— А не ознакомиться ли мне с работами Роберта Оуэна? — Я вопросительно посмотрел на Холмса. — Те, кто был на собрании, упоминали о нём.
— Конечно, Роберт Оуэн имеет какое-то отношение к этому делу. Но едва ли прямое, потому что он умер почти пятьдесят лет назад.
— Пусть и не прямое, — упёрся я, — но ведь не случайно же о нём говорили в «Чёрном льве»?
— Знаете ли вы, Портер, что на пропусках, которые люди отдавали хозяину пивной, был изображён не ноль, как вы полагали, а начальная буква фамилии человека, который родился в Ньютауне и там же похоронен, а именно Оуэна? Каким образом Роберт Оуэн связан со всем этим делом — самая большая загадка для меня.
— Кто он такой? — спросил я.
— Это был едва ли не самый замечательный человек прошлого столетия. Он намного опередил своё время. Социализм, профсоюзы, кооперативное движение — всё это его идеи. На принадлежащих ему текстильных фабриках он установил более короткий рабочий день, особенно для детей и женщин, строил дома для рабочих, ввёл обязательное обучение детей и многое другое. У него была масса последователей по всему миру. Но вряд ли Эмерик Тромблей принадлежит к их числу.
Шерлок Холмс замолчал и о чём-то задумался.
— Быть может, это тайное общество, которое распространяет его взгляды? — предположил я.
— Нет, — покачал головой Холмс. — Тайная пропаганда идей Роберта Оуэна так же бессмысленна, как тайная пропаганда законов физики или геометрии.
Весь день и весь вечер я читал Борроу, а также анализировал известные мне обстоятельства нашего нового дела. На мой взгляд, Холмс преувеличивал, находя в нём нечто зловещее и серьёзное. Ничего подобного я не обнаружил. Когда я отправился на встречу с Сандерсом и Хьюсом, Холмс всё ещё отсутствовал.
Я подошёл к отелю «Юстон» со стороны Драммонд-стрит. Потом постоял некоторое время в подъезде одного из домов, но ни Эванса, ни наших маленьких друзей не заметил.
Валлийцы приветствовали меня как родного. Брин Хьюс тотчас подал мне бокал какой-то жидкости янтарно-золотого цвета.
— Медовый напиток, — пояснил он. — Приготовлен из мёда с моих пасек. Это вам не лондонское пойло, в котором ни вкуса, ни крепости.
Я сделал несколько глотков. У напитка был действительно очень приятный вкус. Что касается крепости, то я сразу почувствовал теплоту в желудке.
— У нас пьют до дна, — сказал Хьюс.
Опорожнив бокал, я спросил:
— Как ваши дела?
— С делами покончено, — ответил Сандерс. — Игрушки мы купили в тех магазинах, которые нам указал мистер Холмс. Завтра уезжаем в Уэльс. Если Дафидд Мадрин согласится — это хороший знакомый Глина Хьюса, поэт и большая умница, — то вы поселитесь у него. Для всех вы будете его дальним родственником, скажем кузеном. У вас есть ко мне какие-то вопросы?
Мне хотелось как можно подробнее узнать о местности, где я буду жить. После часовой беседы, во время которой я заносил в блокнот всё, что меня заинтересовало, я нарисовал также приблизительную карту местности вокруг деревушки Пентредервидд. Как объяснил мне Сандерс, «пентре» на валлийском означает «деревня», а «дервидд» — «дубрава». Деревушка находилась в пятнадцати милях к западу от Ньютауна. На своей карте я отметил Тромблей-Холл, поместье Эмерика Тромблея, и ферму Глина Хьюса, которой теперь владела красавица Мелери. Ферма называлась Мейни-Мор, что означало «Большие камни». Поместье и ферма лежали на противоположных берегах озера под названием Ллин-Тью-Мор, то есть «Озера Большого дома».
Мы договорились, что в случае необходимости я буду обращаться к Сандерсу в его контору в Ньютауне или к Хьюсу, которого смогу найти в его мастерской в Пентредервидде. А в случае крайней необходимости приду к ним домой. Я пожал руку Сандерсу.
— Глядите в оба! — сказал, прощаясь со мной, Хьюс. — Помните, дьявол не дремлет! Что мистер Холмс думает об этом деле?
