Встаю из-за стола ему навстречу. Обнимаемся, целуемся. Нет, мы не голубые, здесь так принято. Он берёт меня за предплечья и поворачивает лицом к окну, заглядывая в глаза.
— Мальчик мой, ты бледен! Глаза у тебя красные, щёки ввалились! — он говорит воркующе, понизив тон и сменив тембр голоса, явно пародируя голос кого-то из наших родственников. Бросает мимолётный взгляд на мой рабочий стол и констатирует:
— Ты впал в болезнь бюрократизма. Ты просто издеваешься над собой, — Владимир поворачивается к новым шкафам. — Какие говорящие названия! «Былое», «Настоящее», «Будущее», «Наисрочнейшее»! Ты совершаешь Геркулесов подвиг? Разгребаешь Авгиевы конюшни в своём ведомстве? Кстати, пишешь ты по-прежнему с ошибками.
Я, помимо воли, улыбаюсь, он же смеётся во весь голос.
— Ты знаешь, что от душного кабинета и пыльных бумаг развивается чахотка! — провозглашает Владимир и добавляет, понизив тон: — ты, кстати, ужинать, где собирался? Ты никого не ждёшь?
— Планировал дома, — я пожимаю плечами. — На вечер никого кроме бумаг не назначал.
— Оставь свои надежды. Я похищаю тебя от дел на пару часов, — он смотрит на часы. — Михень нас ждёт в коляске.
Что же, в принципе он прав, немного развеяться мне не помешает. Вечно сидеть взаперти всё равно не получится, да и с «родственниками» надо «познакомиться». Голому собраться — только подпоясаться. Я беру портмоне из ящика стола и умещаю его себе в карман под слегка удивлённым взглядом великого князя. Цепляю к поясу саблю, надеваю фуражку.
— Куда направимся?
— На Большую Морскую. Место ещё не приелось, и этим надо пользоваться, — отвечает Владимир и, приобняв за плечи, тянет к дверям.
Впрочем, на пороге приёмной он пропускает меня вперёд. Я отдаю указание камердинеру отправить мой экипаж вслед за нами и прошу адъютантов ужинать, не дожидаясь меня.
В коляске у подъезда нас ждет очень миловидная женщина лет двадцати пяти. Признаться, я не сразу вспомнил, что под домашним прозвищем Михень скрывается Мария Павловна — супруга Владимира.
— Алексис, как я рада вас видеть! — улыбается Мария, протягивая мне ручку для поцелуя. — Вы стали совсем букой — нигде не появляетесь. По Петербургу уже ходят разнообразные слухи.
— У меня такая репутация, что слухом больше, слухом меньше… — усмехаюсь я. — Даже если я прямо сейчас приму схиму, это будет воспринято как очередное чудачество! А то, что я не появлялся в свете объясняется очень легко — приболел.
— Надеюсь, ничего серьезного? — морщит лобик Михень.
— Легкая простуда, уже все прошло! — успокаиваю я.
Мы с Владимиром усаживаемся на пухлые сиденья, коляска трогается. По пути в ресторан мы обсуждаем погоду, музыкальные новинки, программу оперного театра. К его немалому удивлению, за месяц работы над документами я изрядно отстал от столичной жизни.
А вот и ресторация Кюба. Вальяжный, как фельдмаршал метрдотель, заметив нас, принимает строевую стойку. Нашу компанию проводят в отдельный кабинет. Накрахмаленная до твердости фанеры скатерть, золоченые канделябры, свежие цветы в хрустальной вазе. Толстая кожаная папка меню, затейливые завитки у букв. Названия блюд на французском, пояснения — на русском. А нуждается ли образованный человек в таком переводе? За дикарей нас держат господа рестораторы? Ладно, я сегодня добрый, уже почти расслабленный…
Что нужно для успеха «точки общественного питания» в Санкт-Петербурге? Изысканная французская еда от мастера дворцовой кухни, варварская роскошь вызолоченных стен. И общество. Шик от того, что купец или заводчик из Москвы или Нижнего Новгорода может сказать: «Я был у Кюба, там вкушают Великие Князья, наимоднейшие певички, цвет балета и богатейшие финансисты империи».
И общество. Шик от того, что купец или заводчик из Москвы или Нижнего Новгорода может сказать: «Я был у Кюба, там вкушают Великие Князья, наимоднейшие певички, цвет балета и богатейшие финансисты империи». Рецепт модного места прост и придуман не сегодня.
Мы усаживаемся за стол. Метрдотель, окинув орлиным взором сервировку и, убедившись, что она безупречна, величественно удаляется. Официант во фраке и манишке, быстро, но не торопливо, зажигает свечи. Рядом стоит сомелье,
— Тогда рекомендую «Вдову Клико», — продолжает сомелье.
— Любезный, «Вдову Клико» оставим для гвардейских корнетов, а нам неси «Перье Жуэ». Да, и к устрицам подай шабли! — распоряжается Владимир.
— А всё же, Алексис, я не согласна с вашим выбором. Откуда возьмутся в Питере приличные устрицы, сезон ещё не начался, — вступила в разговор супруга Владимира. — Если так соскучились по устрицам, собирайтесь с нами в Ниццу, там вы с ними не ошибетесь.
— Сдаюсь! — я шутливо поднимаю руки. — Устрицы отменить, но шабли все равно несите. Буду чередовать.
— Сегодня ты оригинален! — рассмеялся Владимир.
— Алексис, раз вы отказались от устриц, я рекомендую вам, как выздоравливающему, начать обед с консоме, — вновь вмешалась в разговор Мария Павловна.
— И вновь я с вами согласен. Не в моих силах устоять перед столь очаровательной заботой, — я повернулся к официанту. — Ты слышал?
Официант с достоинством кивает. Покончив с заказом, Владимир разворачивается ко мне.
— Алексис, расскажи-ка мне, что нового ты затеял? — интересуется «брат», — а то, в последнее время ты весь в делах. Забросил нас, забросил друзей…
— Да, что рассказывать, mon cher! [5]— отмахиваюсь я. — Бумаги, будь они неладны. Я просто утопаю в них.
Некоторое время мы, обмениваясь только незначительными репликами на тему гастрономии, занимаемся «вкушением» (по другому этот тонкий процесс дегустирования не назовешь) поданных блюд. Едим неторопливо, как только могут кушать люди, никогда за всю свою жизнь не испытывающие чувства голода. Для аристократов, вроде моих нынешних сотрапезников, еда — не банальное набивание живота, а некий ритуал, схожий по сложности с японской чайной церемонией. И разговаривать во время этого действа на серьезные темы считается дурным тоном.
Наконец, перепробовав все блюда и слегка насытившись (по сути только немного «заморив червячка»), мы откидываемся на мягкие спинки удобных стульев. Вот теперь, под коньяк, кофе и сигары, наступает время серьезных разговоров. Владимир, спросив у жены разрешения, достает папиросы и, закурив, предлагает мне. Я отказываюсь. Нам приносят коньяк, а Марии Павловне — бисквиты и херес.