Вот тут то я страху и натерпелся.
Этот страх двойной — подсознательный и иррациональный, которое испытывает тело, и сознательный, с которым пытается бороться разум, понимая опасность.
11-дюймовые снаряды, перелетали через наши позиции и взрывались где-то в пятистах метрах позади.
Тем не менее, сотрясение земли ощущалось всем телом.
Это вам не минометный обстрел, под который в 95-ом угодил на Кавказе…
Я посмотрел вверх. Там, на значительной высоте, шли большие четырехмоторные бипланы — русские бомбардировщики несли свой смертоносный груз, предназначенный немецким артиллеристам. Шесть групп по три самолета. На некоторой дистанции от бомбовозов мелькали шустрые истребители.
Поторопились бы, а то мы тут уже час сидим, обстрел терпим. Вот накроют нас, совершенно случайно, притом — им потом стыдно будет.
Земля вновь содрогнулась от падения очередного двадцатипудового гостинца.
Суки…
Напротив меня, скрючившись и зажав между коленями дробовик, в окопе сидел Савка.
При каждом взрыве его каска звякала о ствол ружья. Бледные губы непрерывно шевелились — мой ординарец истово молился.
А вот сидящий справа от меня унтер-офицер Наумов внешне был абсолютно спокоен. Глаза закрыты, на умиротворенном лице — улыбка.
Как там, у поэта — "Гвозди бы делать из этих людей"?
Так вот, Наумов — мужик для этого дела вполне подходящий. Нервы, так точно — железные.
Блин! Да когда ж все это кончится!!!
У меня сейчас такое состояние, что дайте мне немца — я его зубами загрызу. Даже стрелять не буду, потому что пуля — это слишком легкая смерть.
Однако, спустя некоторое время, вражеский обстрел внезапно прекратился.
Слава Богу!
Наши же орудия продолжали палить, перемалывая оборону противника, районы сосредоточения подкреплений, полевые батареи. Это — хорошо. Чем больше они сейчас перебьют немцев, тем меньше нам потом возни.
Я посмотрел на часы — без четверти одиннадцать.
2
Прошлым вечером, незадолго до ужина, нас посетили командир полка с офицерами штаба и мой знакомый любитель пения — отец Серафим, оказавшийся целым протоиреем!
Полковник Беренс произнес прочувственную речь о трудном часе для Отчизны, о полковых традициях, о чести и мужестве.
Под сенью развернутого полкового знамени батюшка отслужил молебен:
"Моли, Угодник Божий Николай, воинству нашему даровати на враги одоление, Отечеству во благочестии непоколебиму пребыти и сыновом Российским спастися."
По окончании обряда, в сопровождении служки с иконой он прошелся, вдоль строя всех четырех рот нашего батальона, окропляя шеренги святой водой. Потом солдаты повзводно подходили за благословением, целовали крест.
Я тоже приложился.
* * *
Артподготовка продолжалась.
Из ответвления хода сообщения появился Лиходеев и с заговорщическим видом вручил мне бебут в ножнах — изогнутый обоюдоострый кинжал с сорокасантиметровым клинком. Бебутами вооружали пулеметчиков и солдат с дробовиками — за место штыка. Савка тоже обзавелся таким, когда сменил винтовку на помповое ружье.
— Это еще зачем?! — из-за грохота артиллерийской стрельбы приходилось орать.
— Нехорошо это, вашбродь, без ножа по траншеям лазать. Тут ведь как — тонущий за соломину хватается, а гренадер — за нож.
— Да куда мне такой! Им же коня зарубить можно!
— Вот! — Лиходеев поучительно поднял палец, — Вы, вашбродь, в самую суть проникли! Без него — никак невозможно. Бебут знатный. Сам подбирал в оружейке!
— А ты-то как же?
— А у меня "братишка" при себе — Кузьма Акимыч ловким движением достал из-за спины топор с оплетенной кожаными ремешками ручкой. — Я к нему — привыкши. А вам бебут — в самую пору будет.
— Ладно, давай… — я забрал у совершенно счастливого фельдфебеля кинжал. — Пригодится!
