— Тебе предстоит поработать над собой, Гай Гарнье. — Уильям вздохнул. — В тебе слишком много мужской фанаберии. Кстати, а не ведешь ли дневник под названием «Я самый-самый», как это модно сейчас?
— А ты откуда знаешь?
— Ага, стало быть, ведешь.
— Ну… это просто так, ради шутки. Ты сам разве не убеждаешь пациентов завести тетрадь, в которой надо беспрестанно себя хвалить, прощать?
— Убеждаю. Советую и тебе продолжать в том же духе. А о Рамоне могу сказать одно: твоя жена слишком глубоко загнала свои истинные желания. Она давила их десятилетиями, но не смогла задавить, они слишком сильные, у них была прочная основа. Теперь они мучают ее.
— Но мне-то что делать?
Уильям молчал, подбирая наиболее убедительные слова.
— Изменить ее настроение может или сильное потрясение, или страстное увлечение делом, которому она отдастся без остатка.
— Потрясение? Ты имеешь в виду… если она, допустим, узнает… о моей интрижке?
— Нет, это мелко в ее ситуации. Это не потрясет ее, а лишь подтвердит подозрения в том, что все мужчины на это способны. Даже ее разлюбезный муж. Нужно нечто более сильное.
— Сообщение о моей смерти? — мрачно пошутил Гай, но в его голосе Уильям услышал волнение.
— Откровенно говоря, снова придется тебя огорчить. — Уильям покачал головой.
— Ты считаешь, я уже не нужен ей до такой степени?
— Сейчас ей не нужен даже сам мир, если в нем ей нет места. Того места, которое ей необходимо сейчас. Кстати, — вдруг оживился Уильям, — а не хочешь ли ты вовлечь ее в свой бизнес?
Гай откровенно расхохотался.
— Но Рамона совсем не деловая женщина. Ей этого не надо.
— А ты посмотри, сколько женщин в нашем клубе. — Уильям развел руками, призывая Гая оглядеть собравшихся. — Рамона Сталлер могла бы стать украшением нашего сообщества. Да, кстати, вон твоя сестрица. Элен Гарнье, — торжественно произнес он.
— С некоторых пор мы утратили родственные чувства.
— Обрати внимание, она не одна.
— А кто это с ней?
— Ты на самом деле не знаешь? — изумился Уильям. — Напрасно, Роже Гийом, модный скульптор, скоро может оказаться членом вашей семьи. Я имею в виду — большой семьи.
— Ах, Уильям, этой семьи уже нет.
— Ты не прав. Отношения между людьми переменчивы, они то лучше, то хуже. Кто знает, может быть, вы с Элен еще стиснете друг друга в объятиях.
— Если только она захочет меня задушить. — Гай усмехнулся.
— Ладно, пойдем к столу. Я не прочь съесть фуа-гра.
— Если от утиной печени хоть что-то осталось, — с сомнением сказал Гай, поднимаясь из кресла.
Глава шестая
Лизни, глотни, закуси
Рамона возвращалась в свой дом в Сакраменто. Городок находился всего в полутора часах езды по фривею от аэропорта в Окленде. Она ехала в такси, уставившись в окно, но, погруженная в себя, мало что замечала. Трава, деревья, небо — все сливалось во что-то голубовато-зеленого, ровного цвета. Названия на дорожных указателях скользили по этому фону, не задевая сознания.
Внезапно взгляд Рамоны выхватил крупную надпись: «Сакраменто», и тут же память услужливо подсказала, что Валеджо и Вакавилл они уже проскочили.
Когда желтое такси остановилось возле крыльца ее дома, прошуршав шинами по гравийной дорожке, она вышла из машины, расплатившись с водителем. С отчетливой ясностью и страстной тоской Рамона поняла: она только что была в Париже. В одном городе с мужем. Но не встретилась с ним. Потому что не захотела. Такого не было никогда, и Рамона испугалась за себя.
