Заведение нашлось на том самом месте, где и было во времена моего… то есть — Герочки, ученичества. И хотя курицу они больше не готовили — толи поставщик сменился, толи повар — но и щи, и котлеты оказались отменными. А вместо компота, хорошо пошла ледяная водка. Немного. Грамм примерно сто, да под хрустящую квашенную капустку, и пьяным меня не сделали, и необходимое расслабление сжавшейся от страха душе подарили.
К полосатой будке караула на подъезде к дворцу я подъехал без десяти четыре. Думал — успею. Думал — это на Высочайшую аудиенцию, не имея придворного чина нужно за пару часов являться, а здесь-то, поди, проще. Нефига подобного! Два — не два, но минут сорок меня точно мурыжили. Сначала пришлось ждать офицера Особого сводного ЕИВ полка. Потом тот, вспомнив, что список приглашенных на нынешний день остался в караульном помещении, ушел. Неспешно так, с ленцой. Будто бы — давая мне время одуматься и сбежать. И очень удивился, обнаружив меня на том же месте. Тем более что действительного статского советника Лерхе в списках не значилось.
Отправили вестового к дежурному командиру собственного ЕИВ цесаревича казачьего караула. Николай, кроме много прочего, был еще и атаманом всего казачьего войска.
Наряженный как с лубочной картинки — весь в серебряных шнурах и с кинжалом на поясе — казак пришел не один. Привел еще жандармского поручика, тут же полезшего рыться в тубе с картами и саквояже с бумагами.
— Вы не представите мне своего спутника? — любезно спросил я казака. Толи водка все-таки сказала свое, толи отвык я от проявлений непочтительности в своей Сибири, только спускать это откровенное хамство я не хотел.
— Это зачем, Ваше превосходительство?
— Как зачем, милейший? Чтоб дальнейшая служба этого исполнительного молодого человека проходила весело… у меня в Томске!
Жандарм отдернул руки от моих вещей, как от ядовитой змеи. Но было поздно. Я уже никуда не торопился.
— Прошу прощения, Ваше превосходительство, — порозовел поручик. — Служба!
— Так а я о чем, любезный?! Думается мне, Николай Владимирович не откажет мне в переводе такого многообещающего офицера…
Казак, тот, что весь в серебре, хмыкнул и встретился глазами с тем, что сидел на облучке моего экипажа. Артемка хмыкнул в ответ, и кивнул. Как равный! На нем-то был обычный полковой мундир, безо всяких излишеств, и он не выглядел рождественской елкой.
— Чудно у вас тут, брат, — негромко выговорил денщик. — Не по-людски…
Конвойный тяжело вздохнул и отвернулся. А жандарм увидел шашку и револьвер у моего молодого кучера. Глаза поручика вылезли от удивления.
— Это же… Ваше превосходительство! Простите великодушно, Ваше превосходительство! Но оружие следует оставить здесь. Ваше превосходительство.
— Пишите опись, — легко согласился я. — Стану уезжать, сверим.
Розовощекий жандарм и вовсе покраснел как вареный рак. Я только что прилюдно усомнился в его честности. А, следовательно — нанес оскорбление чести.
— Я…
— Что ты, любезный? — почти ласково поинтересовался я. Герман уже бился в ярости изнутри в череп, требуя выпустить его гнев наружу. В глазах темнело. Я поймал себя на том, что с вожделением посматриваю на рифленую рукоятку Адамса у Артемки за поясом.
— Вам, Ваше превосходительство, вот в эти двери, — спас положение конвойный. — А казачек ваш покуда у нас в гостях побудет.
Огромная, в два моих роста, створка уже была услужливо распахнута. Гера выл, что нужно еще задержаться, чтоб непременно сунуть в морду кулаком этому обнаглевшему жандармскому поручику. Но я все-таки опаздывал к назначенному времени. Поэтому — вошел.
