Но Валька вдруг очень даже неплохо почувствовал себя в голубом свитере. Ему показалось диким выскакивать сейчас на шоссе, ловить заблудшее такси, обещать шоферу тысячу, молчать полчаса до города и пятнадцать минут в квартире, пока не разденется и не ляжет под бочок к… к кому, черт бы ее побрал? Как ее звали, эту крашеную блондинку с короткой стрижкой и роскошной грудью? Надо же, из головы совсем вылетело – ее звали Татьяна.
* * *
Потрясенный этим провалом в памяти, Валька отключился от обличительной речи Карлсона. Она была уже на излете.
Той же рукой, которая только что держала пистолет, Карлсон широким жестом указывал на примолкшего Вальку, как бы призывая его в свидетели мерзкого поведения реаниматоров. И присутствие пистолета ощущалось явственно, хотя он уж минут десять как пребывал у Карлсона под мышкой. Действительно, получалось так, что из живого человека, простого как валенок, незаслуженно сделали куклу, игрушку, манекен, и валяли вокруг него дурака. А живой человек не виноват, что родился с такой рожей, что попался на глаза Изабо, затравленной двумя провокаторами, что натолкнул всех троих на идиотский план разоблачения Второго!
– Ты прекрасно знала, что на второй день этой идиотской конференции все будут проспиртованы! И Второй в том числе! И ты ведь нарочно поставила его у окна, – услышал вдруг Валька. – Интересно бы послушать, как ты его туда заманивала! Ты ведь знала, что он ошалеет от паники и сделает шаг назад, в стекло! А Валентину – отвечать, показания давать, по следователям мотаться. А откуда ему знать, что он может и должен говорить следователю, а чего – не может? Некрасиво получилось. Негуманно!
И еще Карлсон толковал, что в этакой ситуации ни один нормальный человек, а Второй именно и есть нормальный человек, не займется покаянием или самобичеванием. Чиста у него совесть или нечиста, он первым делом перепугается, тем более, что вечер у человека выдался веселый, со спиртным и с женщинами. Выпивший человек легче возбуждается – это Изабо правильно рассчитала, когда выбирала вечер для непринужденной встречи Вальки и Второго. Но выпивший человек в хорошем настроении тем более не станет падать на колени и каяться. Он ошалело скажет: «Во, блин, до глюков допился!» Или просто попятится, напрочь забыв, что за спиной – окно.
После ошеломительной новости насчет сходства с Чессом Валька уже как-то плохо воспринимал сенсации. Ну, его выставили против Второго… разве в этом сейчас дело? Ну, выставили…
Естественно, и Верочка, и Широков вмешивались, лепетали что-то, Вальке даже послышались слова «Божий суд». Изабо со всей язвительностью пыталась оборвать Карлсона, отсылала его в баню, но Карлсон, видно, решил сегодня покончить с этой историей раз и навсегда.
Поскольку в Вальку Карлсон тыкал воображаемым пистолетным дулом, как в наглядное пособие, а свидетельских показаний от него не требовал, Валька и завис где-то между реальным гвалтом в комнате и той странной внутренней перетасовкой лиц и понятий, которая происходила внутри. Он видел Верочку с растрепавшейся косой, видел покрасневшую от ярости Изабо, и не поспевающего за стремительным спором Широкова он тоже видел, но как бы на заднем плане. Две женщины, стоя перед пистолетом, требовали Божьего суда…
И тут у Вальки в голове стала складываться картина, и даже не картина в художественном смысле этого слова, а вроде красивой схемы. Она была похожа на популярное много лет назад изображение внутренности атома – и Валька мысленной кистью выписал шарики с бликами на боках, чьи орбиты, пересекаясь, окружили центральный шарик. Возникшая на фоне далекой реки, схема эта обладала, как он понял, логикой сна – шарики одновременно были людьми.
