Четвертый медленно обошел мастерскую, перетрогал все на полках. Валька взял полистать для приличия книгу, но на самом деле следил за Четвертым. И оба молчали, избегая встречи взглядов, пока Изабо не принесла поднос с тремя чашками и тарелкой печенья.
– Я так понимаю, – сказала она, когда застольная беседа совсем уж не заладилась, – ты приехал сообщить, что мировой литературе на тебя рассчитывать не надо?
– Есть кому и без меня ее двигать, – спокойно ответил Четвертый. – Вон Широков. Наверняка давно сдал книжку в издательство. А Второй, говорят, вообще свое дело открыл. Сам себя публикует, не иначе. Так что не пропадет мировая литература. Перестал я понимать, зачем все это нужно.
Пока он говорил, Изабо встала и взяла с полки томик Чесса.
– Держи! – шлепнула она книжку на стол. – Для тебя берегла, не знала только, куда послать.
– Удалось-таки! – восхитился Четвертый. – Что значит пять лет в городе не был… Спасибо.
Но к книжке даже не прикоснулся.
– Ты видел Пятого? – спросила Изабо.
– Нет, и наверняка не успею, – решительно ответил Четвертый, и Валька понял, что он не хочет ничего из своей прежней, домедвежьей жизни. Кроме Изабо… зачем бы?
– Спешишь к матери? – погрустнела Изабо.
– Я же всего на два дня. Хоть с ней толком наговориться…
Они явственно затосковали оба, и вместе с ними затосковал Валька, и заходил по мастерской, мучаясь и не зная, куда себя девать.
Изабо с Четвертым встали и прощально обнялись.
– Ты здорово изменился, – сказала она.
– Да, отрастил бороду.
Она потрогала эту курчавую бороду кончиками пальцев. Он потерся щекой об ее руку. Старая игра в мальчика и мамочку еще длилась, хотя мелкими шажками отступала все дальше и дальше в небытие.
– Вот скажи мне, куда исчезает все то тепло, которое исходит от нас? – спросила Изабо. – В какое мировое пространство? Может так быть, что оно хоть кого-нибудь когда-нибудь отогреет?
– Оно рассеется в мировом пространстве, – ответил Четвертый. – Пространство большое, а тепло маленькое.
– А пять лет назад все было иначе – пространство маленькое, а тепло большое, – и Изабо, как обычно, фыркнула.
– Пять лет назад мне было восемнадцать. Ну, пойду я, что ли?
– Погоди, я тоже сделаю тебе подарок.
Изабо взяла со стола свой исторический охотничий нож, вытерла его о штаны и протянула Четвертому.
– Острое дарить не к добру, – предупредил он.
– А что теперь у нас к добру? Бери, бери, пригодится. Будешь им колбасу резать и меня вспоминать.
Изабо шагнула к Четвертому, и они крепко обнялись. Валька понял – в последний раз.
– А теперь прощайся с Валентином, – потребовала Изабо. – Ну, давай, давай, прощайся.
– Прощай, Валентин, – помолчав, очень четко сказал Четвертый.
– И ты тоже прощай, – не менее четко ответил Валька.
– Так, – подтвердила Изабо.
Четвертый улыбнулся ей, подхватил свой пакет и вышел.
Наступило молчание.
– Черт, черт, как нелепо все вышло, – вдруг забормотала Изабо. – Не надо было мне его ни о чем спрашивать! Он же – всей душой ко мне, а я…
– Зачем он приезжал? – недовольно спросил Валька.
– Меня увидеть. Ну, ему было интересно, как мы без него эти пять лет справлялись. И хотелось показать, что вот он тоже чего-то в жизни достиг… ну, сложно все это.
– Чего доброго, на днях ваш Третий пожалует, – мрачно предрек Валька. – Как ты полагаешь?
– Полагаю, что вряд ли. Он там тоже бьется, как рыбка об лед. Ему не до путешествий. Русская литература и в России-то не кормилица, а за границей – вообще обуза. Но я слыхала, что писанину не забросил, и на том спасибо. Смотри! Четвертый книжку не взял!
– Догнать? – не рассчитывая на положительный ответ, ехидно поинтересовался Валька.
– Нет, – Изабо накрыла книгу рукой. – Зачем же сразу два прощальных подарка?
Тут Изабо и Валька одновременно вспомнили про пистолет. Он лежал на белом одноногом столике среди чашек. Они сели за столик и оба уставились на оружие.
