И, наконец, последние несколько ступенек. Низкий потолок, и Яде в нос ударяет тяжелый, затхлый воздух. Это их вотчина: двадцать квадратных метров двух, а вернее, полуторакомнатной душной мансарды-чердачка. Без ванной, но с втиснутым каким-то чудом туалетом — таким маленьким, что невозможно прикрыть дверь, когда ты сидишь внутри. Зато с выходом через единственное оконце на их личный кусок крыши — единственная роскошь в этой халупе.
Ядя ощущала себя здесь героиней позитивистского романа, повествующего о трудной судьбе матери-одиночки, живущей постоянно впроголодь и отданной на растерзание домовладельцам. Интересно, кстати, когда кооператив снова повысит квартплату? В бумажнике у нее осталось около двадцати злотых, на банковском счету немногим больше. Пусто в сердце, пусто в холодильнике… Готю опять надо записывать в школу (предполагалось, что с сентября он будет учиться в Лондоне), а перед школой надо купить ему учебники и новые ботинки. Из формы для физкультуры он, наверное, вырос… А еще телефон и зубной врач — конечно, платный. Стиральная машина сломана, и вдобавок ко всему треснуло оконное стекло…
Нокаутированная предстоящими расходами, Ядя осела на пол, а ее деятельный сын тем временем устроил постирушку в тазике.
Заметив, что происходит с матерью, он на минуту оставил свое занятие. Вытерев руки о брошенное на стул зимнее пальто, Готя сказал:
— Не плачь, мама. Может быть, нас кто-нибудь еще полюбит…
Она крепко прижала его к себе. Сын был единственной ее радостью, самым верным, самым преданным другом.
«Кшш… кшш…» — за входной дверью как будто бы скребся кто-то… Ядя осторожно открыла.
— Ох, извините… Ей-богу, я не хотел беспокоить вас. — На пороге стоял сосед снизу. Кажется, его звали Эдвард.
Тот самый, который в глазок наблюдал за каждым ее перемещением. Он знал, когда она утром уходит в магазин, во сколько возвращается с работы, по каким дням к ней приходят две ее веселые подруги. Ему нравилось, как они, пьяные, хохочут на лестничной клетке. А как-то раз девчонки даже горланили неприличные песни. Горланили так, что вышла эта старая, размалеванная карга — Матеякова — и наорала на них. Словно это кому-то мешало… В любом случае, Эдвард предпочитал, чтобы пели подружки Яди, пусть даже здорово поддатые, чем этот герой-любовник из погорелого театра — Поломский. К тому же теперь Поломский носит крашеный парик. Не-ет, мужчина должен уметь стареть с достоинством. Сам он подкрашивает только усы. Но усы — другое дело.
Итак, он стоял на пороге маленькой квартирки своей любимой соседки, с грустью отмечая, насколько она подавлена. Темные круги под глазами, набухшие от слез веки… По-видимому, у нее какие-то неприятности, бедняжка. Ясное дело, одинокой женщине нелегко. А вот ребенок у нее просто чудо. Послушный, воспитанный, всегда про здоровье спросит, правда… уж больно он серьезный. Вместо того чтобы выйти погонять с мальчишками в футбол, целыми днями сидит дома и всюду только с матерью. Должно быть, любит ее очень.
— Я почту принес. Почтальон бросил на коврик… без всякого почтения. Я подумал: может, там что-нибудь важное? Вам, поди, было бы неприятно, если что-то пропадет. А я присмотрю. Я ведь всегда… всегда…
— Спасибо, вы напрасно утруждали себя. — Ядя взяла несколько конвертов и улыбнулась из вежливости.
Сегодня у нее не было желания вести разговоры. До сих пор она считала этого человека безобидным, милым старичком. Однако теперь он казался ей назойливым и дотошным.
— Будьте добры, не занимайтесь больше моей корреспонденцией.
— Ну, я ж… по-хорошему, с чистым сердцем… — пробурчал дед, закусив губу.
— Чистые сердца бывают только в операционной, да и то при условии, если пригодны для пересадки. До свидания.
«Странно, — мелькнула мысль. — Я думала, что старые люди уже не краснеют».