Тот, что ближе к середине, носил имя Марии. Это была невысокая женщина в черном бархатном платье с белым большим воротником, с черной косой за затылке и локонами вдоль висков. Шарик, обозначившийся вторым, носил имя Анны. Русоволосая Анна с тяжелым узлом на затылке стояла у далекого окна, а на подоконнике лежали скомканные перчатки и свернутая трубочкой записка. Валька узнал их – он сам мгновение назад бросил сюда перчатки, а записку передал накануне. Но тот, в середке, был одновременно и Валькой, и совсем другим человеком, хотя грань отсутствовала.
Другие шары тоже были людьми, хотя и незнакомыми. Чье-то молодое и задорное лицо с лихими усиками еще не имело имени, но было необходимо. Это лицо Валька видел недавно – почему-то у себя на коленях… Мужчина в небольших круглых очках тоже должен был сказать что-то важное. Один из шариков оказался черной коробкой с дуэльными пистолетами. И переплетение их орбит имело множество всяких смыслов, и на пересечениях возникали слова, обрывки каких-то разговоров, сравнения диковинные, непереводимые интонации французских фраз.
Но эта система была пронизана лучами, соединявшими шары совсем другой системы. И самыми близкими оказались шар с потешной заячьей мордой и лицо беловолосой кудрявой девочки. Стало быть, вот так смешиваются реальный мир с нереальным, подумал Валька, смешиваются на мо-ле-ку-ляр-ном уровне…
Валька понял, что с этого когда-то началось.
Он ощутил себя другим человеком, которого знал только по имени, – на минуточку, поймав в чужой фразе свое дыхание.
Он сказал, балуясь, несколько слов за того человека – и тот принял их, не возражал.
Тогда он понял, как неприятно подбородку от высокого воротничка фрака – и это сразу же вылилось в забавную фразу и пригодилось.
И он лепил в себе другого человека, веселясь, наслаждаясь собственной щедростью, отдав ему лучшие мысли, лучшие куски своей жизни.
Была женщина, которая любила его, ее звали Мария. Была женщина, которую любил он сам, – Анна. И сам он между этими женщинами – доступной и недоступной, преданной ему навеки и не нуждающейся в его преданности… Вот, вот с чего началось – с этого банального треугольника, только женщин, которые стали Марией и Анной, изначально звали как-то иначе!
А треугольник, разумеется, стал обрастать всякими странными вещами, заячьей мордой, скомканными перчатками, обгрызанным гусиным пером, дюжиной женских профилей на полях исчерканного стихотворения. Шары и шарики, шарики-слова и шары-вещи, все это сцепилось между собой, сплавилось, и возникла совершенно неожиданная реальность. Он создал ее сам, вроде как бы и по своей воле, но удивился безмерно тому, что получилось.
– Нельзя же быть такими безнадежными фантазерами, – тем временем горестно упрекал всю компанию Карлсон. – Нашли время для дурацких фантазий! Широков, я к тебе обращаюсь – ты ведь нарочно парню голову забивал этим траханным Пушкиным, или как там его, и кассетами Чесса! Про торжество справедливости вещал – ведь так? Взрослый человек, а дурака валяешь. Додумались свитер Чесса на человека нацепили и вообразили, что Чесс вернулся. Вы ему еще гитару Чесса отдайте… Вот уж точно – роковое сходство!
Валька молча усмехнулся – кто же на кого похож? Он – на того ошалевшего парня с гуашью и аршинными ножницами для пластиковых букв? Бывает… А гитара? Хм, гитара…
– Хорошо, парень толковый оказался, не очень-то поддался на ваши провокации, – сочувственно и одобрительно обратился к Вальке Карлсон. – А то бы натворили вы все тут дел. Ведь это что же пришло в твою дурную голову? А?
– Не твоя печаль, – ответила Изабо.
– До дуэли додумалась. Решила правду выяснить в экстремальной ситуации! Ну, хочешь, я скажу тебе правду? Сегодня, пожалуй, уже можно. Да, наверно, и нужно. А то я уеду по делам, а вы тут опять Божий суд устроите.
– Почему вдруг сегодня? – спросил Широков.