Огромная, словно уходящая в небо, лестница с узкой красной ковровой дорожкой посередине. Какой-то человек в расшитой ливрее забрал у меня пальто с шапкой. Другой, точно такой же — саквояж и тубу с картами. Третий близнец предложил проводить. Я даже ответить не успел — он уже чуть слышно шелестел впереди подбитыми войлоком тапочками. Мои шаги — блестящие английские туфли с жесткими каблуками — просто громом гремели в наполненных эхом залах. Все двери были открыты, и треск каблуков по причудливым, матовым от натирания воском, паркетам прыгал в очередное помещение вперед меня.
Лепнина. Золочение. Барельефы и картины. Статуи. Много, как в музее. Целые кусты цветущих роз в огромных кадках. Разлапистые тропические пальмы. Ковры и изящная мебель. Множество фарфоровых, бронзовых, серебряных, малахитовых, золоченых безделушек. Фотографии в рамках из ценных пород дерева. Тяжелые портьеры с кистями. Огромные, полные блеска, комнаты. Великолепные залы, в которых невозможно жить из-за постоянного сквозняка. И, наконец, как стакан многогранная, двухэтажная, целиком обшитая деревянными панелями, библиотека.
Первым бросился в глаза стоящий точно в центре восьмигранника круглый стол, заставленный разнокалиберными бутылками и бокалами. Большая корзина с фруктами смотрелась в этом натюрморте явно лишней, как античная статуя в притоне. И тут я был вынужден согласиться с саркастичным Германом — зря тащил с собой бумаги. Никому-то они тут не интересны.
Потом только отыскал глазами цесаревича. Он, обложенный подушками, полулежал на небольшом диванчике. Рядом, в пределах досягаемости его рук, на столике, который сто лет спустя назвали бы журнальным, среди наполовину полных фужеров с кроваво-красным вином, вазочки с конфетами, разряженного револьвера, нескольких игральных карт и фотографий, валялось несколько официального вида бумаг.
К столику был прислонен видимый мне в пол-оборота парадный портрет красивой девушки с короной на голове.
Сам Никса, обычно подтянутый и по-английски элегантный, теперь был в неряшливо расстегнутом мундире, и с красными винными пятнами на снежно-белой рубашке. В половине пятого дня он был пьян. За спиной Никсы, наполовину скрытый спинкой дивана, притаился огромный Александр, второй сын Императора.
— Ваши Императорские Высочества, — поклонился я чуть глубже обычного. Изо всех сил старался не показать своего разочарования, и поспешно отвернулся, стрельнув глазами по остальным обитателям библиотеки. — Господа. Здравствуйте.
— А! Герман Густавович, — глаза Николая блестели, но речь еще не стала заторможенной. Похоже, пить они только начинали. — Садитесь, где понравится. У нас сейчас без чинов.
— Вот, господа, — привалившегося спиной к подлокотнику дивана, сидящего прямо на полу ногами к камину, князя Мещерского от входа было плохо видно. — Извольте видеть этого странного господина. В нем совершенно нет верноподданнического подобострастия! Он разговаривает с нашим Никсой, как… Как…
— Как ты, Вово, — хихикнул цесаревич. — В точности, как ты! Оттого ты и злишься по-детски, что считаешь себя единственным моим другом.
— Николя, — по-французски, капризно обратилась к Николаю некрасивая, с лошадиным лицом и глазами навыкат, девушка лет двадцати. — Ты не представишь нам своего гостя?
— О, милая Мари, — на идеальном — не придраться — парижском, согласился тот. — Это господин Лерхе, Герман Густавович. Губернатор из Сибири. Вы, должно быть уже слышали о нем…
— Вы берите там, — Николай махнул рукой на круглый стол, — Бокал. Налейте себе. Станете чокаться со всеми, а я стану вас пугать их титулованием. Начнем, пожалуй, по кругу…
Оставалось подчиниться. Последствия отказа не поддавались прогнозам.
