— А кто это? — беспардонно поинтересовался я.
— Да так, грехи студенческой молодости, — уклончиво отмахнулся шеф и, сделав пару затяжек, неожиданно ударился в воспоминания:
— Хорошая девчонка была, между прочим. Можно сказать, первая настоящая любовь.
Я, помнится, так в нее втрескался, что начал было даже стихи писать. — Он задумался, вспоминая, и потом продекламировал:
Ах, какая ты вся есенинская,
Взгляд глазишь твоих растревожил,
И печальный я вышел на Ленинском,
Окунувшись в унылые рожи.
Мы собрали рассыпавшиеся фотографии, и Обнорский вместе с остальными папками запер их в сейф.
Я увидел, что одна из фоток, на которой Обнорский был запечатлен уже явно с какой-то другой своей любовью, так и осталась лежать на полу, однако вида не подал.
— Ладно, Виктор-Шеф протянул мне руку. — В конце концов, будем считать, что победителей не судят. Да, ты сам-то как — не зря туда сходил? Решил свои проблемы?… Ну и отлично. Все. Давай-ка, позови там остальных…
***
Ожидавшее в коридоре начальство оживленно обсуждало мою судьбу. Похоже, они не надеялись, что я выйду от шефа столь подозрительно спокойный и вполне живой. После того, как мы все снова собрались в кабинете, Обнорский обвел взглядом присутствующих и заявил:
— Господа! Хочу сообщить вам, что в последнее время Виктор Михайлович Шаховский по моему поручению занимался специальным секретным заданием, которое требовало строжайшего соблюдения конспирации. Только что Виктор Михайлович доложил мне об успешном завершении расследования, в связи с чем в вашем присутствии я хочу поблагодарить его за отлично проделанную работу и соответственно прошу подготовить приказ о его премировании.
Больше других эта пламенная речь Обнорского ошарашила Скрипку. Он долго не мог прийти в себя, а потом наконец выдавил:
— Как же так. Он же пейджер потерял. Проверка еще не закончена.
Я продемонстрировал Алексею Львовичу числящееся за мной казенное имущество и в тон Обнорскому пояснил, что сцена с утерей пейджера была инсценирована, конечно же, сугубо в интересах исполняемого мною секретного задания. В это время внимание Каширина привлек валявшийся на ковре снимок. Он поднял его и удивленно присвистнул:
— Ого… Ах, какая женщина, а, Андрей Викторович? Мне б такую…
Договорить, какую именно, Родион не успел. Смутившийся шеф выхватил у него фотографию и сунул ее в стол, пробурчав при этом, что-то типа «фотомонтаж» и «враги подбросили». Похоже, ему не особенно поверили, поэтому Обнорский поспешил замять тему и подвести черту под нашей встречей:
Ну все, Виктор. Иди работай. — Он повернулся к Скрипке:
— Я надеюсь, что ваши трения с Алексеем Львовичем отныне можно считать исчерпанными?
После этого нам со Скрипкой ничего не оставалось, как пожать друг другу руки, и я победителем покинул этот «эскадрон гусар летучки».
***
В тот же вечер я заехал домой к матери Татьяны и оставил для нее запечатанный пакет, в котором находились пять «поляроидных» снимков и оказавшаяся невостребованной тысяча американских долларов.
Спустя несколько дней ночью меня разбудил междугородний телефонный звонок. Я был почти уверен, что это звонит она, и потому не собирался снимать трубку. Однако звонки были столь долгими и настойчивыми, что в конец концов я все-таки решился.
— Привет! Это ты? Я тебя разбудила?
— Привет! Это я. Да, ты меня разбудила.
— Виктор, я смотрела сюжет. Ну тот самый, про «Успех». А потом мама передала для меня твой пакет. Там, в «Успехе» — это был ты? — Я ничего не ответил, и она продолжила:
— Знаешь, Рустам мне рассказывал про эту контору. Они и здесь, у нас, столько гадостей людям устраивали. Когда Рустам увидел, как их обнесли, а потом еще и ославили на всю страну, он просто радовался как ребенок…
— Я рад, что он у тебя такой живой и непосредственный…
— Шах, ну скажи — это был ты? Ты сделал это только для меня? Или это просто было частью твоего очередного расследования?…
— Даже если бы это сделал я, то, естественно, исключительно в рамках очередного расследования.
