— Простите, — почему-то в один голос сказали мы.
Мы одновременно наклонились за этим крайне необходимым прибором, но, еще не дотянувшись до штопора, опять вздрогнули, задев руки друг друга. Мне даже показалось, что я видела искорку, как иногда бывает, когда в темноте снимаешь синтетическое белье. Я резко выпрямилась.
— Ирен… — Он виновато смотрел на меня снизу вверх. — Можно, я его один подниму, а вы пока поищите что-нибудь небьющееся для вина. — Он показал глазами на полку с посудой. — Я боюсь поручиться за сохранность ваших красивых фужеров.
— Еще чего! Я не собираюсь пить вино из пластиковых стаканов. Это моветон.
Я потянулась к фужерам на стеклянной полке, но Арни вдруг коснулся моего плеча. Нет, очередной искры я не почувствовала, но неловко дернула рукой и задела фужеры. Они потревоженно зазвенели, и один из них обязательно свалился бы с полки, если бы мой гость не поймал его почти на лету.
— Ну, что я говорил? В будуаре вашей бабушки все пропитано электричеством. Кем, кстати, она была, ваша прародительница? Вы похожи на нее?
Его глаза улыбались, а губы в такт словам двигались внутри бороды, причем они были намного выше моих глаз. Надо же, я всего лишь по плечо этому странному худому человеку! За окнами темно, на мне только крошечная рубашка и полузастегнутый халат, а почти незнакомый и неизвестно откуда появившийся мужчина задает мне какие-то глупые вопросы на моей кухне с пожелтевшим от времени некогда белым кафелем и голубоватыми обоями с лодками и домиками.
— Что-то не так? Почему вы молчите? — Его едва уловимый акцент стал заметнее, глаза потемнели, а в волосах виновато блеснули ниточки седины.
Странно, у других людей я никогда не замечала, чтобы вот так явно внешность сразу же выражала любое внутреннее волнение. Стоп, а почему я волнуюсь тоже? Я же дома, мы стоим в кухне, в моей обычной, привычной кухне, а мне кажется, что мы висим в пустоте и вокруг только вырванный светом у этой пустоты кусочек пространства… Почему я до сих пор не прогнала его?
— Мне уйти?
Неужели последние слова я произнесла вслух или он умеет читать мысли?
— Простите, я задумалась. О чем вы спросили? — прибегла я к стандартной психологической уловке, которую использую всякий раз, когда на деловых переговорах контрагент не очень уверенно предлагает что-либо нежелательное.
Естественно, он замялся, он ведь не хотел уходить.
— Берите с полки любые, — как ни в чем не бывало сказала я, будто речь все еще шла о фужерах, — и несите в гостиную.
Его глаза сразу стали похожи на летнее небо.
— Значит, я могу остаться?
Вот чудак, разве неясно, зачем еще уточнять?
— Правда могу? Да?
— Да-да, — машинально произнесла я.
— Спасибо. — Он вертел в руках штопор и смотрел на меня так, словно видел впервые. — Вам очень идет бирюзовый цвет…
— Бирюзовый? — Я невольно опустила глаза на свой халат и обнаружила, что он застегнут только на две пуговицы. — Но на мне же сиреневое. — Я попыталась застегнуть остальные пуговицы, но руки почему-то не слушались.
— У вас бирюзовые обои и карие глаза, они такой формы, что получается что-то восточное, особенно рядом с тонкой патиной кафеля и с этими медными потемневшими тазами на стене. Свет преломляется через подвески люстры, отражается в стеклах полок, в гранях фужеров, и по вашему лицу все время проскальзывают крошечные зайчики от этих подвесок, как эдакие жемчужные нити… Жаль, что вы сами не сможете увидеть это в зеркале… Вам нужно носить крупные серебряные с бирюзой серьги, но не цельные, а из подвижных фрагментов и цепочек, они выразят вашу внутреннюю импульсивность, тем самым она не будет противоречить вашей мягкой пластике и гармоничному спокойствию внешнего облика.