— Он пока собирает факты, чтобы изобличить убийцу, — уклончиво ответил я.
Адвокат одобрительно кивнул. Брин Хьюс проворчал:
— Если вам удастся посадить Эмерика Тромблея на скамью подсудимых, то вы действительно замечательные детективы.
— К сожалению, вы очень поздно к нам обратились, — сказал я. — Наверняка следы преступления уже потеряны. Но если есть хотя бы малейшая возможность их обнаружить, Шерлок Холмс доведёт дело до конца. Я всего лишь его ассистент, помогаю ему собирать информацию.
Я вернулся на Бейкер-стрит уже далеко за полночь. Шерлок Холмс был дома. Он рассказал мне о событиях дня. Рэбби, ушедший два часа назад, и его друзья сопровождали Эванса всё время, пока тот таскался за Сандерсом, который, покончив с делами, отправился затем вместе с Хьюсом в магазины игрушек. Эванс проводил своих подопечных до отеля «Юстон» и зашёл развлечься в Музей мадам Тюссо. Блондинистого юношу Рэбби нигде не видел. Я обсудил с Холмсом кое-какие детали своей будущей деятельности в Уэльсе и лёг спать.
На следующее утро я присоединился к Рэбби, и мы проследовали за мистером Эвансом, который, в свою очередь, сопровождал Сандерса и Хьюса до адвокатской конторы, а затем до ресторана, где они обедали. И он, и мы проводили валлийцев до отеля, а оттуда до вокзала, где они благополучно погрузились в поезд.
Интересно, что Холмс предусмотрел следующий ход Эванса: тот с вокзала поехал прямо на Бейкер-стрит и побеседовал с миссис Хадсон, которая заверила его, будто мистер Холмс ещё более месяца пробудет в Шотландии. С Бейкер-стрит Эванс вернулся в отель «Три монахини» и вскоре с чемоданом в руке вышел на улицу. Взяв кэб, он отправился на вокзал Паддингтон, купил билет до Кардиффа и сел в вагон. Когда поезд тронулся, я и Рэбби вернулись на Бейкер-стрит. Шерлок Холмс щедро оплатил работу своего маленького друга, и Рэбби ушёл, очень довольный собой и Холмсом. Я же лёг на свой диван и стал читать книгу Роберта Оуэна «Новый взгляд на общество».
ГЛАВА ПЯТАЯ
Сандерс и Хьюс уехали во вторник, и в следующие три дня я чуть не помер от скуки. Шерлок Холмс, как обычно, начиная расследование, не посвящал никого в детали своих планов. Зная об этом, я терпеливо ждал, когда он сам заговорит со мной. Мне казалось, что он занимается поиском родственников юноши со светлыми волосами.
Вместе с Фредом Джонсом я ещё раз посетил пивную «Чёрный лев», но ни рыжего мужчины с бородой, ни юноши там не обнаружил. Роберт Оуэн ни разу не был упомянут в разговорах, которые переводил мне Фред.
Мне оставалось только погрузиться в чтение.
Кроме «Нового взгляда на общество», в библиотеке Холмса были ещё две книги Роберта Оуэна: «Наблюдения над действующей системой производства» и «Будущее человеческого рода». Я изучал Борроу и просматривал книги Оуэна с некоторым изумлением.
Одно место особенно обратило на себя моё внимание. «С каждым днём, — писал Оуэн, — я всё более и более убеждаюсь, что характер человека формируется или, лучше сказать, создаётся его предками. От них он получает свои идеи и привычки, которые направляют его и управляют его поведением. Следовательно, человек никогда не мог и не сможет в будущем сам сформировать свой характер».
О том, что внешние меры влияют на личность, мне было известно и без Оуэна. Я в связи с этим подумал, что такой человек, как Эмерик Тромблей, вряд ли с этим согласится. Зачем ему приписывать собственные достижения чьему-то влиянию или списывать на счёт предков ответственность за свои действия?
В пятницу я получил письмо следующего содержания:...
Дорогой кузен Джонс!
Я узнал о Вашем существовании и о том, что Вы желаете посетить землю своих предков. Почту за честь, если Вы остановитесь у меня, в моём скромном жилище. Дайте знать, в какой день и гас приедете, и я буду ждать Вас на станции в Ньютауне.
С уважением,
Дафидд Мадрин .
