Все письма от неизвестных корреспондентов поступают непосредственно в центр. И я понимаю Акселя — лучше не иметь дела с этим дерьмом.
— Какое у вас сложилось впечатление? Я слышал краем уха, что он в юности был чуть не героем Сопротивления.
— Очень элегантный и достойный господин. Настроение у него, конечно, подавленное. Легко понять. Мне показалось, он очень тяжело воспринял гибель брата. А тебе? — Паула повернулась к Мартину.
— У меня такое же впечатление.
— Думаю, придется встретиться с Акселем Франкелем еще раз. — Мельберг поглядел на Мартина и хмыкнул. — Как я понимаю, ты уже говорил с Педерсеном? Странно, что он не захотел поговорить со мной…
Мартин прокашлялся.
— Почему не захотел? Ты как раз в это время выгуливал собаку. Конечно, если бы ты был на месте, он бы в первую очередь сообщил тебе.
— Вот оно что! Может, и так… И что он сказал?
Мартин вкратце пересказал заключение судебных медиков.
— Педерсен сначала позвонил Патрику, — засмеялся он под конец. — Тот, похоже, не особенно доволен своими успехами на семейном фронте. Патрик выудил у Педерсена все подробности вскрытия, а потом вообще увязался за нами, на место преступления ему захотелось. Я не удивлюсь, если он через пару дней появится здесь. Вместе с Майей и коляской.
Анника улыбнулась.
— Да, я вчера с ним говорила. Он сказал, что сразу трудно перестроиться. Вполне дипломатичное определение.
— Еще бы не трудно! — Мельберг опять выразительно хмыкнул. — Все это идиотские выдумки. Взрослые мужики должны менять подгузники и готовить детское питание! По этой части раньше было лучше. Каждый занимался своим делом. Наше поколение делало то, для чего мы, мужики, и предназначены. А женщины возились с детьми.
— Я бы с удовольствием менял подгузники, — тихо сказал Йоста, не поднимая головы.
Стало тихо. Все вспомнили, что у Йосты недавно умерла жена. Когда-то она родила ему сына, но тот тоже умер, сразу после рождения. Больше детей у них не было.
Нарушила молчание Анника.
— А я думаю, это полезно. Мужики должны знать, что это за работа — возиться с детьми. Потяжелее любой другой. У меня, может, своих детей и нет, — тут настал черед Анники пригорюниться, — но у всех подруг дети, и уверяю вас, они не лежат на диване целыми днями и не жрут шоколадные конфеты. Патрику тоже полезно попробовать на своей шкуре.
— Меня ты не убедишь, — сказал Мельберг и озабоченно воззрился на лежащую перед ним кипу бумаг. Стряхнул крошки и начал просматривать. — Ага… Это заключение Турбьёрна и его парней…
— И девушек, — поправила Анника.
Мельберг закатил глаза.
— И девушек… Сойдешь ты когда-нибудь с этой феминистской баррикады? Будем заниматься следствием или обсуждать последнюю речь Гудрун Шуман? [4]
Он покачал головой и помолчал немного, пытаясь поймать утраченную нить.
— Да… в общем, заключение Турбьёрна и его сотрудников. Тоже можно определить двумя словами — никаких сюрпризов. Есть отпечатки обуви, отпечатки пальцев, еще какие-то отпечатки — все это надо будет принять во внимание и проанализировать. Йоста, займись… Возьми отпечатки пальцев у этих пацанов, у братьев… у брата. Чтобы их исключить. Потом займемся остальными, если они есть. Дальше… — Он прочитал несколько строчек про себя, сопровождая чтение ритмическим мычанием. — Дальше вот что… вот… окончательно установлено — смерть наступила в результате повреждений, причиненных ударом тупым тяжелым предметом по голове.
— Значит, удар был один? — спросила Паула.
— Мм… да, один, именно так. Один. Это они как-то устанавливают по брызгам крови. Я звонил Турбьёрну и задал тот же самый вопрос — говорит, они смотрят на брызги… Один удар — брызги летят вот так, два — вот эдак, а про три даже и подумать страшно. У них там свои примочки, но заключение однозначное — сильный удар по голове тяжелым предметом. Один.
— Совпадает с протоколом вскрытия, — кивнул Мартин. — А что за предмет, не удалось установить? Педерсен считает, что это камень.
— Вот именно! — произнес Мельберг торжествующе и ткнул пальцем в бумагу. — Вот именно! Под столом лежал тяжелый каменный бюст, а на нем и кровь, и волосы, и мозговое вещество, и все, что хотите. И осколки камня, которые Педерсен нашел в ране, именно от этого бюста.
— То есть орудие убийства налицо… Что ж, это всегда кое-что, — меланхолично произнес Йоста.
— Надо найти Франца Рингхольма. Пусть расскажет, что это за угрозы.
— И пройтись по соседям — может быть, кто-то видел что-то необычное тогда, в июне, — добавила Паула.
Анника подняла глаза от своих записей.
— А уборщица? Надо поговорить и с уборщицей. Когда она последний раз там была? Говорила ли с Эриком? И почему все лето не убиралась?
— Разумно, — кивнул Мельберг. — Хватит рассиживаться! За работу!
Он подождал, пока последний из сотрудников покинет комнату, и потянулся за еще одной булочкой.
Делегировать полномочия. Главная черта хорошего руководителя — умение делегировать полномочия.
Насчет того, ходить или не ходить на уроки, у них царило полное согласие: если не лежит душа — не ходить. Душа лежала не часто.
Сегодня они собрались около десяти. В Танумсхеде не так уж много мест, куда можно пойти, поэтому они просто сидели, курили и болтали.
— Слышали про этого старого идиота в Фьельбаке? — Никке глубоко затянулся, захохотал и закашлялся. — Не иначе, твой дед с его приятелями руку приложили.
Ванесса фыркнула.
— Брось, — мрачно, но не без гордости сказал Пер. — Дед к этому никакого отношения не имеет. Станет он рисковать тюрьмой из-за какого-то старого пня! У «Друзей Швеции» другие цели.
— А ты с ним поговорил? Нам разрешат прийти на собрание? — Никке перестал смеяться.
— Пока нет… — неохотно ответил Пер.
У него был особый статус: он приходился внуком самому Францу Рингхольму. Как-то он в минуту слабости пообещал приятелям, что попробует провести их на собрание «Друзей Швеции» в Уддевалле, но не знал, как дед отреагирует на такую просьбу. Вернее, не то чтобы не знал. Он был почти уверен, что скажет дед. Вы слишком молоды, нужно еще не меньше двух лет, чтобы вы могли развиться и реализовать свой, как дед любил выражаться, «потенциал». Пер не понимал, что он имеет в виду. Развиться? Они понимали все ничуть не хуже старших. Чего тут не понять?
И это ему очень нравилось. Простота. Черное и белое, никаких серых нюансов, никаких лазеек, никаких уловок. Перу было совершенно чуждо стремление многих запутать ситуацию, заболтать… Он терпеть не мог все эти скользкие рассуждения: «С одной стороны… с другой стороны…» Все до крайности просто. Есть мы, и есть они. Вот и все. Мы и они. Они и мы. И если бы они держались на своем краю и занимались своим делом, никаких проблем бы и не было. Но «они» претендовали на «наше». Им не нравились границы, очевидные даже полному идиоту. Любому зрячему понятно: белый и желтый.