О. Не очень, но тяжелый, фунтов 200. Он предназначен был для самых ценных находок экспедиции, некоторых документов.
В. Где находилась каюта Чердынцева?
О. Вторая по левому борту, следующая за каютой капитана.
В. Где стоял сейф?
О. В углу, за изголовьем койки.
Текст был сух и лаконичен, но разыгравшееся воображение Пименова рисовало ему висящий пластами папиросный дым, скрип пера по плохой бумаге, быстрогустеющую, темную кровь на грязной коже, запах пота от немытых тел, гуталина от сапог и вяжущий рот, как зеленые яблоки, привкус смертельного страха.
В. На судне были еще какие-нибудь ценности?
О. Да, все рабочие журналы экспедиции, гербарии, биологические образцы, фотографии, антропологические исследования…
В. Ты что, издеваешься…
– …, сука? – Спросил Анатолий Бирюков. – Ты что такое мне говоришь, а? На кой хрен нам твои бумажки? Что мы с ними делать будем? Наука… Кому сейчас нужна твоя наука, малахольный? Люди с голоду дохнут, враг со всех сторон прет! Нет, Юрочка, нас не интересует расстояние между надбровными дугами папуасов, другие сейчас задачи. Деньги в сейфе были? Не бумажки – золото, камушки. Ну, ты понял?
– Я не знаю… В сейфе Викентия Павловича была только коробка с жемчужинами и остатки средств экспедиции. Правда, мало. Последнее жалование выдавалось в октябре 17-го, деньги кончались. А в сейфе капитана… Откуда мне знать?
– Ну, да… – сказал революционный кузен с издевкой в голосе. – Мы все больше о науке, куда нам о материальном думать?
Он закурил очередную вонючую папиросу, посмотрел через табачный дымок на сидящего напротив Юрия Петровича, и ухмыльнулся.
– Да, успокойся, Юрочка, успокойся… Были деньжата в капитанском сейфе, в судовом журнале все записано… Но денежки смешные, несерьезные денежки. И огород из-за них городить никто не будет. Да и, вообще, не по нашему ведомству это все – столичные фокусы… В Петрограде больно интересуются кораблями затонувшими. Так что не на меня обижайся, братец, я бы тебя просто шлепнул бы. Быстро, по-родственному, не мучая. Ты ж меня в детстве от гнева батюшки выгораживал, даже, помню, провинность мою на себя принял.
Юрий Петрович поднял на него взгляд своего единственного глаза – затекшего, налитого кровью и гноем, почти невидящего. Во взгляде этом не было ненависти и злобы: только боль и бесконечная усталость.
– Да будет тебе, Толенька, – выговорил он ворочая шершавым от жажды языком. – Чего уж поминать?
– Это чтобы ты понимал, что я вовсе не беспамятный, братец. Я только свой революционный долг исполняю. А мой революционный долг говорит мне, что те, кто не с нами, те против нас. Вот ты, Юра, за нас?
Бирюков покачал головой.
– Вот падла! – весело сказал рукастый, и с размаху ударил Юрия Петровича по голове.
Не будь стул намертво привинчен к полу, Бирюков рухнул бы на бетонную стяжку вместе с ним, а так – голова его мотнулась, капли густой черной крови веером вылетели изо рта, но сознание не покинуло его. Он втянул голову в плечи, сжался, словно пытаясь спрятаться от безжалостного палача и, всхлипывая, закачался на стуле.
– Ты, Данилыч, без команды руками не маши, – сказал Анатолий Иванович строго. – Как прикажу – так можешь хоть убить. А без приказа – не смей! Понял?
– Так я ж чуть-чуть, Иваныч, – развел руками коренастый. – Я ж не в смерть, а так, чисто воспитательно! Он же, контрик, сам сказал, что не за нас…
– Ты б, Юра, словами поосторожнее, брось свои дворянские штучки – голос у Анатолия Ивановича был нежным, словно он с нерадивым сыном разговаривал, а не на допросе с арестованным вел беседу. – Я ж ничего не могу против пролетарского гнева.
Бирюков молчал. В роду Анатолия Ивановича пролетариат не встречался, даже о жалованном дворянстве слышно не было. Человек – складной метр мог бы гордиться своим происхождением, но времена поменялись и предки, дружно переворачивающиеся в гробах, ничего не значили.