Ядя закрыла дверь так резко, что сосед не успел отойти, и ему прищемило большой палец. Немного позже ей стало совестно, что она вела себя как настоящий изверг. Учинила самосуд над человеком только потому, что слишком слаба и не в состоянии обрушить свой гнев на того, кто его действительно заслужил… Кто совсем недавно был отцом, матерью, Господом Богом, Духом Святым и Че Геварой в одном лице.
— У него теперь может быть перелом со смещением, а если еще добавится гангрена… — Готя оседлал своего любимого трагического конька.
— Хватит!
У Яди начало дергаться правое верхнее веко — явное свидетельство, что она на грани срыва. Сколько она себя помнила, ее тело так реагировало в моменты сильнейшего нервного напряжения. В лицее по этой причине ее прозвали Тик-Так. Она ненавидела это состояние.
Немного погодя Ядя нетерпеливо вскрыла конверты. Одни счета, рекламные листовки… А это что? Письмо из ее издательства…
…в связи с обращением о расторжении трудового договора… по инициативе работника. Дирекция удовлетворяет Вашу просьбу в соответствии с… По соглашению сторон, в случае срочного увольнения… подавать заявление за три месяца нет необходимости.
Дата, подпись, печать.
Значит, еще и это! Наверное, впервые эта отстойная фирма, эта пожирательница мозгов, согласилась выполнить ее просьбу. Она вкалывала там с момента окончания института на низкооплачиваемой должности иллюстратора дебильных детских книжечек о котике-обормотике и мишке-говнишке, без перспектив и повышения зарплаты. Неважно: день или ночь, будни или праздники… Когда надо было что-то сделать еще вчера или вытянуть работу, которую какой-нибудь урод запорол, то конечно: «Ядя, дорогая, только ты! Ты справишься, ради блага фирмы, рассчитаемся позже!» Она успела там растолстеть, состариться и прокиснуть изнутри, пережить творческую смерть и стать полной идиоткой. А они теперь так запросто: «Уходишь? Нет проблем. Чао, бамбино!» Чтоб тебе пусто было, гнусная, вонючая корпоративная братия!
Да, конечно, она чувствовала себя ущемленной, как секс-меньшинства в администрации президента, но все-таки у нее была какая-то постоянная работа. Жалкие гроши ежемесячно, возможность пользоваться бассейном и корзиной со шмотками, из которой она иногда выуживала какую-нибудь тряпку, надоевшую президентше фирмы, милостивой Леди Ботокс. И что ее дернуло сразу писать заявление об уходе, вместо того чтобы взять неоплачиваемый отпуск? Осмотрелась бы в Лондоне, убедилась, что Мешко действительно хорошо там обосновался… Да, он обосновался, этого нельзя отрицать: в перспективе была и уютная квартирка, и работа в польской газете, и даже комната для ребенка. К сожалению, он перепутал женщину, для которой все это предназначалось. Промахнулся приблизительно лет на десять и килограммов на двадцать, насколько она успела заметить.
— Мама… ма-ам! — Голос ребенка с трудом пробивался сквозь застывшую лаву мыслей. — У тебя снова глаз дергается.
2
Уже неделю лил дождь. Ничего — один только дождь. На завтрак, на обед и на ужин. Сначала он струился по стене, потом подобрался к столику в кухне, ненадолго приостановился, словно принимая окончательное решение, и… плюм! Прямо в открытую банку с заплесневелым джемом. Затем пришла очередь остывшей яичницы и одинокой корочки хлеба. (Маленький столик, втиснутый между стиральной машинкой и двухкомфорочной газовой плитой, полностью заменял им с Готей все, что в домах с нормальным метражом называется кухней.)
Крыша опять, как и каждый год, протекала. «Дождливая пора — не помогут доктора, ха-ха-ха», — оптимистично утверждал главный инженер по обслуживанию жилых помещений из администрации района. Ну да, обхохочешься…
Ядя сидела в отчаянии и считала падающие в кастрюлю со вчерашним молоком капли. Тридцать две, тридцать три, тридцать четыре… Наконец она сдалась: позволила сдерживаемым с таким трудом рыданиям вырваться наружу.
Промокший Готя со школьным ранцем на плече стоял в дверях и растерянно смотрел, как его мать уплывает куда-то вдаль. Он думал, как ей сказать, что завтра нужно принести тридцать злотых на нужды класса и еще двенадцать на учебник по информатике, ну и… что толстуха Надя бросила его кеды в унитаз. Ему удалось их вытащить оттуда, но они, наверное, уже ни на что не пригодны. Весь класс повеселился, но это ерунда. Пережить можно; правда, Густаву пришлось убедить себя, что это обычные школьные шуточки, что-то вроде проверки. Если не разревется — выиграл. В награду он будет первым, когда придет время выбирать, с кем играть в вышибалы.
