Колокольней заводчане прозвали кирпичную башню, венчающую заводоуправление. Там под самой крышей разместился радиоузел. Хозяйничал в нем пожилой фанатик Алик, которого так и звали – Алик с колокольни.
Хозяйство он наладил отменное, даже с герметически закрывающейся студией для «прямого эфира». А в его фонотеку не брезговали обращаться профессионалы из городского радиокомитета. На заводе раньше устраивали в обеденный перерыв радиоконцерты по заявкам, и Алик удовлетворял все вкусы, от романсовых до хард-роковых. Одновременно с исчезновением экрана соцсоревнования сгинули и радиопередачи. Но Алик оставался верноподданным Дениса Григорьевича, и тот, зная это, оказывал ему мелкие услуги, как второму верноподданному – Вальке.
– Привет! – сказал Алик, когда Валька вошел в «колокольню». – Ну, что сломалось? Маг? Радио? Утюг?
Он подрабатывал ремонтом, как Валька – оформлением свадебных альбомов.
– Хуже, – серьезно ответил Валька. – Голова не в порядке. Склероз буянит. Слышал песню, а что за песня – не могу вспомнить.
– Напой! – потребовал Алик.
– С моим голосом без бутылки не поют, – намекнул Валька.
– С твоим голосом и после цистерны лучше не петь, – съязвил Алик, добывая из тайничка пиво.
Потом Валька, как умел, исполнил ему кусок куплета про Торкватовы октавы.
– Понял! – обрадовался Алик. – Это у меня есть!
Он снял с полки бобину и насадил ее на штырь огромного пульта.
Валька прослушал песню два раза, потом потребовал конторскую книгу, где Алик вел учет своего музыкального хозяйства.
– Ну вот, «Баркарола», – показал Алик пальцем нужную строчку. – Романс. Слова написал Иван Козлов, был такой слепой поэт в начале прошлого века. Музыка Глинки. Что тебе еще надо?
– Бумажку. И ручку.
Валька записал и Козлова, и Глинку.
Вечером, когда домашние приклеились к телевизору, он спросил у тещи, где у нее могут быть всякие древние русские поэты. Она молча махнула рукой на полку – там стояло штук шесть одинаковых «Антологий» в ожидании оптового покупателя.
Валька отыскал «Баркаролу», прочитал ее и задумался. Оказалось, что Глинка использовал только четыре куплета. Самые жизнерадостные.
– Что же, что не видно боле над игривою рекой в светло-убранной гондоле той красавицы младой, – негромко пропел Валька, – чья улыбка, облик милый волновали все сердца и пленяли дух унылый исступленного певца?..
Пелось легко, слова оказались певучие.
– Вот прекрасная выходит на чугунное крыльцо; месяц бледно луч наводит на печальное лицо; не мила ей прелесть ночи, не манит сребристый ток, и задумчивые очи смотрят томно на восток…
Валька встрепенулся – он понял, что за женщина тосковала у окна на его рисунке. Откуда, каким образом он выловил ее в беззаботной «Баркароле» – он понять не мог. Валька запел дальше – скорее всего, безбожно фальшивя, но просто читать он был не в состоянии. И пропел до самых последних строчек, самых неудобных для пения:
– …О, свободы и любви где же, где певец чудесный? Иль его не сыщет взор? Иль угас огонь небесный, как блестящий метеор?..
А под стихотворением была дата – 1825 год.
– Та-ак… – протянул Валька.
Валька попытался вспомнить хоть что-нибудь про этот самый древний год. И оказалось, что в памяти – здоровенная прореха. Вот только декабристы были, а потом в шестьдесят каком-то отменили крепостное право. И кто-то с кем-то воевал под Севастополем.
Можно было спросить у Широкова. Он в эту эпоху закопался, он обязан знать. Но самолюбие не позволило. Гордый Валька решил поставить крест на Изабо со всей ее сумасшедшей компанией. И знал, что выдержит характер.
Честно говоря, он даже вздохнул с облегчением. Еще немного – и ему пришлось бы врать семье, объясняя свое субботнее отсутствие леший знает чем. Врать он не любил, хотя умел, причем получалось естественно.