– Подарочки!.. – проворчала Изабо. – Ничего себе прощальные подарочки!.. Могу теперь кого-нибудь вызвать на дуэль. Знаешь, Валька, раньше говорили не «вызвать на дуэль», а «позвать на поле», в прошлом веке и в позапрошлом. Поле, снег, желательно два барабана и вытоптанная дорожка, чтобы сходиться, остальное – роскошь. Ну и секунданты.
– Да-а… – протянул Валька. – Возьмешь меня в секунданты?
Изабо хмуро глянула на него, встала и, вертя пистолет, ковыряя пальцем то затвор, то в дуле, принялась ходить по мастерской из угла в угол.
– Ты сейчас про Чесса подумал? – вдруг спросила она.
– Про Чесса, – признался Валька. – Ну, не может быть, чтобы мы так никогда не узнали правду…
– Что вы все требуете от меня этой правды? – вдруг ни с того ни с сего возмутилась Изабо. – Что я вам, Господь Бог? То Верочка устраивает всякие комедии и маскарады, то Широков по три часа катит бочку на Второго, то Карлсон – на Широкова! Сколько можно! Дайте мне наконец спокойно работать! Что я вам – Шерлок Холмс? Доктор Ватсон? Собака Баскервилей?!.
Отвечать Валька не стал. Он чувствовал, что вот сейчас поймет эту тайнопись судьбы – взаимосвязь между последними событиями, между недописанной пьесой, лесным озерцом, яростью Изабо и тульским кавалерийским пистолетом. Книга стихов Чесса как-то сама оказалась в руке.
Валька усмехнулся: у него – книга, у нее – пистолет. А что было у того опального поэта в остроге без окон? Что ему оставили, кроме двух женщин – одной в далеком балтийском городе, недоступной, как луна в небе, и по этой причине все еще любимой, и другой – любовь к ней медленно, но верно губил острог? И что мог сказать человек, мир которого втиснут в обтянутую старыми портьерами коробку и замкнут меж двух женских лиц, двух голосов, поющих впридачу один и тот же романс?
Книга сама раскрылась наугад.
– Меж двух дорог мир так убог, так нестерпим, так нестерпимо строг, меж двух веков лежит порог, куда ни встань, везде готов тебе упрек, – тихо подсказал Чесс. – Куда ни кинь, цветет полынь, и желтой одурью забита неба синь. И не уйти из двух пустынь. Хочешь – кричи, хочешь – умри, сгори, остынь…
– Ничего себе прощальный подарочек!.. – опять пожаловалась Изабо.
– А ни фига, – беззвучно сказал Валька Чессу. – Если чего-то не можешь сделать в жизни, очень хочется сделать это на бумаге, ведь так? С этого мы и начнем…
Изабо подошла к нему и заглянула в книжку.
– Подержи, – попросил Валька, а сам взял у нее пистолет, подкинул, поймал и почувствовал, как оружие само влечет руку вытянуться, прикрывая корпус локтем, само устремляется туда, где на другом конце протоптанной в снегу дорожки зеркальным отражением стоит некто с вытянутой рукой, другую заложив за спину.
А вокруг – ледяной пейзаж, пейзаж не времени года, а полного безвременья, бескрайность и безнадежность, которые уже примерещились однажды. Но на сей раз хоть ясно, кто склонится над тобой и какую вещь осторожно возьмет из твоей руки.
– Я, кажется, понял… – вдруг охрипнув, сказал Валька. – Пушкин должен погибнуть на дуэли. Вот чего хотел Чесс!
– В Сибири? – удивилась Изабо.
– Да нет же! Помнишь зайца? Заяц перебежал ему дорогу, когда он ехал из Михайловского в Петербург. А он же верил в приметы – и повернул назад! А потом – все, что с ним было. Ну, как если бы было! Как он остался один. Как ему позволили жить в Петербурге. Как за ним следили. Как его вечно подозревали. Как ему на жизнь заработать не давали… ну, все очень просто! И как он не выдержал, и позвал на поле первую подвернувшуюся скотину! Ты все еще не понимаешь? А последних уцелевших друзей позвал в секунданты…
* * *
Стоило Вальке войти в свою оформительскую конурку, как захрипела радиоточка. Валька пожал плечами – передач не было уже несколько месяцев. Алик с колокольни держался на заводе, как и он сам, непонятно за какие заслуги.
