Магнус Бурмейстер всерьез принял мои советы и, еще будучи на Родине, нанял учителя русского языка. Учитывая то, что относился он к учебе с истинно немецкой дотошностью, а в пути ему пришлось провести чуть ли не год, в столицу Сибири датчанин прибыл уже не «немцем» — то есть — немым, а просто забавно коверкающим слова инородцем. К сожалению, мастера, которых Магнус сумел сманить в Сибирь, такими успехами похвастаться не могли. Корабела не интересовали их возможные затруднения. По его мнению — довольно было и того, что платил им жалование.
От сибирских просторов господин Будмейстер был в полном восторге. Захлебываясь словами, перескакивая с русского на датский, чуть ли не кричал о неисчислимых богатствах буквально, по его мнению, валявшихся без всякого применения под ногами. Сотни речушек, бездарно уносили в океан воду, нахально игнорируя потребности человека в дармовой энергии. Леса, слыханное ли дело, было так много, что деревья никто и не думал пересчитать. А пароходы! А баржи! Жители глухих приобских деревенек сбегались на берег смотреть на проплывающее мимо раз в полгода пыхающее дымом чудо. Разве так можно жить? По этим великим рекам должны ходить сотни… Нет! Тысячи могучих кораблей! И впятеро больше барж! Можно подумать, я хотел с ним спорить.
Корабел хотел начать строить суда немедленно. Его аж корежило всего от осознания факта — что Томские пароходовладельцы вынуждены заказывать новые корабли в Тюмени. Да еще и у англичан! Что они, эти недоучки могут понимать в судостроении? Чему научить потомков викингов, чьи драккары в свое время наводили ужас на флегматичных бриттов. И тут я был с Магнусом согласен. Было такое. Давно, правда. Опять же, и моря у меня тут не наблюдалось. Обь, даже в разливе, все-таки поменьше будет.
Поинтересовался у брызгавшегося слюной и энергией датчанина, успел ли он обсудить заказы кораблей с кем-нибудь из владельцев пароходов, и подыскивал ли уже место под верфи. Оказалось — ни то, ни другое он еще сделать не успел. А вот стоимостью леса и паровых машин уже поинтересовался. Проверял те подсчеты, что я ему из Санкт-Петербуога отправлял. Мне такой подход к делу показался странным, но вполне объяснимым.
Порекомендовал Будмейстеру посетить притомское село Эушту, и встретиться с князем Мавлюком. По моему, дилетантскому, мнению — Татарская протока — узкий рукав Томи между Эуштой и островом Инсковым для строительства пароходов должен был подойти как нельзя лучше. И от Черемошников совсем не далеко, и в северной части протока настолько глубока, что в мое время туда на зимовку баржи загоняли. Правда, сейчас в реке воды несколько больше, чем в двадцать первом веке. Весной остров и вовсе архипелагом едва торчащих над водой зарослей тальниковых кустов становится, но, как мне казалось, жителей Ютландии строительством защитных дамб не напугать было.
С машинами все было гораздо сложнее. За прошедшие, со дня моего появления в Сибири, полтора года местные промышленники наконец-таки распробовали прелести паровиков. То один, то другой изъявляли желание воспользоваться «огненной» силой на своих предприятиях. И тут же выясняли, что и на Уральских заводах, и на Гурьевских готовых машин нет. И не просто — нет, а и заказы на три года вперед уже частично оплачены. То есть — машин нет, и три года не будет. А создатель этого, нежданного, дефицита ни кто иной, как Томский первогильдейский купец Берко Лейбович Хотимский. Или Борис Леонтьевич, как он предпочитал представляться.
К слову сказать, вполне прогрессивный деятель оказался этот Хотимский. Кереевский винокуренный завод и прежде одним из крупнейших в Сибири считался, а после того, как пару лет назад его Берко выкупил — так и вообще — вне конкуренции. Новый хозяин его расширил, чуть ли не вдвое, две паровых машины в прошлом году туда поставил, и осенью, при оплате акцизов, объявил о восьмистах тысячах ведер выработки. Это, даже в оптовых ценах — более полумиллиона рублей серебром. И, что удивительно, официально Берко Лейбович считался ссыльным поляком, к шестидесятому году полностью искупившим свою вину перед Империей.