Разберусь как-нибудь. Скомпилирую, знание ножевого боя конца ХХ века и науку Никифора Беспалого, учившего меня и брата владению шашкой в ХХ века начале!
Вздохнув, встал на одно колено, и принялся цеплять ножны к правому боку. Ё-моё! Ремень и так обвешен по периметру — кобура с браунингом, фляжка, лопатка, противогаз, патронная сумка, а теперь еще и это. Через плечо на ремнях — гранатная сумка, полевая сумка. На шее — бинокль, в руках — автомат в чехле, и свисток в кожаном кармашке на портупее — до кучи. Сразу вспомнился анекдот "А теперь со всей этой фигней, мы попытаемся взлететь…"
Это притом, что ранец офицеру в бою не полагается, и мой сухпай и четыре коробки патронов тащит Савка. Мне еще вчера при переходе нелегко пришлось, а тут — в атаку идти. Залегать, ползать, окапываться.
В общем — "Господи, спаси и сохрани…"
По окопу, в сопровождении двух вестовых, аккуратно пробирался Казимирский так же обвешанный амуницией. Различие состояло в отсутствии холодного оружия и наличии фонарика в кожаном футляре и "нагана" в кобуре. Поручик, наконец-то, сменил погоны с галунных на полевые, и перчатки на руках были уже не белые, а из коричневой кожи.
Все равно — пижон…
— Ну что, барон, не скучаете? — командир роты присел рядом со мной на корточки.
— Нет, господин поручик! Немцы два часа развлекали, как могли — сильно подняли настроение!
— Рад за вас! Напоминаю — при развертывании, вы находитесь на правом фланге цепи и ведете вторую полуроту, я — на левом, с первой полуротой, фельдфебель идет в арьергарде! Связь через вестовых! Я вам, кстати, привел двоих. Распоряжайтесь!
— Слушаюсь!
3
После десятичасового грохота, в полуобалделом состоянии, с шумом в ушах, мы — все офицеры батальона отошли немного в сторону, поднялись на холмик на окраине леса — самое высокое место, откуда немецкие позиции были довольно хорошо видны. Но рассмотреть ничего не удалось — над всей немецкой линией стояло сплошное густое облако пыли, и к роте мы вернулись ни с чем.
В пятнадцать минут третьего роты выстроились в порядок, для прохождения наших траншей. Артиллеристы и минометчики пойдут впереди, чтобы занять позиции для прикрытия рот в атаке. За нами изготовились идти пулеметные команды.
Тройной Казимирский еще раз, деловым тоном, повторил — как мы должны идти, по каким ходам сообщения проходить из линии в линию, как выходить в поле и кто кого замещает в случае чего.
Накануне у всех офицеров и унтер-офицеров часы были выверены "минута в минуту".
В полтретьего, под грохот непрекращающегося артобстрела, на позицию тронулись расчеты двух траншейных пушек и минометные команды. Без пятнадцати три пошла девятая рота, а за ней в обгорелый лесок вошли и четыре наших взвода. Дождавшись, пока передовая рота втянется в ходы сообщения, Казимирский махнул рукой, подавая сигнал к движению.
Переходы извилистые и узкие, так что идти можно только цепочкой. Я во главе четвертого взвода иду по крайне правому на нашем участке, правее, через несколько сот метров, уже участок наступления соседей — 9-го Сибирского гренадерского полка.
На полста метров левее — по соседнему ходу сообщения, идет третий взвод унтер-офицера Зайцева.
Еще левее, по двум соседним ходам движутся первый и второй взводы, с Казимирским во главе.
Сразу за мной по траншее топает Савка, с ним — мои связные: Жигун и Палатов. За нами поспевает старший унтер-офицер Шмелев со своим взводом.
Наконец, доходим до второй линии окопов и рассредоточиваемся. К нам присоединяются четыре пулеметных расчета со своими "максимами", под командованием тощего чернявого унтера по фамилии Смирняга.
Смотрю на часы — без четверти четыре. Еще пятнадцать минут. Ждем-с.
Солдаты проверяют оружие, гранаты. Я тоже вынимаю автомат из чехла, осматриваю, вставляю магазин. Передергиваю затвор. Ту же операцию проделываю с пистолетом, ставлю его на предохранитель и убираю в кобуру. Еще раз проверяю гранаты в сумке.