Ровным счетом ничего.
Губатый, знавший от Ельцова о том, какая судьба постигла того, кто оставил свой след в истории на этих блеклых ксерокопиях и в архивах Ростовского ЧК, мысленно недобро усмехнулся. За что боролись, как говориться… В каком, бишь, году расстреляли Бирюкова Анатолия Ивановича? Где-то через месяц-два? Во время очередной чистки?
– Еще раз, Юра, повторю, этим кораблем и его грузом интересуются в Питере, в Особом Отделе. Лично товарищ Мейер интересуется. Поэтому, ты лучше все хорошенько вспомни и мне расскажи. Тебе-то уже что? Ничего! И защищать вроде некого…
– Я уже все рассказывал, – то ли сказал, то ли простонал Бирюков.– Я когда приехал в Питер – рассказывал. И здесь рассказывал… Что вам еще от меня нужно?
Из угла его глаза выкатилась огромная слеза и покатилась вниз по щеке, к оборванному воротнику.
– Когда затонула «Нота»? – спросил Анатолий Иванович, не утруждая себя объяснениями.
– В ночь с 18 на 19 июня 1918 года.
– Где?
– Миль сорок от мыса Дооб, рядом с мысом Чуговпас – точнее сказать трудно. Недалеко от берега…
– Недалеко – это сколько?
– До полумили.
– Что случилось?
– Думаю, что мина. Не снаряд – это точно. Мы шли без огней и попасть в нас было невозможно и с кабельтова. Да и взрыв был глухой… Определенно, мина!
– Зачем шли так близко?
– Для безопасности и шли – по-над скалами.
– Странно, – произнес Анатолий Иванович саркастично. – Откуда там мина? Ветром ее надуло, что ли?
Несмотря на связанные за спиной руки, Юрий Петрович попытался пожать плечами, и у него получилось.
– Капитан говорил, что там сильное течение вдоль берега. Вход в Цемесскую бухту минировали, могло сорвать и отнести. Впрочем, я не знаю, я не минер и, по большому счету, не моряк.
– Течение, говоришь? Что ж… Может быть, может быть… Пусть так. Рассказывай дальше.
– Около двух часов ночи я вышел на палубу перекурить. Мы, вообще, все не спали этой ночью, спорили о том, что видели в Новороссийском порту. Штормило, но не сильно. Было ветрено и дождь… Даже не дождь, а такая противная морось заползающая под дождевик и бушлат. Я зашел с подветренного борта – со стороны моря и спичку зажечь не получилось бы, не то, что закурить!
– Кто еще был на палубе кроме тебя?
– Я никого не видел. Вахтенный, наверное, был. Викентий Павлович прошел в рубку. А потом – громыхнуло.
– Слева? Справа?
– Скорее уж – под днищем. Я упал. Тряхнуло здорово, затылком о переборку приложился, встал – вижу, что кормы нет, она нас обгоняет, и уходит к берегу под прямым углом, словно ее на буксир взяли. А нос, и меня вместе с ним, кружит, как в водовороте речном, и под воду затягивает.
– Ты кого-нибудь видел на палубе?
Бирюков покачал головой.
– А Чердынцев твой?
– Тела лично я не видел, но не думаю, чтобы Викентий Павлович остался жив.
– А как ты остался жив?
– Повезло, наверное. Я когда за борт прыгнул, чтобы не затянуло, попал в то же течение, что и корма «Тайны». Меня, правда, о скалу приложило волной, но на берег я выбрался, хоть и вода была холодная для лета, но все-таки не ледяная.
– Опиши место.
– Бухта, как бухта. Таких на побережье полно, но особенность есть. Справа скала, как волнорез – низкая, длинная и в море уходит. А слева – громадная, как причальная стенка. Высокая такая…
– Твою мать! – громко сказал Губатый. – Твою бога душу мать!
Он вскочил.
– Еще раз!
– Что еще раз? – переспросила Ленка.
– Какая скала слева?
Ельцов уткнулся носом в бумаги.
– Слева – высокая, как причальная стенка.
– А справа?
– Низкая. Как волнорез.
– А тут что?