Она открыла ключом дверь, повернула круглую золоченую ручку — рука легла на теплый металл уверенно и привычно — Рамона вспомнила, как неловко было ее руке на дешевых дверных ручках парижских гостиниц, в которых она поначалу решила пожить.
Рамона усмехнулась. Для чего ей был весь этот маскарад? Зачем она пыталась войти в чужой мир и поселиться в нем даже на неделю? Исполнить роль, к которой никогда не была готова? Мстить собственному мужу? Зачем она жила в дешевой гостинице в дешевом квартале, а не поселилась, как обычно, на улице Монтеня?
Неужели впрямь собиралась выпрыгнуть из своей жизни — жены состоятельного бизнесмена? Выпрыгнуть из своего возраста? Вернуться к тем временам, когда студенткой с рюкзачком за спиной и с весьма незначительной наличностью в кармане топтала ногами землю Европы?
Какая глупость, одернула она себя, входя в холл. Но внезапно остановилась и похвалила: хорошо, уже хорошо то, что обнаружила собственную глупость. Легче лечить болезнь, когда известен диагноз.
А глупость разве лечится? — спросила она себя ехидно. И ответила: некоторая разновидность — да.
Рамона направилась к телефону, чтобы прослушать сообщения, которые ей наговорили за неделю.
— Рамона, я не понимаю, куда ты подевалась….
— Рамона, уже третий час ночи…
Она скривила губы. Она ведь, кажется, ясно и понятно просила не беспокоить ее полгода. Срок еще не вышел. Каприз? Если угодно — да. Но это, черт побери, ее каприз! Может она в кои веки позволить себе капризничать?
Интересно, вдруг мелькнула мысль, Гай звонил ночью. Он не спал в ту ночь из-за нее? Или были другие причины для бессонницы?
Рамона почувствовала, как снова на нее наваливается противное чувство недоверия, а перед глазами возникает образ той самой блондинки, которую она увидела на экране телевизора.
— Рамона, я волнуюсь…
— А я — нет! — раздраженно бросила Рамона и выключила автоответчик.
На самом деле это так, это правда. Она не волнуется. Если в Париже не сочла нужным встретиться с ним, значит, не волнуется.
Рамона упала в кресло. Больше она ничего не хотела слышать — ни от него, ни от кого-то еще. Она закрыла глаза. Нет, она не волновалась о Гае. Даже если он проводит время с женщинами… Ей безразлично. Ей никто не нужен.
В доме было тихо, и в тишине лишь тикали круглоголовые часы с маятником на длинной цепи, надменно отсчитывая минуты. Рамона посмотрела на них, и ей показалось, что маятник каждым движением сметает минуты из времени ее жизни, расчищая путь… Расчищая путь к концу жизни.
Она схватила себя за распущенные волосы и потянула вверх, словно желая вытащить себя — сама не зная из чего. Она тянула с силой, не обращая внимания на боль, напротив, испытывая странное удовольствие оттого, что способна чувствовать боль…
Рамона опустила руку, откинулась на спинку кресла и зарыдала — отчаянно, оплакивая свою жизнь, в которой нет больше никакого смысла.
Ну почему же ее хватило так ненадолго? Что она сделала неправильно? Когда? В какой момент свернула не туда, если в сорок лет оказалась в ужасном, непреодолимом тупике?
Целую неделю Рамона не выходила из дому, прокручивая в голове события собственной, столь быстро промелькнувшей жизни. Она бродила по дому без всякого дела, пила черный кофе здоровенными кружками, а, когда желудок больше не мог вынести пустоты, снисходила к его требованиям и забрасывала в него кукурузные хлопья с молоком. Он недовольно урчал, осуждая за скудость подачки, но Рамона только отмахивалась.
Может быть, другая женщина кинулась бы к психотерапевту и потребовала разобраться в ее жизни. Но Рамона не любила раскрываться перед кем-то. Она всегда охраняла свой внутренний мир, в который не впускала даже Гая. Он, кстати, никогда и не стремился влезть к ней в душу. По натуре экстраверт, он сам испытывал жажду раскрыться перед другими, и с готовностью одаривал мир собой.