— Ты врешь, Шах! Ну зачем ты хочешь казаться хуже, чем ты есть на самом деле?
— Совсем недавно ты была обо мне несколько иного мнения.
— Я была полной дурой. Прости меня.
— Ладно, все, проехали.
— Ты сейчас один живешь? Хочешь, я как-нибудь приеду к тебе?
— Вместе с Рустамом?
— Перестань! Между прочим, он очень хороший человек.
— Да, я помню, живой и непосредственный ребенок с охраной, которая может порвать кого угодно на сотни маленьких кусочков…
— А ты злой, Витя. Хотя… наверное, я действительно сама виновата…
— Прости, Танюша, но мне завтра очень рано вставать…
— Да, я поняла… Спокойной ночи, Шах.
— Спокойной ночи.
ДЕЛО О ТЯЖБЕ С ПИВОВАРАМИ
Рассказывает Анна Лукошкина
"Лукошкина Анна Яковлевна, 33 года. Закончила юрфак ЛГУ, работала судьей, ныне — член Городской коллегии адвокатов.
Работает юристом в Агентстве «Золотая пуля». Осуществляет юридическую экспертизу материалов перед публикацией и представляет интересы Агентства в судах. Среди сотрудников получила прозвище Цензор.
Разведена. С бывшим мужем сотрудником РУБОП
Сергеем Лукошкиным поддерживает хорошие, приятельские отношения. Воспитывает сына-школьника.
Экспрессивна, но справедлива. Иногда поддается искушению «поиграть» в расследователя — сказывается еще студенческая страсть к криминалистике и уголовному процессу, так и не реализовавшаяся в жизни Лукошкиной. К начальству относится без должного пиетета".
Из служебной характеристики
1
Обнорский вызвал меня в кабинет через секретаря Ксюшу. Ксюша сообщила мне об этом с видимым удовольствием — приглашение в кабинет к Классику посредством секретаря означало почти что немилость.
Я давно подозревала, что Ксюша не одобряла чрезвычайно внимательного отношения Обнорского к моей персоне. Безотчетная улыбка, с которой Ксюша вошла ко мне в кабинет, стала еще одним тому подтверждением.
— Проходите, Анна Яковлевна. — Обнорский даже не поднял глаз, когда я распахнула дверь и, недоумевая, вошла в его обитель. Кстати, захламленную до краев разного рода подарками от благодарных и восторженных почитателей. Говорят, у вас… — Классик интонационно выделил это дистанцирующее местоимение, что, очевидно, должно было дать мне понять всю степень нерасположения, — с Шаховским близкие отношения? Что вы можете сказать по этому поводу?
— Я ничего не буду говорить по этому поводу, пока ты не объяснишь мне, чем вызван твой инквизиторский тон. — Я плохо спала эту ночь и встала очень раздраженная. Обнорский этого не знал, иначе перенес бы наш разговор на следующий раз…
— Анна Яковлевна, я не собираюсь объяснять вам мотивы своих поступков. А вы крайне неразборчивы в связях. Может, вы еще с кем-то состоите в близких отношениях?
— Представь себе — да, с очень многими мужчинами в этом городе. — Злость, с которой я произнесла первую фразу, вдруг улетучилась. Я почувствовала, что страшно устала от всех недомолвок, сплетен и пересудов. Мне захотелось скорее уйти из кабинета Обнорского, где сама обстановка, казалось, кричала: он так велик и гениален, этот Классик, смотрите, смотрите! В такой обстановке совершенно невозможно вести разговоры по душам.
— Я тебя больше не задерживаю.