Под обеденный концерт «По заявкам слушателей», естественно, Вальке веселее работалось. Денис Григорьевич велел нарезать букв и дал образцы. Примерно к середине концерта появился и он сам.
– Готово? – спросил он.
– Заканчиваю. Вот это можно забрать, – и Валька дал ему стопку пластиковых букв для неизвестно каких лозунгов и девизов.
Ты сейчас никуда не уходи, – предупредил парторг. – Ты мне будешь нужен. Карикатуры тебе рисовать приходилось?
– В школе, – ответил Валька. – На учителей, а что?
– Я имею в виду – большие, и чтобы похоже?
– Постараюсь.
Вместо того, чтобы уйти, парторг сел на табуретку и молча стал листать старый журнал «Огонек». Он нервничал. Что-то он сегодня затеял. Отложив журнал, он встал и выглянул из конурки. Если дойти до двери склада и подняться на шесть ступенек железной лестницы, то просматривался весь инструментальный цех. Парторг не поленился, убедился в этом и вернулся.
Стоило ему присесть, как очередная песня кончилась и зазвучал громкий прокуренный голос Алика.
– Сегодня у нас в студии один из самых уважаемых на заводе людей, – без всяких предисловий, работая под профессионального диктора, объявил Алик. – Денис Григорьевич Буденко расскажет нам о последних событиях в заводоуправлении!
Парторг опять вскочил и вылетел за дверь. Валька остался слушать.
– Я обращаюсь к вам потому, что всему должен быть предел, – весомо и в меру взволнованно гремел голос парторга. – Все знают, что у наших соседей, на заводе «Коммунар», недавно провели большое сокращение штатов. Все знают, что у нас цеха работают четыре дня в неделю. Но мы пошли на это, чтобы никто из наших товарищей не остался без куска хлеба. Вчера же стало известно, что большие сокращения ожидаются и у нас. Руководство завода убеждено, что, прогнав людей, оно спасет завод. Вам с цифрами в руках докажут, на сколько снизилось производство. Вам будут жаловаться на поставщиков сырья и на торговые организации! Но посмотрим дальше собственного носа! Те, кого волевым решением руководства прогонят с рабочих мест, сядут на жалкое пособие. Продукция нашего завода будет им уже не по карману. Нашим товарищам с «Коммунара» она уже давно не по карману. Народ нищает, наши товары лежат на прилавках без спроса! И чем больше нищих выбросят заводы – тем меньше шансов у заводов получить деньги за свою продукцию! А это – новая волна увольнений!
А финал речи парторга был неожиданный – он призвал всех и немедленно на митинг.
Заваривалась какая-то страшноватая каша. Валька выглянул в цех и увидел парторга на лестнице. Парторг слушал галдеж в инструменталке. И когда первые энтузиасты потянулись к дверям цеха, он соскочил с лестницы и чуть не сшиб Вальку.
– Ватман, гуашь, все с собой! – приказал он. – Прямо на месте будешь писать и рисовать!
Валька схватил рулон бумаги, коробку с красками и понесся следом за Денисом Григорьевичем.
Митинги всегда проводились на спортплощадке. И обычно народ на них то сгоняли, то заманивали хитростью, а сейчас, поди ты, люди шли и шли. Лица были возбужденные и злые.
– Ага! – сказал парторг Вальке. – Посидели на талонах? Не нравится? Погоди, сейчас женщины заговорят! Они сразу вспомнят, как заводской детсад закрывали!
Дальше началась предсказанная парторгом суматоха. Слово действительно было предоставлено женщинам. Валька взял самую большую кисть, чуть ли не наугад тыкал в банки с гуашью и еще не просохшие плакаты люди выхватывали у него из рук. Прямо в уши кричали ему слова для плакатов, и это в основном было «Прочь!» и «Долой!». Со спортплощадки разгоряченные заводчане рванули к корпусу заводоуправления. Валька задержался, собирая свои художнические причиндалы, и толпа потекла мимо него, совершенно не обращая на него внимания. Лица у людей были одинаковые – всем плеснули поровну ослепляющей ярости, у всех разлетелось в клочки терпение. Совершенно оглушенный шумом и эмоциями, Валька на какое-то время окаменел. Он не узнавал знакомых лиц. В ушах стоял гул шагов, он складывался в ритм, и ритм этот был до боли знаком, но откуда – Валька понять не мог.