Тот покачал головой.
— Нет… — сказала она. — Не надо. Думаю, такой необходимости нет. Но может быть, у вас сохранились в памяти эти дни? Может быть, Эрик вам звонил?
Аксель покачал головой.
— К сожалению… Я уже говорил, у нас с братом не было заведено звонить друг другу без нужды, особенно если кто-то за границей. Думаю, если бы в доме случился пожар, Эрик бы позвонил, а так… — Аксель коротко засмеялся.
Но смех тут же угас, и он опять провел рукой по глазам.
— Это все? Еще чем-нибудь я могу вам помочь?
— Может быть… — Мартин внимательно посмотрел Акселю в глаза. — Мы сегодня допрашивали некоего Пера Рингхольма в связи с дракой. И он рассказал, что в начале июня пытался проникнуть в ваш дом. Эрик его застал, запер в библиотеке и позвонил отцу, Челлю Рингхольму.
— Сыну Франца.
— Да… Пер, оказывается, слышал обрывки разговора между отцом и Эриком. Они якобы договаривались встретиться еще раз, Эрик пообещал Челлю какую-то информацию, которая должна того заинтересовать. Вы что-нибудь знаете об этом?
— Ровным счетом ничего. — Аксель несколько раз покачал головой.
— А может быть, вы догадываетесь, о какой именно информации шла речь?
Старик задумался.
— Не представляю, — сказал он после паузы. — Эрик потратил массу времени на изучение военного периода и, само собой разумеется, на анализ тогдашнего нацизма. А Челль занимается сегодняшним шведским нацизмом. Так что… но это только мои догадки… Эрик мог обнаружить какую-то связь, нечто такое, что представляет исторический интерес, а для Челля помогло бы выявить корни сегодняшнего неонацизма. По-моему, вам проще спросить самого Челля.
— Мы как раз сейчас едем к нему в Уддеваллу. Но если вы что-нибудь вспомните… — Мартин быстро записал на бумажке номер своего мобильника. — Если что-нибудь вспомните, обязательно позвоните.
Аксель аккуратно вложил листок в органайзер.
И Паула, и Мартин на обратной дороге молчали, но думали об одном и том же. Не пропустили ли они чего-то? Правильно ли сформулировали вопросы? Ответа никто не знал.
— Больше откладывать нельзя. Она не может оставаться дома. — Герман посмотрел на дочерей с таким отчаянием, что они невольно отвели глаза.
— Мы знаем, папа… Все правильно, альтернативы нет. Ты заботился о маме до последнего, но… сейчас это просто становится опасным. Мы постараемся найти самое лучшее место. — Анна-Грета зашла за спинку отцовского кресла, положила руки ему на плечи и слегка вздрогнула — так он похудел.
Болезнь матери сказалась на нем больше, чем они думали. Или хотели думать. Она прижалась щекой к его щеке.
— Мы с тобой, папа. И я, и Биргитта, и Магган, и все. Ты не должен чувствовать себя одиноким.
— Без мамы мне все равно одиноко. Над этим я не властен, — глухо сказал Герман и вытер рукавом набежавшую слезу. — Но я знаю, что для Бритты так лучше. Для нее так лучше, — повторил он, словно стараясь убедить самого себя.
Дочери украдкой переглянулись. Герман и Бритта всегда были центром их жизни, фундаментом, непоколебимой скалой, к которой они всегда могли прислониться. А теперь фундамент зашатался, и их потянуло друг к другу. Смотреть на распад сознания матери и постепенное угасание отца было невыносимо. Невыносимым было и понимание, что вся ответственность за семью теперь ложится на них, что родители, ласковые, умные, никогда не ошибающиеся родители теперь уже не могут им помочь — наоборот, сами нуждаются в помощи. Конечно, они сами уже давно взрослые и прекрасно понимают, что родители не боги, что они не вечны, — и все равно дочери не могли побороть в себе внезапное и болезненное ощущение сиротства.