К концу третьей недели произошло нечто неожиданное.
Когда он собрался домой и пулей проскочил проходную, его окликнула Верочка.
Валька обалдел. В мастерской они хорошо если двумя фразами обменялись. И Верочка тогда даже смотреть на него не хотела. Что же ее сюда пригнало? Значит, она расспрашивала о нем Изабо? Или Изабо прислала ее?
– Здравствуйте, – сказала Верочка. – А мы с Изабо не можем понять, куда вы пропали.
– Здравствуйте, – без голоса ответил Валька, прокашлялся и соврал, – да как-то со временем не получалось…
– А сейчас у вас время есть?
Сообразив, сколько его уйдет на дорогу в мастерскую и обратно, Валька мотнул головой.
– Даже часика не будет? – явно расстроилась Верочка. – Одного маленького часика?
– Ну, разве что одного…
Валька оглянулся. Недоставало, чтобы заводские девицы увидели, как он уходит вместе с Верочкой. Непостижимым образом, но дойдет до Татьяны!
– Тогда пойдем! – заторопилась Верочка. – Пока вы не передумали. Я здесь совсем близко живу.
– А это удобно – ни с того ни с сего в гости? – усомнился Валька.
– Конечно, удобно! Не в кафе же нам идти, я их не люблю. Поговорить там все равно не удается, накурено, кофе скверный, а пирожные прошлогодние. Пойдем, я печенье испекла. Мои на неделю уехали в Минск, и родители, и братик.
Валька заметил, что она уже вывела его к трамвайной остановке, и дал согласие.
Ему было страшно любопытно, зачем Верочка зазывает его в гости? Изабо его там ждет, что ли? Или она хочет объясниться? По поручению Изабо и тайком от Карлсона? Вполне! Значит, выплывут на свет Божий всякие интересные вещи…
Верочка действительно жила недалеко от завода, возле старого кладбища, которое городские власти переделали в парк. Место было тихое, воздух – свежий. Квартира, которую она с родителями и братом занимала на пятом этаже старого дома, тоже была соответствующая – приятно старомодная.
– Ну, вот тут мы и расположимся, – сказала Верочка, проведя Вальку через большую кухню и открывая узкую дверь. Там оказалась комнатушка хорошо если в четыре метра, где уместился только подростковый диванчик. Над ним висели книжные полки, а на огромном подоконнике, где процветали всевозможные кактусы, стояла старая пишущая машинка и лежали стопки бумаги и копирки.
Был и совершенно неожиданный предмет – картонная репродукция на книжной полке, роскошный гусар при полном гусарском доспехе, то ли Денис, то ли Евдоким Давыдов, работы Ореста Кипренского. Странно, сабля – вот она, а пистолетов нет, удивился Валька и сразу же вспомнил, что пистолеты тогда были здоровенные и на поясе в кобуре их не носили.
Верочка поколдовала у подоконника, и возник откидной столик. Теперь в комнатушке совсем не осталось места, и Валька оказался вроде как арестован между спинкой дивана и этим столиком, а сверху его голова чуть ли не упиралась в полку. Он про себя ругнулся – как будто в комнатах было мало места!
Верочка вышла на кухню, вернулась и накрыла стол вышитой салфеткой, расставила тарелки с печеньем и бутербродами, откуда-то мгновенно возникли чашки с горячим кофе.
– Ешьте, не стесняйтесь, – предложила Верочка, – я же понимаю, что вы после работы.
Валька вздохнул – все ясно, старая дева, и ни разу не кормила мужика после работы. А то бы знала, как выглядит настоящий бутерброд, и не лепила своих крошечных натюрмортов с рулончиками полупрозрачной колбасы и ромашками из крутого яичка и вареной морковочки.
Он съел штук шесть натюрмортов, тарелку печенья и тогда только понял, что проголодался. Попросить хотя бы яичницу было неловко. А тут еще Верочка принесла отцовскую бутылку коньяка. Коньяк оказался грузинский, марочный, и Валька употребил пятьдесят грамм, а потом еще пятьдесят.
