— Тебя не коробило? — спросила я.
Саша покачала головой:
— Я ведь любила их, этих людей. Мне казалось, все, что с ними связано, — хорошо. Потом, были ведь и другие песни…
Не глядя на меня, она тихо пропела:
Вот полночь над горой маслин,
Звезда померкла в небесах,
Вот полночь, и в саду один
Спаситель молится в слезах.
Вот полночь, он уединен,
Он борется со тьмой врагов,
И не тревожит тяжкий стон
Любимых им учеников.
Я с удивлением отметила, какой у Саши красивый голос: низкий, звучный, выразительный. — Мы очень много пели хором, — сказала она, — это придавало еще больше сплоченности. Когда молились, мы были одним телом, когда пели — одним голосом, когда слушали проповедь — одним сердцем.
— А Джейсон, он проповедовал? — поинтересовалась я.
— Да, но не на общих проповедях. Те были два раза в неделю для всех, а еще один раз собирались только члены церкви. Вот на этих собраниях Джейсон и выступал…
Пораженная, я наблюдала, как изменилось ее твердое лицо. Воспоминание о любви сделало его трепетным и нежным.
— Я смотрю, вы все время были вместе, — пробормотала я.
Саша кивнула:
— Почти каждый день. Все было устроено так, чтобы члены церкви не разлучались. Не отвыкали от нового стиля отношений! — Она болезненно рассмеялась. — Он был очень живым, — продолжала она, так что я сразу не поняла, что речь идет уже не о стиле отношений, а о человеке. — Очень стройный, подтянутый, подвижный. Когда он проповедовал, то все время ходил по сцене или жестикулировал. И внешность у него была не типично американская: смуглый, черноволосый, черноглазый, лицо узкое, высокие скулы. Он мне рассказывал, что у него индейцы были в роду. Чероки.
— Так у вас с ним что-то было?
Вместо ответа Саша посмотрела поверх домов и заговорила как будто о другом:
— Понимаешь, церковь очень быстро росла — туда приходило колоссальное количество народа и практически все — молодежь. Потом я поняла, что именно на нас и делали ставку — на студентов. У нас ведь еще ни работы, ни жен, ни мужей, ни детей — все свободное время можно отдавать церкви. А теперь представь себе: куча молодежи, все время вместе, естественно, среди них тут же начнутся романы.
— Естественно.
— А этого допустить было нельзя.
— Почему? — удивилась я.
— Потому что, если все начнут влюбляться, некому будет работать на церковь.
— А что, на церковь надо было работать?
Саша усмехнулась:
— Оказалось, что да.
— И как же?
— Все время приглашать туда новых людей. Нам это внушалось на каждой проповеди. И про бесплодную смоковницу без конца напоминали, и про то, что виноград должен плодоносить. Мы должны были приводить туда знакомых, заговаривать с людьми в своих вузах, на улицах, а тех, кто пришел, как можно скорее подготавливать к крещению. Для этого была специальная программа из четырех шагов. В основном человеку внушалось, что теперь для него начинается новая жизнь и что наш подход к христианству — единственно верный. Потому что в нашей церкви все основано только на Библии — ни тебе постов, ни многочасовой службы на непонятном языке, ни юбок и платков в обязательном порядке.
И поначалу, пока человек бывал только на общих собраниях, все звучало очень убедительно. Он видел, что приходит к радостным, живущим возвышенной жизнью людям, и думал, что у них в душе действительно Бог. Потом — крещение. К нему проповедники готовили так, что слезы на глазах были почти у всех, даже у парней. Кстати, крестили в бассейне…
А потом, когда ты становился членом церкви, наступало такое ощущение, что ты попал в общину первых христиан и не было никаких двадцати веков, понимаешь?! Все равны, все единомышленники, ни тебе отъевшихся попов с крестами на животе, ни старушек богомольных, которые ни за что ни про что загрызть готовы. Все молодые, у всех свет в глазах, тебя постоянно кто-то обнимает, хлопает по плечу — там это было очень принято. Называют все друг друга братьями и сестрами. Когда мы собирались у Джейсона на квартире, то действительно казались одной семьей. Только без отца и матери.
— Погоди-ка. Почему у Джейсона?
— Он был лидером нашей группы. Церковь очень сильно разрослась, и пришлось разбиться на группы, человек по десять — пятнадцать. Во главе каждой группы стоял один из американцев. Потом, когда лидеров стало не хватать, они и русским начали доверять руководство. Выбирали, кто посимпатичнее…
Саша вновь прервала рассказ. Затем заставила себя продолжить:
— А тогда нам казалось, что мы действительно первые христиане. Первые правильные христиане, которые живут только по Библии. Пресный хлеб для причастия мы пекли сами и передавали его друг другу, отламывая по кусочку. Джейсон произносил небольшую проповедь, разливал вино… Все как будто на Тайной вечере! Казалось, что Христос просто один из нас. И кстати, называли мы себя соответственно — «ученики Христа», как в Евангелии называют апостолов.
Знаешь, я тогда была счастлива вдвойне: оттого, что я с Богом, и оттого, что с Джейсоном. Я почему-то была уверена, что он ко мне неравнодушен — он всегда так светло на меня смотрел.
— Только смотрел?
— Нет, мы начали встречаться. Но не в том смысле, в котором ты думаешь. В церкви были запрещены встречи наедине. Если ты хотела куда-то пойти с понравившемся парнем, вы могли это сделать только под присмотром — в компании из четырех человек как минимум. Чтобы общение было исключительно дружеским.
Саша усмехнулась настолько мрачно, что у меня вдруг возникло ощущение того, что восхитительный собор перед нашими глазами, умиротворяющий пруд и белые птицы — все разом стало неуместным. Всему этому светлому великолепию действительно не было места в той реальности, что разворачивалась в ее рассказе.