Ну, все, я — готов!
Стрелка на швейцарских наручных часах, со светящимся циферблатом, показывает без трех минут четыре…
Без двух минут…
Время ползет необычайно медленно.
16-00!!!
Звук артиллерийской канонады изменяется. Тяжелые удары становятся глуше — теперь тяжелая артиллерия бьет по немецким тылам. Громче и звонче звучат разрывы у немецких траншей — это наши трехдюймовки создают огневую завесу.
Еще минута и послышались первые выстрелы винтовок, затрещали пулеметы.
Солдаты вокруг меня снимали каски и крестились.
Я последовал их примеру. Господи! Спаси и сохрани! Надел каску и скомандовал:
— Гренадерство! Штыки примкнуть!
Со всех сторон защелкало.
— Па-а-ашли!!!
По прямой, до первой линии окопов было около ста шагов. Но по извилистым ходам — раза в три больше.
Стрельба нарастала, сквозь артиллерийскую канонаду и пулеметно-винтовочную пальбу слышались звонкие хлопки ручных гранат. Доносился и отрывистый треск автоматов.
Беглым шагом, пригнувшись, подходим к передовой траншее.
Там пусто. Значит, девятая рота вышла.
Бегу влево, мое место — на стыке взводов. Останавливаюсь у деревянной лесенки — выходу наверх, в поле.
— Выходим! Выходим!
На бруствер вылезает шустрый Жигун и подает мне руку.
Выбираюсь наверх, вслед за ним, помогаю вылезти Савке. За ним лезет Палатов и остальные.
Перебегаю чуть вперед, встаю на одно колено и, что есть сил, диким голосом ору, начисто забыв про свисток:
— Десятая — выходи! Вперед! В ата-а-ку-у-уу!
Гренадеры хлынули из окопов. Кучка здесь, кучка там. Впереди пулеметчики и гранатометчики.
Наконец вышла вся полурота. Группируемся у прикрывающего нас бугорка.
И вперед — на затянутое дымом и изрытое воронками открытое пространство.
— Ура-а-а-а-а-а-а-а!!!
Полурота пошла! Небольшими группами, перебежками от воронки к воронке…
Перед тем как бежать следом успеваю увидеть, как артиллеристы по деревянным мосткам выкатывают траншейные пушки.
Выскакиваю из-за бугра пробегаю пару десятков шагов и спрыгиваю в глубокую воронку, за мной сигают ординарец и связные. Выглядываю — рота продвигается вперед. Командую:
— За мной! — пригибаясь бежим дальше, до следующей подходящей воронки. Ныряем.
Судя по всему, авангард батальона уже занял первую линию немецких окопов. Густой дым закрывает видимость. Обращаю внимание, что активного огня по нам почему-то не ведется. Ни пулеметного, ни артиллерийского.
В следующей воронке встречаем раненых из девятой роты. Двое тяжелораненых лежат на дне. Один — без сознания, второй — раненый в бедро, громко стонет. Оба довольно грамотно перевязаны. С ними трое легкораненых, в том числе ефрейтор с простреленной рукой.
— Что тут у вас? — Спрашиваю его.
— Да пулемет германский, вашбродь! Откуда-то справа бьет, прямо наскрозь дым! Нас и подранило. Мы тяжелых-то в воронку стащили, а троих — наповал.
— Ясно! Из десятой проходил кто?
— Были. Дальше пошли — из ваших, вроде, никого не зацепило!
— Это хорошо!
Подползаю к краю воронки, выглядываю: уже видны остатки немецкого проволочного заграждения. Колючка в восемь колов снесена практически начисто — на немногих уцелевших столбиках лишь жалкие обрывки. Знатно наши пушкари поработали.
Впереди, шагах в десяти лежат убитые. Не повезло мужикам.
Передаю автомат Савке, и пытаюсь в бинокль разглядеть, откуда по нам ведут огонь.
Облом. Все скрыто дымом и пылью.
Хотя, если рассуждать логически, пулемет может быть только между участками наступления — нашего и соседнего. Причем ближе к нам, иначе стрелял бы по Сибирцам.