Он ждал, пока начнется настоящий разговор, но Верочка чирикала про кактусы, про альбом импрессионистов, про концерт органной музыки, еще какие-то девичьи развлечения приплела, и Валька никак не мог взять в толк, зачем он здесь сидит и что из этой светской беседы должно получиться.
Верочка предложила поставить пластинку со старинной музыкой. Слушать еще и это у Вальки не было никакого желания, он взял конверт с пластинкой и сказал что-то этакое, шибко профессиональное, про рисунок.
– А вы интереснее говорите, чем рисуете, – заметила Верочка. – Я видела у Изабо ваши работы.
Начало было малообещающее.
– Ну и как?
– А вы не обидитесь?
Этот вопрос был сразу и ответом.
– Изабо считает, что вам все-таки стоит поступать в академию. А раз Изабо взялась вам помочь, то обязательно поможет, – подумав, добавила Верочка.
– А зачем ей вдруг понадобилась эта благотворительность? – в упор спросил уязвленный Валька.
Он не ожидал, что так смутит своим вопросом Верочку.
– Изабо – очень добрый, очень чуткий человек, – сказала она после довольно долгой паузы, в течение которой и глаза опускала, и ладони к щекам прижимала, сгоняя внезапный румянец. – Она никому в помощи не откажет. У меня было такое трудное время… со здоровьем стало плохо, точнее, вышло резкое ухудшение… Вот вы почему-то не спрашиваете, где я работаю или учусь, а я нигде не работаю и не учусь, потому что не могу. Деньги себе на пропитание, правда, зарабатываю. Я печатаю на машинке, беру заказы. Сама решаю, когда мне работать, когда отдыхать. Немножко рисую в свободное время. Потому я и поселилась в медхенциммер, это по-немецки девичья комната, здесь раньше полагалось спать кухарке, чтобы ночью печатать, если срочный заказ. Я не хочу мешать своим и братику… Вот так. А Изабо тогда для меня очень много сделала. У меня не было человека ближе нее. Если бы не она, я не знаю, что бы со мной стало. Вот так я и живу…
Верочка разволновалась, выскочила на кухню, и Валька услышал, как льется вода из крана – то ли Верочка просто успокаивалась холодной водой, то ли запивала таблетку.
– И давно это было? – спросил он, когда девушка вернулась.
– Пять лет назад. Я еще училась в университете. Вот так я и прожила эти пять лет…
Она показала рукой на книги, на машинку, на кактусы, и тут впервые посмотрела Вальке в глаза.
– Ладно, – вдруг строго сказала она и села на диван. – Я совсем разболталась.
И разлила остатки коньяка поровну в Валькину рюмку и свою кофейную чашку.
– А вам можно? – удивился Валька.
– Мне теперь все можно… На брудершафт?
Он удивился, но поднял рюмку, их руки переплелись, а потом Верочка быстро поцеловала его в губы и взяла с книжной полки магнитофон.
– Здесь так светло, и здесь покой такой живой, песок здесь мягче и теплей, чем взгляд людей, – запел высокий мужской голос. – Как сладко видеть тишину, обняв сосну, как странно, слыша гладь воды, не ждать беды…
Валька устроился поудобнее.
Он любил эту песню. Два года назад он впервые услышал кассету безымянного певца в гостях, потом выпросил на денек и переписал. Понравилось ему в этих песнях под гитару именно то, что голос был не вылизанный, не зарепетированный, очень выразительный, то отдающий в хрипотцу, то вибрирующий на высоких нотах. Да и слова…
– Гремит водоворот игры, круша миры, ничтожны правила игры, как комары. Я – пас, мне ставки не к лицу, как шнапс – жрецу. Чудесно видеть тишину, обняв сосну, – песня окончилась, а Валька вдруг вспомнил крошечное озерцо по дороге к Изабо, и лодки, и уточек, и камыш, и старые сосны – действительно, здорово бы обнять сосну, ощущая, что все хорошо, и выстругать кораблик из коры, как в те времена, когда все действительно было хорошо, и пустить его в плаванье…