— За нами, конечно, никто не следил, но всем членам церкви постоянно внушалось, что быть наедине для девушки с парнем — все равно что дергать дьявола за хвост. Объятия, поцелуи, даже просто сильная привязанность — все это от лукавого.
Я молчала потрясенная. Что я фатально не могла понять, так это то, как нормальная современная девушка могла позволить загнать себя в такие противоестественные рамки.
— Мне кажется, — разорвала я молчание, сперва неуверенно, но набираясь силы с каждым новым словом, — что Бог хотел бы видеть людей счастливыми, радостными, любящими. А не такими, какими делали вас.
— Конечно, — просто согласилась Саша. — В Библии сказано: «Бог есть любовь», — тут и добавить нечего.
— Тогда почему?…
— Потому что, когда ты любишь, — взволнованно заговорила Саша, — любимый человек для тебя на первом месте, а все остальное — на двадцать первом. А церковь не могла допустить, чтобы что-то, кроме нее, оказалось для нас важнее всего, понимаешь?
Я вновь была потрясена. На сей раз словами «любишь» и «любимый» в Сашиных устах.
— Если бы мы все вдруг ударились в любовь, — продолжала Саша, — эта организация просто развалилась бы. В ней был огромный приток народа, но и отток огромный. Если бы мы вкладывали душу в другого человека, а не в работу на церковь, кто бы стал туда приходить и там оставаться?
Я молча кивнула. Наконец-то ошеломляющая мозаика начала складываться в картину, и картина обещала быть чудовищной.
— Более или менее близкие отношения позволялись только тем, кто уже доказал свою преданность церкви, стал ее официальным сотрудником, если так можно выразиться. Лидерам церковь платила зарплату, снимала квартиры. А они должны были контролировать свои группы, проповедовать, следить за настроениями. Наверное, за каждого ушедшего на них налагался штраф! — Саша нервно рассмеялась.
Неожиданно, разом, словно таблица элементов, привидевшаяся Менделееву во сне, картина сложилась передо мной. Я увидела огромный зал, напоминающий кинотеатр и до отказа заполненный молодежью; услышала задорную песню, которую поют, раскачиваясь из стороны в сторону и хлопая в такт мелодии; заметила даже человека на сцене, который руководит пением. И тут у меня вырвалось:
— А при чем тут Бог?
Саша печально кивнула, словно предвидела этот вопрос:
— Есть такой американец, из Бостона, Кит Макдин. Он принадлежал к так называемой церкви Истинного Бога; это протестантская церковь, основанная еще в восемнадцатом веке. Однажды он объявил, что члены церкви живут не так, как того требует Библия, и взялся создать свою собственную организацию с тем же названием. И создал, как видишь, даже экспортировал в другие страны. Я видела его фотографию: он проповедует, стоя за трибуной, на которой изображен земной шар.
Основной упор в его учении, — продолжала Саша, — делается на то, чтобы приводить в церковь как можно больше новых людей. Иначе будет просто непонятно, кто он такой.
— И кем же он себя называет?
— Главой всего христианского мира. Не смейся, он-то заявляет, что истинное христианство — только в его церкви. И внушает это всем своим последователям.
Я не пыталась даже представить себе, каким кошмаром стал для Саши, искренне считавшей, что она пришла к Богу, момент прозрения.
— А Джейсон? Он во все это верил или тоже понимал, как обстоят дела на самом деле?
— Трудно сказать, — проговорила Саша в раздумье, — все лидеры церкви — очень хорошие актеры. Одно я знаю наверняка: ему было некуда деться. Образования он не получил — ушел работать на церковь курса со второго, и никакой специальности у него тоже не было. Кстати, лидеров часто вынуждали бросать учебу, чтобы не было потом искушения вернуться к обычной жизни.
— Церковь недоучек?
— В каком-то смысле да. Но по-настоящему перспективных студентов в церкви очень берегли. Студент ведь когда-нибудь начнет работу, а чем успешнее человек, тем больше он будет отчислять доходов в церковную кассу. А уж если удавалось зацепить какую-то известную личность…
Теперь для меня все окончательно встало на свои места.
— Короче, я со своей любовью там оказалась ни к селу ни к городу, — заговорила вдруг Саша порывисто, обнажая в голосе слезы. — И Джейсон был в очень неловком положении — он ведь тоже увлекся. Тем более что мы нарушили все запреты и стали встречаться наедине.
Началось все с того, что он попросил меня показать ему Москву — он ведь ее так толком и не видел. Все время — или на собраниях, или в такси. А я провела его по Таганке, по Чистым прудам, по переулкам возле Малой Бронной. Гуляли мы в феврале, все уже готовилось таять, и воздух был такой пьяный-пьяный…
Меня все время удивляло — хотя это смешно, конечно, звучит, — что он вел себя как обычный, простой человек; я-то привыкла в нем видеть лидера. То проповедует, то причащает, все время — во главе, а тут — вдруг просто рядом со мной, бок о бок, нога в ногу. И говорит обычными словами, и смотрит обычным взглядом… В общем, такое чувство, что был он чуть ли не Богом, а стал человеком, и все благодаря мне, понимаешь?
Он много рассказывал о себе — точнее, о том, как изучал историю индейцев, своих предков. Про то, как вначале они пощадили белых колонистов, а потом те вытеснили их со своей земли. Про «Дорогу слез», по которой индейцев загоняли в резервацию. Джейсон считал, что в нем говорит историческая память, потому что ему очень хочется жить в лесу и быть как можно ближе к природе. «Цивилизация — это слишком!» — так он все время повторял.