— А сиреневый? Считается, что к карим глазам идет именно сиреневый.
Я спросила, лишь бы только остановить его речи, которые пугали меня одновременным сходством с объяснением в любви и с диагнозом психоаналитика. Я опять чувствовала полнейшую пустоту вокруг нас, а движения его губ внутри бороды и длинные ловкие пальцы, в которых он все вертел несчастный штопор, сводили меня с ума.
— Сиреневый — слишком коварный цвет. Женщина в сиреневом так же обнажена, как и вовсе без одежды.
— То есть? — Я вспомнила, что так и не справилась с пуговицами халата, и вновь попыталась засунуть их в петли.
— Сиреневый двойственен. Он холодный и теплый одновременно. Синий, красный и белый. Безразличие, страсть и добродетель. Он предательски обнажает то, что вы хотите скрыть. Вспомните, не существует ни одного парадного портрета, где женщина была бы в сиреневом, хотя именно сиреневый очень близок к тону женского тела, настолько близок, что даже нет нужды снимать сиреневое с женщины…
Я решительно принялась за две пуговицы. В конце концов, что я теряю? Рядом мужчина, который мне нравится, которому нравлюсь я, а он занимается философствованием, вместо того чтобы…
— Вы уверены? А если я все же сниму?
— Валяйте, а я пока отнесу фужеры в безопасное место и открою вино. — Он направился в гостиную, я не двинулась с места, и он спросил уже оттуда: — Передумали? Может, вам помочь?
— Одну минуточку!
Я решила, что еще не поздно его выгнать, но совсем этого не хочу, потому что… В следующую секунду я уже была в спальне и доставала из гардероба запрятанную туда на лето шубу.
В норковой шубе до пят, представлявшей предмет моей особой гордости, причем надетой на голое тело, и в туфлях на двенадцатисантиметровом каблуке я вышла в гостиную.
— Браво! — Мой гость вскочил с дивана и с восторгом хлопнул в ладоши. — За ваше здоровье, Ирен! — Он протянул мне фужер, я с опаской взяла его обеими руками. — Вам не жарко?
— Не очень. — На самом деле меня даже познабливало от собственной храбрости. — Ваше здоровье, Арнульф! — Я выпила залпом, даже не почувствовав вкуса. — Налейте мне еще. — Я поставила фужер на столик, который он уже покрыл принесенной кружевной скатертью.
— Присядьте. — Арнульф не допил свое вино, поставил фужер рядом с моим и погладил диван своими уверенными пальцами. Лучше бы он так погладил меня по спине! — Съешьте персик. — Он разломил фрукт, вытащил косточку и протянул мне две половинки.
— Налейте еще, — упрямо повторила я, не в силах отвести взгляда от губ, спрятанных за повлажневшими от вина кончиками усов, и от завораживающих меня пальцев, которые держали половинки персика, словно драгоценности.
— Выпейте из моего. — Он по-прежнему протягивал мне персик и показывал глазами на свой фужер.
— Я узнаю ваши мысли.
— Это хорошо…
В пустоте жили только его глаза, пронзительно голубые, светлые ресницы, крошечные веснушки вокруг мягкого носа, которые я разглядела только сейчас, потому что его лицо было совсем рядом, потом усы и смешная рыжеватая борода, за которой сами по себе двигались его губы, произнося странное длинное «о» в слове «хорошо».
Я как под гипнозом тоже повторила «хорошо-о-о» и сразу же вздрогнула, потому что вдруг искра вместе с этим самым «о» проскочила в мой рот, и я уже не могла говорить. Оказывается, я уже целовала его, а в кончики моих пальцев била дрожь, потому что впервые в жизни они прикасались к мужской бороде, совершенно непонятному меховому явлению на лице живого человека…
Борода была мягкая и шелковистая, совсем не такая, как жестковатые волосы, спутанные на давно не стриженном затылке. И от них слабо веяло дурманящим запахом лаванды и еще чего-то неуловимо деревенского, бестолкового и очень мужского…
— Обними меня, — попросила я, прижимая его голову к себе.