Я отдал письмо Холмсу, и тот, прочитав его, сказал:
— В отличие от других поэтов, он человек грамотный. Грамотность для поэта — всё равно что твёрдая рука для художника.
— Сомневаюсь, чтобы грамотность в простом письме, написанном, заметьте, по-английски, была как-то связана с поэтическим талантом валлийского барда, как вы изволите выражаться.
— Важен не его поэтический дар, — рассердился вдруг Холмс, — а умение точно и кратко выражать свои мысли на английском языке. Если он умеет это делать и на валлийском, вам повезло с переводчиком, Портер.
В тот же день я отправил Мадрину телеграмму, в которой просил его встретить меня в следующий понедельник.
После чтения книги Борроу «В дебрях Уэльса» у меня сложилось впечатление, будто в таких диких местах цивилизация и не ночевала, но телеграмма была принята и отправлена по указанному мною адресу, и это внушало надежду, что всё не так мрачно, как представлялось Борроу сорок лет назад.
В тот же день вечером к нам заглянул на огонёк Рэбби. Он опять облачился в свои лохмотья, которые были больше ему к лицу, чем костюм пай-мальчика. Холмс, как всегда, пытался угадать, где Рэбби побывал. Из его кармана выглядывала мышка.
— Ты был на Хаундздитч, Рэдберт? — Так называлось место за городской стеной, где была большая яма, куда раньше бросали дохлых собак. Теперь там стояли дома и находилось несколько магазинов, где торговали игрушками и бижутерией. — Какая интересная игрушка! Я такую раньше не видел.
— Зато я видел, — вмешался я, — и довольно часто.
Рэбби заразительно и звонко рассмеялся. Действительно, это оказалась настоящая мышь, которая стала ручной благодаря дрессировке. Мы все трое ещё раз дружно посмеялись над ошибкой великого сыщика, и Холмс дал мышке кусочек сыра, который она съела с большим аппетитом.
— Хорошо, что уже поздно, — сказал Холмс, — и миссис Хадсон не зайдёт к нам, а то бы она упала в обморок, увидев мышь. А теперь расскажи-ка нам, Рэдберт, где ты был и что видел.
— Ничего особенного, — ответил мальчик. — Я ведь зашёл к вам, чтобы показать мышку.
Холмс продолжал настаивать — Рэбби только качал головой. Так они препирались несколько минут. Наконец Рэбби сдался:
— Видел на Риджент-стрит продавца газет во фраке.
— Я его знаю, — сказал Холмс. — Ты прав, Рэбби, здесь нет ничего особенного. Просто там рядом много клубов, и кто-то из джентльменов решил позабавиться, нарядив продавца газет в подержанные фрак, цилиндр, жилет и лакированные туфли. Этот человек анархист по своим убеждениям и вместе с газетами раздаёт покупателям переписанные от руки сочинения известных анархистов. Замечательно, что у него мягкий характер, он хороший семьянин и законопослушный гражданин. Я знаю, что он покупает внукам игрушки. Таких, как он, людей довольно много в Лондоне.
— Я знаю одного сапожника, — сказал я, — который пишет стихи. Он тоже переписывает их от руки и всовывает в обувь, перед тем как отдать её клиентам после починки.
— Хорошие стихи? — поинтересовался Холмс.
— Ужасные, — ответил я.
На лице Холмса появилось печальное выражение.
— Я знаю одного аптекаря, — продолжал он, — который считает себя священником. В аптеке у него всюду висят плакаты с цитатами из Библии и Евангелия, к микстурам и таблеткам обязательно прилагаются тексты молитв. У него обширная клиентура. Знаю также торговца рыбой, про которого идёт молва, будто он запрятывает монетки в полкроны в рыбу, которую продаёт.
— Наверное, у него много покупателей, — заметил я.
— Возможно, но не думаю, что это главная его цель. И продавец газет, и аптекарь, и торговец рыбой — чудаки. Большинство, правда, считают их сумасшедшими. Но я так не думаю. Я давно коллекционирую их, потому что эти люди лишний раз подчёркивают невероятность, удивительную странность жизни. Самое изощрённое воображение бессильно придумать такие факты, какие нам поставляет действительность. Мне гораздо приятнее видеть этих чудаков, чем какого-нибудь франта, который обменял на Еврейском рынке трость на зонтик.