Рамона всегда считала, что должна справиться с собой сама. Когда она училась в технологическом и изучала машины, сокурсники наперебой предлагали ей, такой нежной, такой слабой, особенно на фоне гигантского мотора, помочь разобраться с двигателем грузовика. Но Рамона не позволяла. Она должна сама найти дефект и сама его устранить.
— Я должна научиться сама, — отказывалась Рамона. Она вскидывала темные брови, а карие глаза замирали на очередном поклоннике, которому хотелось оказаться поближе к невероятной девушке.
Парни отлично понимали, что никогда не примут Рамону в свое мужское сообщество. Она, конечно, может его украсить, но лишь в качестве чьей-то жены. Причем многие из них не прочь были увидеть себя в роли ее мужа.
Если бы Рамона смогла прочесть их откровенные мысли, она крайне возмутилась бы. Да чем она от них отличается? У нее разумная голова, ловкие руки, подвижный ум. Ее дед Фрэнк — самый настоящий мачо, и даже он говорил, что Рамона даст сто очков вперед любому парню! А тогда ей исполнилось всего пятнадцать. Неужели она не способна разобраться в железках и в переплетении проводов — синих, зеленых, красных? МЭК, который она водила каждое лето, гостя у Фрэнка, слушался ее, как пони, на котором она каталась в раннем детстве. Он и теперь слушается ее.
Рамоне не сразу довелось узнать о том, что мужское сообщество не принимает женщин. Гай, а потом и Патрик не только не отторгали ее, они требовали от нее ежеминутного присутствия в своей мужской компании.
Но прошли годы, Патрик перестал нуждаться в материнской опеке, а Гай становился все более успешным бизнесменом, который мало времени проводит дома и не делится с женой мелочами. Рамона улавливала что-то из разговоров Гая по телефону, из его бесед с коллегами во время разных приемов, на которые они ходили.
Но Гая она любила всегда, с самой первой минуты знакомства. Как и он ее. Рамона не сомневалась в этом, и все годы, прожитые вместе с ним, являлись тому подтверждением. Ей не в чем было обвинить Гая. Чем больше Рамона думала о прошедшей жизни, тем больше уверялась в том, что причину следует искать в себе.
Рамона бродила по дому без сна, мерила шагами гостиную, коридор, галерею, кухню, в которой она знала наизусть все мелочи и которая всегда радовала ее.
Правда, с некоторых пор кухня начала ее раздражать. Глядя на бесчисленные блестящие вещицы — сбивалки, мялки, чистилки, резалки, как называла она кухонные принадлежности, не удостаивая каждую собственного законного имени, — Рамона казалась себе сорокой, которая подхватывает все, что блестит, и тащит в дом, чтобы потом мучительно заставлять себя всем этим пользоваться.
Так что же — это и есть основные инструменты ее жизни? Жизни, в которой она собиралась иметь дело с гаечными ключами, с колесами, с приборами, со скоростями, с дорогами, с переговорами, с подписанными контрактами?
— Наша Рамона — самый настоящий механик, — хвалил ее дедушка, когда она починила его мотоцикл. Тогда ей было лет пятнадцать, и родители отправили ее на все лето к деду. — Подумать только, даже наш хваленый местный мастер не разобрался в электрике! — Фрэнк покачал головой, усаживаясь в седло и включая фары. — Сегодня ночью я наконец поеду на дальнюю плантацию агавы, посмотрю, как там трудятся летучие мыши над ее цветками.
— Ты должен взять меня с собой, — заявила Рамона.
— Ага, ты требуешь плату за свои труды.
— Требую.
Фрэнк кинул девушке каску, она насадила ее на голову так, что под ней скрылись даже кончики светлых волос, и быстро уселась за спиной деда.
Они понеслись сквозь сгущающиеся сумерки. Рамона тесно прижималась к теплой спине Фрэнка, обняв его за талию и вдавившись подбородком в спину. Она чувствовала, как двигаются его мышцы, когда мотоцикл входит в поворот.