– Да брось ты, Пима, орать, – сказала Изотова с раздражением. – Ты что – самый умный, да? Мы это уже тысячу раз перечитывали…
– Точно, – подтвердил Ельцов. – Как минимум. Я сейчас это читал, чтобы ты еще раз про корму услышал. Тут дальше Бирюков говорит, что каюта Чердынцева, где стоял сейф, располагалась ближе к юту.
– Ну, и хорошо, что читал, знаток ты наш…– сказал Губатый, мысленно просчитывая насколько существенной может быть ошибка. – И я не сразу понял. Как ты бухту вычислял? По этим скалам?
– Да, – подтвердил Ельцов. – И по могиле Чердынцева. И по расщелине, по которой Бирюков наверх выбрался…
– Ошибся ты, – сказал Пименов просто и снова уселся. – Ошибся, Олег. Как ты привязался?
– По бумаге, естественно!
– Но смотря со стороны моря?
– Ну, да! А как иначе? – удивился Ельцов.
– Когда Бирюков увидел бухту?
– Утром, – быстро проговорила Изотова. – Ночью он ее видеть не мог никак. Темно.
– А где был Бирюков утром?
– На берегу, в чем вопрос? – сказала Изотова. – Но он же моряк…
– Моряк? Он сам говорит, что не моряк, – возразил Губатый. – Плюс к этому он впервые видит бухту именно с берега. И говорит на допросе, что справа у него низкая, как волнорез скала, а слева высокая, как причальная стенка. А у нас? У нас – все наоборот. И могилу Чердынцева ты не нашел. Ты только предполагаешь, что она где-то здесь, под завалом, но ты не нашел ни белый валун, ни крест, а крест, если судить по вашим словам, массивный, из двух шпангоутов.
Ельцов и Ленка переглянулись.
– Другая бухта? – спросила Ленка. Даже не спросила, а, скорее, утвердительно сказала.
– Боюсь, что да… – ответил Губатый. – Но это некритично.
– Ты уж объясни нам, сирым, – сказал Ельцов с плохо скрываемым раздражением, – что значит некритично? Загадками соизволите говорить?
– Некритично означает «похер», – пояснил Пименов. – Это соседняя бухта, никуда перебазироваться не надо, и это новость внушающая оптимизм. А вторая новость, плохая, превращающая нашу экспедицию в прогулку бессмысленную и дорогостоящую… Лена, ты помнишь, что у нас там за рельеф? Правильно! Если корма «Ноты» легла на грунт там – это трындец, потому, что там такой свал, что только под скалой больше тридцатки, а в десяти метрах дальше – все пятьдесят…
– Откуда ты знаешь, – спросила Изотова, – мы же там на квадраты не разбивали?
– Я туда «Тайну» проводил и место для якорной стоянки выбирал. Ты можешь мне на слово поверить.
– И мы все эти дни искали в другом месте…– проныл Ельцов.
– Да не расстраивайся ты так.
Ленка молча встала и пошла к лодке.
– Ты куда? – спросил Олег.
– Проверить.
– Ночью? Ты, мать, сдурела наверное…
– А ты завтра будешь проверять? Да? Когда Кущ подтянется? Не хочешь, сиди в палатке… Достал уже!
– Ну, что ты вызверилась?! Что ты сейчас увидишь?
– Я хочу понять – не тянем ли мы пустышку. Белый валун, например, можно найти и сейчас…
– Поехали все вместе, – предложил Губатый примирительно. – Только фонари берите.
– Белый валун, белый валун… – сварливо передразнил Ленкины интонации Ельцов. – Темно, как у негра в жопе, а ты – белый валун! Он под берегом, если завалило его, то ты уши от мертвого осла найдешь, а не валун!
– А тебя, в принципе, никто за рога и не тащит, – отрезала Ленка. – Сиди здесь, копайся в бумагах, следопыт херов! Навычислял в кабинете у себя! Столько дней потеряли!
– Я-то тут причем? – взвизгнул Олег на повышенных тонах. – Меня чего козлить? Вот же, сука! Ну, чего ты на меня напускаешься?
– Так! – сказал Губатый жестко. – А ну-ка, закончили базар, голубки! Что за крик на лужайке? Ничего еще не случилось, а вы уже друг другу в горло вцепились! Кузя, не устраивай истерик…