— Мне нужно читать досье. Обнорский, наконец, поднял глаза от кипы бумаг, которая, кстати, последние несколько месяцев оставалась нетронутой на его столе. По-киселевски посмотрев на меня поверх очков, шеф кивнул в сторону двери:
— Свободна.
— Спасибо, Андрей Викторович.
Если нужна будет юридическая консультация, обращайтесь. Наша фирма всегда готова помочь клиенту! — На цыпочках шагнув к двери, я осторожно прикрыла ее за собой и, несмотря на негодующий взгляд Ксюши, стучавшей в приемной по клавишам, приложила ухо к двери. За дверью раздалась отборная ругань, очевидно, в мой адрес. Вздохнув и пожав плечами, я отправилась к себе.
2
Кабинет с приветливой табличкой «Вас тут не ждут!» мы делили втроем: я, Шаховский и Каширин.
Над нашим «сожительством» в Агентстве подшучивали, но думаю, нам втайне завидовали. В отличие от кабинета Обнорского, где все подчеркивало достоинства его обитателя, в нашей комнатушке усилиями Каширина поселился дух истории. В первую очередь, истории розыска и органов внутренних дел. О ней напоминала допотопная пишущая машинка с вставленным бланком протокола допроса. Изящные наручники, куда свободно проходила моя не очень тонкая рука. Со стен тусклыми глазами взирали те, кого разыскивает милиция, и те, кого уж нет в мире, — эти фотографии, как я подозревала, «стибрил»
Каширин из уголовного розыска, где он раньше работал. С полок стеллажа на посетителей назидательно смотрел корешком «Полный сборник кодексов Российской Федерации». Ему вторил Уголовный кодекс 1967 года, ныне ушедший в историю. Все это тем не менее гармонировало как с компьютерами, находящимися в нашем распоряжении, так и с вполне модерновой мебелью — уютным диванчиком и чайным столиком, купленными на наши собственные деньги (Скрипка сообщил, что бюджет Агентства таких необоснованных трат не предусматривает). Расстроенная разговором с Обнорским, я, войдя в кабинет, плюхнулась на этот самый диванчик.
Едва взглянув в мое лицо, Шаховский все понял.
— Коньячку, Ань? — Само это предложение должно было бы поставить крест на дальнейшей нашей карьере в Агентстве, так как Классик категорически запретил употреблять на рабочем месте, даже в лечебно-профилактических целях.
— Пожалуй, — кисло кивнула я, но спохватилась:
— Впрочем, нет, я же за рулем. А так хочется напиться и забыться…
— Главное, под это дело не отдаться кому не надо, — попробовал пошутить Каширин, но под моим взглядом, хорошо отработанным в свое время в судах, осекся. А я покраснела, так как Родька, в общем-то, сказал именно то, что вертелось у меня на языке. Но не признаваться же в этом Каширину!
Ты, Ань, не бери в голову. Обнорский, конечно, контуженный на голову, но, в общем, мужик неплохой. Только вы с ним в антифазах находитесь.
В общем, вам нужно поменьше общаться, тогда и спокойнее будет. — Мудрый Шаховский присел ко мне на диван и успокаивающе стал поглаживать по руке. Я расслабилась и закрыла глаза.
В этот момент скрипнула дверь, и в кабинете воцарилась леденящая душу тишина. Через какое-то мгновение Шаховский неприлично выругался. Открыв глаза, я тоже чертыхнулась: в дверях стоял Обнорский. Как потом расскажет Виктор, шеф решил пойти на мировую и с этой целью отправился разыскивать меня. Представляю, как мы выглядели со стороны! Я с лицом, полным блаженства, и Шаховский, ласково поддерживающий меня под локоток… Версия о наших с Шахом близких отношениях получила, наверное, в глазах Обнорского полное подтверждение. Смерив меня презрительным взглядом, Андрей вышел, со всех сил хлопнув дверью. Даю сто очков, что из соседних кабинетов тут же повысовывались репортеры и расследователи, а в архивном тут же началось массовое обсуждение случившегося. На Шаха было больно смотреть — он был сердит и несчастен одновременно.