Так вот. Этот «поляк» быстро понял, куда дует ветер и решительно провернул операцию по монополизации торговли машинами в регионе. В специально выстроенном амбаре, его приказчики могли предложить любой паровик. От трех сил, до ста двадцати. А под заказ, даже и двухсотсильный. Несогласным с заявленными ценами, нагловатые продавцы-консультанты рекомендовали обратиться в Англию. Особенно много жалоб поступало на некоего господина Флеровского, служившего у Хотимского одновременно адвокатом, бухгалтером и приказчиком. Целая делегация обиженных купчин к Стоцкому явилась с прошением как-то обуздать этого «дьявола». Тот, дескать, умный слишком. Что-то говорит по нерусски, что и не поймешь — толи обругал с ног до головы, толи что. И все это с улыбочкой такой мерзкой, с какой в Рассее барин на быдло смотрит.
Полицмейстер, конечно же, не мог оставить «глас общества» без расследования, а по результатам пришел советоваться. Этим ненавистным «умником» оказался ссыльный революционер Берви-Флеровский, недавно получивший дозволение провести оставшееся от приговора время в Томске.
Впрочем, Хотимского в столице моей губернии считали честным евреем. Ростовщичеством занимался, так, а кто безгрешен, если деньги есть лишние? По суду последнее у должников забирал? А зачем занимали? В общем, вызвал Фелициан Игнатьевич Бориса Леонтьевича к себе в кабинет, да и передал мое пожелание: Флеровского унять и к беседам с покупателями в мотосалоне не допускать. Цены более чем на половину от себестоимости на паровики не поднимать. Иначе — поругаемся.
Ругаться Хотимский не захотел. Цены несколько упали, а умник Берви передал в присутствие прошение об амнистировании и разрешении отбыть в европейскую Россию. Которое я, с чувством полного удовлетворения понятливостью, Берко Лейбовича, и подписал.
Так вот, честный еврей и «поляк» Хотимский, готов был поставлять машины для пароходов Магнуса Бурмейстера, но хотел получить, так сказать, десять процентов акций нового предприятия. А датчанин понять не мог, почему должен дважды платить? И за паровики и долю прибыли.
Я не стал вмешиваться. И раньше не очень верилось, что у датчанина получится основать судостроительное производство без участия туземных предпринимателей. А кроме того, я всерьез опасался, что стоило хоть раз заняться чем-нибудь этаким, потом отбоя от желающих воспользоваться моим посредничеством не будет. И сразу найдутся обиженные. И полетят в Омск очередные кляузы на губернатора…
Была еще одна причина, так сказать — сельскохозяйственная. Дело в том, что как каинские купцы Еремеевы к осени 1865 года оказались абсолютными лидерами в выращивании сахарной свеклы, и соответственно — в производстве сахара, так и Хотимский с братьями — в отношении картофеля. Понятно, что тех, что других интересовала в первую очередь возможность выварки их этих корнеплодов банальной водки, а все остальное было уже вторично. Но, глядя на эти две богатейшие династии, постепенно просыпался интерес и у других. Во всяком случае, даже в текущем году под посевы картошки земледельцы губернии отвели вдвое больше земли. А под свеклу — так и вообще — втрое. И далеко не все посадки принадлежали Еремеевым или Хотимским.
Я рассуждал так: сахар — это не только сладкий чай. Это и варенья с компотами, и прочие булки с пирогами. Сдобу на зиму не запасешь, а вот под остальное требуется посуда, которую производит по большей части Егор Петрович Исаев. Выходит, одно производство вызывает потребность в другом, а это уже основа региональной экономики.