— Не могу. — Арнульф щекотно поцеловал меня в шею.
— Почему? — Я резко отстранилась, но не отпустила его.
— Я испачкаю твою шубу. — В его руках по-прежнему были половинки персика, а своевольные губы снова призывно растянули гласные. — Сок течет, — пояснил он и облизнул тыльную сторону своей ладони, не выпуская из руки персик.
— Глупый, съешь его!
— А ты?
— Ну дай мне!
— На. — Он протянул обе руки с половинками персика.
— Не так. Дай мне губами, нет, лучше я.
Я лизнула его пальцы — сладкие от сока, они дрожали, — взяла половинку персика в рот и потянулась к лицу Арнульфа.
— А он не упадет?
У него был такой растерянный вид, что я чуть не подавилась персиком от смеха.
— Не упадет, — заверила я, доедая свою половинку, а Арнульф смотрел то на меня, то на вторую половинку в своей руке.
— Ладно, давай попробуем.
Он решительно взял ее губами. Это было еще смешнее: персик в бороде и широко раскрытые голубые глаза. Я фыркнула.
— Ну тебя, — обиделся он и стал жевать персик. — Сама придумала, и сама же смеешься. Теперь и руки, и борода липкие. Где у тебя ванная?
— Там. — Я махнула рукой и чуть не смела рукавом шубы весь натюрморт со столика.
— Ирен… — прошептал он и испуганно посмотрел на меня.
— Что? Да все цело, налей мне еще вина.
— Ирен, а у тебя под шубой ничего нет.
— Неужели?
— Правда.
— Куда же все подевалось? — Я распахнула шубу и осмотрела себя. — Вроде с утра был пятидесятый размер? — Меня ужасно забавляла собственная наглость и его растерянный вид. Интересно, за кого он меня принимает? — И теперь ты уже больше никогда не дашь мне вина?
— Нет, что ты! Пожалуйста. — Арнульф торопливо принялся наливать вино, стараясь не обращать внимания на меня. — Хочешь еще персик?
— Да. — Я смотрела в его глаза и облизывала губы. — Да. — Я покачала туфелькой на ноге. — Да.
— Отлично!
Он обвел комнату глазами, и я словно впервые увидела ковер на полу, книжные шкафы, кремовые занавески, письменный стол…
— В каком ящике у тебя бумага?
— Внизу справа.
— Отлично! — повторил он и вдруг высыпал все персики на мои колени. Отступил на шаг, поправил на мне распахнутую шубу, двумя руками немного наклонил мою голову. Снова отступил и посмотрел на меня, как на какую-нибудь вазу. — Отлично! Не двигайся. Внизу справа?
Я кивнула.
— Не двигайся, я сказал!
Глава 8, в которой карандаш Арнульфа летал по бумаге
Это какое-то сумасшествие, думал Арнульф. Его рука с карандашом летала по бумаге, словно рисунок уже был на ней, а он всего лишь как ребенок, едва касаясь, обводил контур. Была бы пастель или акварель хотя бы… Нет, это точно безумие, я никогда не рисовал так.
Эта женщина сводит меня с ума. Она совсем другая, я видел, я знал кучу женщин, но не встречал ничего подобного. Эти линии тела, его цвет… Боже, ну как я передам бархатный блеск норки и матовую кожу Ирен, которая еще светлее и нежнее персиков! Мне нужен цвет, а не серый беспомощный грифель… Завтра же куплю пастель. Это можно сделать только самой лучшей, самой дорогой и свежей пастелью… А глаза? Карандашом должны получиться хотя бы глаза. Нет, тускло, а они живые, они как у газели.
Нет, это только кажется, что как у газели. Такие глаза у львицы, у мягкой, изящной, грациозной львицы, которая вся состоит из упругих, крепких, послушных мышц. Она только кажется томной, а на самом деле там безумный, дикий, звериный темперамент и первобытное неприятие чужака…