— Князя Мещерского вы уже знаете, но, однако же, выпейте вместе и помиритесь, — чуть ли не приказал наследник.
— А эта чаровница, княжна Мария Мещерская, — комплимент шел этой чучундре, как корове седло, но, похоже, никого кроме меня это не смутило. — Вово? Мари все-таки родственница тебе или нет?
— Это зависит от Саши, Государь, — притворяясь более пьяным, чем был на самом деле, выдал князь. — Коли он добьется своего, так родственница. А ежели нет, то нет.
Младший брат Никсы покраснел, чуть ли не жалобно взглянул на Мари, но промолчал.
— Отчего же нет? — продолжал веселиться Никса.
— Чтоб не лишать себя возможности приударить за признанной красавицей, конечно, — и отсалютовал бокалом с вином явно наслаждавшейся комплиментами княжне. Это что? Я один считаю, что обсуждение кого-то в его присутствии — признак неуважения?
— Вот тот господин, ковыряющий ногу малахитовой вазы… — узколицый, с огромным выпуклым лбом, усатый молодой человек действительно оказался занятым изучением каких-то вкраплений в отполированном камне. — Это Коля… Николай Максимилианович, четвертый герцог Лейхтенбергский.
— Наш Коля по-русски нибельмеса, — прокомментировал Вово. — Немец, одно слово!
— Willkommen, — поздоровался я, протягивая бокал.
— Wieder trinken? — простонал он, но на приветствие ответил.
— А эта очаровательная скромница — Сашенька Жуковская, — ничего скромного я разглядеть не смог. Сашенька, кстати потрясающей миловидности девушка, развалилась на другом диванчике, забросив ноги на подлокотник. Бокал в ее руках был пуст.
— Налейте мне, Герман, — велела она. — Мы с Воронцовым пили на брудершафт, и все кончилось.
— Воронцов, это вот этот бравый гвардейский кавалерист и ротмистр, — тут же пояснил цесаревич. — И ему вина больше не давать. Он становится скучным и принимается грустить. Выпейте теперь с Володей. Это князь Барятинский, мой адъютант. Ему пьяным быть хорошо. Я его никуда не отправлю пьяным. Он пьяный такой простой…
Барятинский мне понравился. Глаза умные. И на мундире орденСвятого Владимира4-й степени с мечами и бантом. Такие придворным подлизам не дают.
— А там мой Саша, — махнул себе за спину хозяин дворца. — Любимый брат. Говорите с ним по-русски. Он страшно смущается, когда приходится говорить как-то иначе.
Я обошел диван, перешагнув ноги Вово, и поприветствовал большого и грузного второго царского сына.
— Это ведь вы спасли моего брата? — порозовев, обратился Великий Князь ко мне. — Спасибо!
— Я не мог поступить иначе, Ваше Высочество, — вежливо ответил я. — У России должна оставаться надежда.
— Утром я получил от Мезенцева рапорт на нашего Германа Густавовича, — Николай даже не потрудился обернуться в мою сторону. А, быть может, ему было просто больно это делать. Пришлось мне снова перешагивать ноги Мещерского, и устраиваться на стуле за круглым столом. — И знаете, друзья, что пишет наш фрондер? Он утверждает, что в этом диком Томске, господина Лерхе словно бы даже подменили!
У меня все сжалось внутри. А предатель Герочка радостно завопил: «Я здесь! Вытащите из меня этого олуха»! Аж в ушах звон пошел!
— Потому как, пока наш спаситель к новому месту службы не отправился, был он ничем не примечательным чиновником средней руки. Училище Правоведения окончил. В Канцелярии княгини Елены Павловны служил и в Морском министерстве. А после и у господина Татаринова. Ни особенной отвагой, ни стремлением к воинской службе не отличался…
Володя Барятинский выдохнул, громко, словно бы саблей с плеча — ха! И подкрутил лихо загнутый ус. Бравому кавалеристу пренебрежение армией было непонятно.