Анна-Грета еще раз обняла костлявые плечи Германа и села рядом за стол.
— А как она там сейчас одна? — беспокойно спросила Магган. — Пойти посмотреть?
— Когда я ушел, она только что уснула… Но она не спит больше часа подряд, так что мне уже пора домой, — сказал Герман и тяжело поднялся со стула.
— Давай лучше мы навестим маму, а ты приляжешь и отдохнешь хоть пару часов, — предложила Биргитта и взглянула на Магган. — Папа ведь может прилечь у тебя в гостевой?
— Это прекрасная мысль! — воскликнула Магган и ласково посмотрела на отца. — Иди приляг, а мы побудем с мамой.
— Спасибо, девочки. — Герман уже направлялся к двери. — Мы с мамой вместе уже больше пятидесяти лет, и я хочу быть с ней… не много осталось таких моментов. Когда она будет в больнице… — Он не закончил предложения и поторопился уйти, чтобы дочери не видели, как он плачет.
Бритта улыбалась во сне. Мозг, который отказывался служить ей, когда она бодрствовала, во сне работал исправно, с кинематографической ясностью. Воспоминания… не всегда желанные. Кое-что ей вовсе не хотелось вспоминать, но от картин прошлого избавиться было трудно… Свист отцовского ремня, красные вспухшие полосы на голых ребяческих попках, заплаканное лицо матери. Жуткая теснота в доме, визг избиваемых детей… Даже во сне ей хотелось зажать уши. Но другие воспоминания были лучше. Лето, они носятся по нагретым солнцем прибрежным скалам. Эльси в ее сшитых матерью платьях в цветочках, серьезный Эрик в коротких штанишках. Франц со своими волнистыми светлыми волосами… Ей всегда хотелось погладить его по голове — с самого детства, с тех пор, когда они были совсем маленькими и разница между мальчиками и девочками их еще не интересовала.
А сейчас опять этот голос. Знакомый, слишком хорошо знакомый голос. Он все чаще звучал в ее снах, настойчиво врывался в ее медленно мутнеющий мир. Голос, который исключал саму возможность примирения и забвения, голос, который она надеялась никогда больше не слышать. Это было странно и страшно.
Она начала метаться по подушке. Попыталась во сне заглушить этот голос, избавиться от страшных воспоминаний. И ей это удалось… удалось. Она впервые увидела во сне Германа — как раз таким, каким он был, когда она поняла, что с этим парнем проведет всю жизнь. Свадьба… она в красивом белом платье, и голова кружится от счастья… Боль схваток, и Анна-Грета, и внезапно вспыхнувшая безграничная родительская любовь. И Биргитта, и Магган. Герман возится с детьми, не обращая внимания на протесты тещи. Он возится с ними не потому, что от него кто-то этого требует, — просто он любит их до безумия. Она улыбнулась, глазные яблоки под закрытыми веками задрожали. Бритта всеми силами души приказала мозгу остаться здесь, в этом мгновении. Если бы ей сказали, что она имеет право только на одно воспоминание, а все остальные будут стерты из ее памяти, она выбрала бы именно это: Герман купает Магган в ванночке, осторожно поддерживает головку, нежно гладит губкой крошечное тельце и что-то напевает себе под нос. Девчушка широко открытыми глазами следит за каждым его движением… И Бритта видит себя — как она подглядывает за ними в полуоткрытую дверь. Пусть, пусть она забудет все остальное, но за это воспоминание она готова бороться насмерть. Герман и Маргарета, головка на руке, нежность… близость.
Внезапный звук… Бритта попыталась не слышать его, вернуться к плеску воды в ванночке, без конца слушать, как трогательно гулит их малютка, слушать и слушать… но этот новый звук вырвал ее из воспоминания и властно поволок на поверхность… в этот проклятый серый туман, который окружал ее густеющей с каждым днем завесой.