А картофель — в немалой степени, основа сельскохозяйственной безопасности. Сибирь не зря зоной рискованного земледелия считается. Зерновые культуры тут, ну не считая благодатного во всех отношениях Алтая, часто капризничают. То дают небывалые урожаи, что амбаров не хватает, то вообще ничего не дают. И тогда, в случае неурожая, начинается рост цен и, в итоге — голод.
Теперь включаем в схему банальную картофелину. И получаем совсем другую картину. Выросла пшеница с рожью — отлично! Крестьянин сыт, одет и обут, и в кошельке монеты звенят. Не уродилась — тоже не беда. Крестьянин таки все равно сыт. А деньги в другой год появятся.
Только почему-то, аборигены к американскому корнеплоду доверия не испытывали. На огородах из земли куда больше капусты, да брюквы с репой торчит, чем развеселой картохи. О помидорах — вообще молчу. Такой зверь здесь еще неведом. Слава Богу, огурцы лет тридцать уже как выращивать начали.
И ведь, что самое интересное — совершенно бесполезно агитировать за картофель! Сибиряки, конечно согласятся. Бородами потрясут, затылки почешут, но «второй хлеб» садить не побегут. Пока сосед не начнет, и пока из этого что-то путное не получится. А властям туземцы никогда сразу не верят.
Вот и выходит, что пожурить за излишнюю наценку на паровые машины я Бориса Леонтьевича еще мог, а вот давить на него — уже нет. И хорошо, что не пришлось. Сначала — осенняя суета отвлекла от кораблестроительных нюансов, а потому уже и ненужно стало. Герр Бурмейстер смирился. Да так, что в итоге принял в компаньоны не только Хотимского, но и Альфонса Фомича Поклевского-Козелла, Тецкова с Тюфиным, и татарского князька Мавлюка, в придачу. Хорошо хоть контрольный пакет за собой сохранить сумел, и то ладно.
В августе Его преосвященство, епископ Виталий, какого-то ляду, убыл в АГО. Не удивлюсь, если отправился «настраивать» тамошних священников на пропаганду переселения в Южноалтайский округ. А мы с Фризелем и Фрезе стали готовить назначенный на сентябрь аукцион концессий.
Ах, да! Я же не сказал! В самом начале июля ко мне в кабинет явился щуплый и головастый молодой человек, и нерешительно протянул бумаги, из которых явствовало, что выпускник Петербургского горного института 1865 года, поручик Петр Александрович Фрезе, второй сын начальника АГО, генерал-майора Фрезе, назначен горным приставом на Судженские угольные и Ампалыкские железорудные копи. Герочка мой задумался на минутку, и припомнил, что действительно — есть такое положение в Горном Уставе Российской Империи. Положено, чтоб при разработке недр на государственных землях, присутствовал представитель Горного департамента Министерства Финансов. Для надзора за соблюдением правил и норм, едрешкин корень. Ну и для подсчета выработки, конечно. А иначе, как считать государственную пошлину? Если, как я уже говорил, туземцы властям не слишком доверяли, так и государство к местным аналогично относилось.
Петра Александровича, мнится мне, мамки да тетки воспитывали. Но уж никак не мать-маньячка, или садист-отец. Ибо оказался сын Александра Ермолаевича, в отличие от папаши, человеком мягким, неконфликтным и, как ни странно, в горном деле вполне компетентным. И ярым сторонником внедрения в шахтах последних достижений современной науки.
Было, конечно, страшновато говорить при нем совсем уж откровенно. Может и не со зла, а от простоты, донесет чего не надо до отца, а мне потом отплевывайся. Ведь письма же пишет… Но очень уж заразительным оказался его юношеский энтузиазм. Засиделись однажды втроем до полуночи над прожектами, я их с Павлушей и пригласил у меня в доме переночевать. А перед сном поздний ужин предложил. Так, ничего слишком уж плотного. Чтоб сон не портить. Обжаренные кровяные колбаски, вареный с зеленью картофель, сыр…