— Ты купил мне сигареты?
Ядя сидела на полу и, несмотря на послеобеденное время, все еще была в пижаме.
Она не мылась уже несколько дней, слипшиеся в сосульки пряди, свисая вдоль лица, придавали ей еще более печальный вид. Волосы Яди давно уже утратили характерный медный отлив. Даже многочисленные задорные веснушки сильно поблекли под толстым слоем переживаний. Одной рукой Ядя прикуривала вынутый из пепельницы окурок, другой копалась в разорванном пакете с кукурузными хлопьями.
— Есть нечего, предупреждаю. Я не успела приготовить.
— Я и не голоден. — Густав достал из кармана открытую пачку дешевых сигарет. — Пан Эдя снизу дал мне немного для тебя. Спрашивал — ты по-прежнему такая же грустная?
Мальчик снял мокрую куртку, повесил ее, расправив, на спинку стула и принялся собирать стоящие повсюду чашки с недопитым кофе.
— Иди ко мне. — Ядя протянула руки. — Оставь эту дурацкую посуду и иди сюда! Ты любишь свою маму, правда? Не беда, что пока у меня нет сил… Я в трансе, понимаешь? Но вот увидишь, все будет хорошо. Я найду работу, мы уедем из этой конуры. Я снова буду иллюстрировать книги. Или нет! Я сама что-нибудь напишу, и лучше всего комикс. Мы вместе его сделаем, хочешь?
— Хорошо, мама.
— Да! — Она хлопнула в ладоши. — Решено. Мне не нужен мужчина, чтобы нормально жить.
Ядя подвернула штанины пижамы, открыла окно и, не обращая внимания на дождь, вышла на крышу.
— Мне никто не нужен. Никтооо!
Она кричала, сложив рупором руки и задрав голову к сине-грязному небу. Равнодушные к декларациям еще одной потенциальной самоубийцы, ветер и дождь продолжали делать свое дело.
Густав выбросил окурки из стакана, помыл жидкостью для посуды кеды и закрылся в туалете с мобильником.
— Дорогая, оставь. Оставь это! Если моя заинька сходила на горшочек, не надо нести его мамочке. Мамочка сама все увидит.
Уля, блондинка за тридцать, с большими голубыми глазами, на секунду появилась в дверях салона.
— Ради бога, извини меня, но Зося так гордится своими какашечками. Готова бесконечно ими любоваться. Честно говоря, мы просто в отпаде!
Она промчалась с благоухающим горшком в туалет, и оттуда через какое-то время послышался ее бодрый голос:
— Налей себе выпить! Скоро должна прийти Сарра!
Слава тебе, господи, за друзей, которых ты нам посылаешь!
Спустя месяц, в течение которого Ядя не вылезала из полинявшего темно-коричневого спортивного костюма, питалась исключительно кукурузными хлопьями вперемешку с чипсами и смотрела канал для брошенных идиоток «Твоя телегадалка», она стала напоминать преждевременно состарившуюся, страдающую ожирением бездомную пьянчужку. В конце концов, Густав поднял на ноги Улю и Сарру. Они были единственные, кому Ядя могла с чистой совестью признаться, что у нее в жизни снова что-то не заладилось, и при этом они не испытали бы злорадного удовольствия.
Девушки дружили еще с институтских времен и образовывали что-то вроде физиологического гибрида: им казалось, что они срослись между собой навсегда. Такого рода душевной близости ни одной из них, ни с кем другим достичь не удалось. Словно после многих лет блуждания в холодных галактиках их сестринские души нашли друг друга. Однажды они даже попытались нарисовать это: три женщины, сидящие спиной друг к другу в позе лотоса. Каждая смотрит вперед, в свою сторону. Но их соединяют волосы, образующие чудесное трехцветное сплетение: блондинка, брюнетка и рыжая. «Что за китч», — заявили они дружно, но каждая повесила рисунок у себя дома. В этом рисунке был некий магнетизм — скрытая сила сладкой, таинственной женской энергии.