– Потому что с завтрашнего дня в этой Богом обиженной стране, возможно, будет объявлено чрезвычайное положение. И правдой этой вы воспользоваться попросту не успеете.
– Откуда такая информация? – мрачно поинтересовался Широков.
– Перестань, Пятый, у него всегда точная информация, – вмешалась Изабо. – Во всяком случае, по таким вопросам. Ну так чем ты нас решил обрадовать, банный сотрудник? А главное – почему?
– Потому, что у меня нет времени вас всю ночь караулить и воспитывать, всех четверых, – подумав, отвечал Карлсон, и было ясно, что это – чистая правда. – Время поджимает. Дел у меня этой ночью – выше крыши. Хорошо хоть, успел за руку удержать от опасной глупости. Ведь если я сейчас уеду – вы опять ухватитесь за свой маскарад, потащите Валентина ко Второму, на манер выходца с того света, и очень удивитесь, если Второй не рухнет в обморок. А этого делать не надо. Второй все равно не скажет вам, где рукописи и кассеты Чесса. Хоть об стенку лбом его бейте – не скажет. И поступит вполне разумно. Потому что смотрит дальше собственного носа… не то, что некоторые…
– Он знает? – беззвучно спросил Широков.
– Он сам их и отдал. Никто, кстати, не заставлял. Просто спросили – Михайловский вам ничего на хранение не отдавал? Клянусь – деликатно и вежливо спросили! На положительный ответ не очень-то и рассчитывали. Так что могу вас обрадовать – пьесы вообще в природе не существовало, а была тетрадка с цитатами и набросками.
– Откуда такая информация? – надвигаясь на Карлсона, снова грозно спросил Широков. Карлсон, даже не подумав доставать пистолет, отстранился от этой нависшей глыбы.
– А ты еще не понял? – яростно набросилась на Широкова Изабо. – Ты еще не понял? Да он же сам держал в руках эту тетрадку – держал? Да?
– Было дело, – согласился Карлсон. – И тетрадку эту жеваную, и показания Второго. Вот кого мне жалко в этой дурацкой истории – так это Второго. Очень даже неглупый парень. Тетрадка, повторяю, толщиной в полтора миллиметра, а записей в ней, хоть и мелким почерком, с гулькин нос. В основном цитаты из всяких историков с сожалениями насчет утраченных сибирских стихов. Второму тоже нелегко пришлось. И если бы речь шла только о черновиках Михайловского, он бы их не выдал. Но тут было другое – подпольный журнал. Это уже покруче.
– Какой еще журнал? – не очень искренне удивилась Изабо.
– Ваш Чесс ввязался в издание подпольного журнала. Редакция у них была в Питере, назывался – «Мария». Можно подумать, ты не знала… Вот Широков точно не знал! – усмехнулся Карлсон. – И Верочке Чесс тоже ни слова не сказал. Потому что от них журналу все равно никакого проку бы не было, это и поэту ясно.
– Я перепечатывала стихи для этого журнала, – сердито возразила Верочка. – А если вы не могли понять, на какой машинке, так это я объясню. Я к одной бабушке в гости ходила, а у нее такая симпатичная машинка, прямо как из музея.
– Еще того не легче… – проворчал Карлсон. – Ладно, я ничего не слышал… Так вот, на квартире Второго думали проводить обыск. Ну, нашли бы кое-какую чушь – карикатуры, эпиграммы на вождей – и получилось бы неприятное, но банальное дело… Перенес бы его ваш Второй даже без валерьянки. Подставил его именно Михайловский. А не наоборот!
Карлсон насладился потрясенным молчанием тройки безумцев и постороннего человека, манекена Вальки.
– Второй очень удивился, получив три толстенные папки, – продолжал Карлсон. – Он прекрасно знал, что написал и что пишет Михайловский. А тот отдал ему на хранение и журнальные бумажки, и свои рукописи. Он-то думал, что обыск сперва будут делать У него! А Второй даже не знал, что такое в этих трех папках… Когда у него спросили, что он знает о «Марии», без особой надежды спросили…