть одним глазком на человека, не бросившего меня в беде.
Близилось время обеденного перерыва. Вадим всегда обедал дома. Значит, скоро приедет.
Вадим отличался пунктуальностью, в его жизни все было подчинено незыблемым правилам, и меня это устраивало – люблю обязательных людей. Знакомый серебристый джип въехал во двор ровно в час дня, аккуратно втиснулся между старой девяткой и вполне презентабельным «Фольксвагеном», коротко рыкнул и замер. Через мгновение дверца со стороны водителя распахнулась. Вадим шагнул в побитый оттепелью снег, торопливо обошел автомобиль и помог выбраться девушке.
Она была красивой – моя замена. Красивой, молодой и, наверное, умной. Вадим не любил глупых женщин. Он часто мне об этом говорил, и я расценивала его слова как комплимент. Раз он со мной, значит, я умная.
Девушка хохотала озорно и беззаботно, так, как я никогда не смеялась, потому что считала, что умным женщинам это не к лицу. И Вадим смеялся вместе с ней, искренне, словно мальчишка. У него даже лицо изменилось – помолодело. И костюм не был застегнут на все пуговицы, а галстук и вовсе отсутствовал. Одной рукой Вадим прижимал к животу букет красных роз, второй обнимал за талию свою хохотушку.
Меня он никогда не обнимал, и на людях со мной не появлялся, и пиджак носил наглухо застегнутым, а вместо бесполезных роз дарил французские духи. Тогда я даже не думала, что розы лучше, а сейчас вот подумала…
Вадим вел девушку к подъезду, и во взгляде его читались гордость и счастье, и видно было, что плевать ему на то, что кто-то увидит его даму сердца. Наоборот, пусть видят и завидуют!
Они прошли в метре от меня. Знакомый запах его одеколона, незнакомый – ее духов. Счастье, общее на двоих. Красные розы, в равной мере красивые и вульгарные. Эхо моей прошлой нормальной жизни…
Дверь за влюбленной парой уже давно захлопнулась, а я все стояла, не решаясь уйти, смотрела на тающий снег, прислушивалась к звону капели. Вот так-то…
Я шла по улице, не обращая внимания на холодный ветер и зарядивший вдруг мелкий дождик, на автопилоте обходя лужи и прохожих. Впервые я не знала, как жить дальше. Всегда знала, даже в самые тяжелые времена, когда мама спилась окончательно и привела в дом четвертого по счету отчима, а сейчас вдруг раскисла. Мне не хотелось барахтаться и выцарапывать у несправедливой жизни все, что мне полагается, мне даже в тепло не хотелось, хотя ноги уже давно промокли, а пальцы рук онемели от холода. Тело само выбирало маршрут, само прокладывало фарватер, а я оставалась сторонним наблюдателем.
Номер трамвая оказался мне знаком, если сесть в него и проехать девять остановок, то будет трамвайное депо, а там, если срезать путь и пройти дворами, – дом моего детства. Я не знала, зачем мне нужен дом, который, по большому счету, никогда не был мне родным, но в трамвай со знакомым номером все равно села.
Очутившись в тепле, я вдруг поняла, как сильно замерзла. Я дышала на онемевшие пальцы и чувствовала, что еще чуть-чуть – и разревусь. Глупо! Из-за какого-то бывшего любовника, из-за того, что он утешился так быстро и нашел себе новую даму сердца, и дарит ей пошлые розы, а обо мне даже не вспоминает. Можно подумать, для меня его предательство настолько уж важно! Можно подумать, я не смогу с этим справиться! Смогу и справлюсь, потому что знаю – надеяться больше не на кого.
В трамвайное депо я приехала единственной пассажиркой, остальные сошли остановкой раньше.
На улице уже стемнело. Что ни говори, а март – это тебе не май, почти та же самая зима, только амнистированная. Зря я сюда приехала. Ох, зря. Глупый и неоправданный здравым смыслом поступок. Ветер швырнул в лицо горсть дождя пополам с колючим снегом, заставил задохнуться и зажмуриться. Ну, раз уж приехала, надо идти.
В темноте, скупо подсвечиваемой льющимся из окон электрическим светом, было не разобрать, сильно ли изменился район. Сколько я тут не была? Года два как минимум. Да, точно, два года и три месяца. Последний раз я приезжала в родные пенаты после звонка соседки. У маменьки случился приступ белой горячки, и я в порыве невесть откуда взявшегося человеколюбия попыталась пристроить родительницу в частную наркологическую клинику. От моих забот маменька тогда отмахнулась, а в доказательство дочерней любви потребовала купить ей бутылку водки, или лучше сразу ящик, коль уж я, зараза, в люди выбилась и про мать родную забыла. Водку я, разумеется, покупать не стала, привезла кое-что из еды и твердо решила больше не приезжать.
Может, я и плохая дочь, даже наверняка плохая, только нет больше моих сил все это терпеть. С детских лет терпела: и маменькины пьяные выкрутасы, и загребуще-похотливые лапы ее собутыльников, и побои. Терпела, пока не научилась сначала прятаться, а потом и отпор давать. С тех пор дочерних чувств во мне практически не осталось, а те, которые остались, даже нейтральными нельзя было назвать. Мир, в котором выросла, я ненавидела лютой ненавистью. Ненавидела, а сейчас вот за каким-то чертом в него вернулась.
– А кто у нас тут такой неторопливый? – Из слякотно-холодной темноты выплыли двое: один повыше, второй пониже, оба в черных куртках, коротко стриженные, с зажженными вонючими сигаретами. – А это у нас цыпочка. Залетная какая-то, не из местных.
То, что эти козлы как раз из местных, я поняла сразу. Такой уж у нас район специфический: местные тут сплошь гопота, и залетным цыпочкам здесь по темноте гулять опасно. На подобные вот непредвиденные случаи я всегда ношу с собой газовый баллончик – привычка, оставшаяся еще с боевой юности. Рука сама собой потянулась к сумочке… Черт! Сумочка-то не моя… И тело не мое, тренированное, к форс-мажорным обстоятельствам привычное. Тело слабое, от болезни еще не оправившееся. Значит, остается одно – бежать.