— Тогда проверим фузею сию. Куда стреляем?
— А вон, Гриша, валун у скалы видишь? Туда и стреляй. Пуля из камня искры выбьет, мы и увидим.
— Ты что, сдурел? До него сотен шесть шагов!
— А ты на чурку встань, ствол между бревен частокола в бойницу сунь и стреляй смело.
Григорий хмыкнул, встал на чурку, вставил ружье в щель и долго прицеливался. Выстрелы прогремели почти слитно. Старший брат тут же спрыгнул с чурбачка — лицо было несколько озадачено.
— Нет, за эту винтовку нельзя брать золотом по весу! Разорительно! Надо втройне брать — она того стоит. Ну, ничего, мы его много намыли, с царем по-царски расчет держать будем!
ДЕНЬ ВТОРОЙ
28 июня 1770 года
Гречиничи
Яркий, ослепительный свет ударил по глазам. Зажмурившись, Петр услышал непонятный нарастающий гул. Через мгновение он узнал голоса церковных колоколов. Сквозь переливы маленьких особенно выделялся большой набатный колокол. Его оглушающий звон отзывался в голове, заставляя вибрировать каждую клеточку тела. Колокола пели, растворяя его в себе, унося за собой. Закрыв глаза, он ощутил, что теплый душистый весенний ветерок, подхватив, влечет его вслед за этим колокольным маревом.
Над ним проплывало прозрачное голубоватое весеннее небо, подернутое чуть игривыми облачками, на мгновение скрывавшими начинающее набирать жизненную силу солнышко и уносившимися вдаль за горизонт.
Так же как и эти облачка, он легко парил над землей, всей душой вбирая в себя ее дыхание, прислушиваясь к шепоту дрожащих веточек берез с влажными, чуть распустившимися нежными листочками, узнавая себя в журчании прыгающих по камешкам ручейков, взмывая ввысь вслед за птичьими трелями, пропитываясь теплым паром не успевшей остыть пашни…
Родная земля, как нежная и любящая мать, ласкала его, даря ему свое тепло и силу. На мгновение Петр ощутил себя частью чего-то необъятного. Ощущение причастности к чему-то необъяснимо могучему и волнующему захлестнуло его. Острая потребность защитить и уберечь это нечто, сильное и безжалостное, как порыв ветра, с корнем выворачивающий вековые деревья, и в то же время хрупкое и ранимое, как ночная бабочка, как распускающийся бутон, затмила все его мысли и чувства.
Ему стало легко и спокойно от того, что он нашел наконец тот смысл, ту цель, которые он так долго, даже не осознавая для себя самого, искал. Словно кто-то невидимый стряхнул с его души всю накипь, переворошил всю начинку, укрепил стержень. Тот незримый стержень, на который нанизываются нравственные и моральные ценности души, поступки, мысли и устремления. И от того, насколько он крепок, а зачастую есть ли он вообще, зависит многое: и то, как человек проживет свою жизнь, и то, что он оставит после себя.
Внезапно колокола стихли. И тут Петр опомнился — он же видел уже этот огромный храм, прекрасный и белоснежный, на мгновение скрывший солнце, клонящееся к закату. Выглянув вновь, оно нестерпимо заискрило, заблистало на золоте куполов, поглотив в раскаленном золоте небо и землю.
— Так я уже видел все это, — пробормотал Петр. — Прошлый раз, во сне. И потом, когда «дедушка» во второй раз явился со своим Алексашкой. Они… Твою мать! Да вон они, только подумать стоило!
В сгущавшихся сумерках Петр увидел два силуэта, вышедших из темноты. Старые знакомые, только император без трости, а Меншиков идет не рядом, а чуточку отстав.
— Здравствуй, внук! Почто от меня прячешься? — У Петра Алексеевича хищно ощерились кошачьи усики, но голос был на удивление мягок. Но с обидой затаенной, видимой.
— Это он, уверяю тебя, мин херц, трости твоей опасается, — засмеялся Меншиков и подмигнул. «Счастья баловень безродный» был расфуфырен, как в прошлый раз, — в пышном завитом парике, в дорогой одежде, переливавшейся золотым шитьем и драгоценными камнями.
— Да ничего я не опасаюсь, — резанул Петр, и раздражение захлестнуло его. Надо же, стоило на секунду задремать, и вот они, не к ночи будь упомянуты. Сладкая парочка…
— Еще раз такое скажешь, в рыло от меня получишь, — Петр угрожающе прошипел Меншикову. Тот, к его удивлению, хотя был намного шире и выше на голову, отступил за своего благодетеля и повелителя.
— Моя кровь, Алексашка, — удовлетворенно буркнул Петр Алексеевич и подошел вплотную, рукой прикоснуться можно. Но Петр не стал этого делать — мало ли что, в опаске нужно быть.
— Я с турками мир позорный заключил, смотри и ты не обмишулься. Вояки они добрые. Но ты другой, не я… Есть в тебе что-то…
Гигант с неожиданной силой схватил Петра за плечи и прижал к своей груди. Так прижал, что дыхание сперло, а лбом он ударился в шитую серебряную звезду. От внезапного жара раскалившегося знака Петра передернуло, он попытался отшатнуться. Но куда там — император держал его за плечи стальной хваткой.
— Уййй! — он смог только прошипеть. Жар начал обжигать лицо нестерпимым пламенем — стало по-настоящему больно.
— Державу свою тебе вручаю, теперь могу спокойно спать…
Боль заполнила разум, он осознавал с трудом. Последние слова императора доносились уже сквозь туман, плотно окутавший Петра…
— Уййй!!! — Осознав себя уже наяву, Петр почувствовал, как болит лицо. Вскочил, разлепил глаза и через секунду хрипло рассмеялся. Матерясь вполголоса, он схватил с походной кровати край одеяла и стал вытирать им лицо. Ткань окрасилась, но не кровью, а горячим жиром мясного рагу.
— Надо же — сел за столик позавтракать и вырубился! А дедуля момент четко уловил и явился. По душам поговорили…
Петр усмехнулся, отбросил испачканное одеяло и взял салфетку, еще раз протерев лицо чуть влажной тканью. Радостно засмеялся, но тихо, не в голос, убедившись, что лицо почти не пострадало — хорошо, что не с пылу-жару казачки миску принесли, чуть остудили, а то картина получилась бы — у императора рожа красная и волдырями покрыта. Какие пересуды пошли бы сегодня по армии? И это перед генеральной баталией?!
— Нам такого и даром не надо! — пробормотал Петр и ухватил пальцами ложку. Он почувствовал острый голод, в желудке заурчало — десять часов в седле любого здоровяка умотают.
Войска делали только ночные марши — изнуряющая жара выкашивала солдат похлеще татарских сабель или турецких пуль. В мае шли еще холодные дожди — промокшие и замерзшие солдаты ротами валились в горячку. Вот тебе и война — боевые потери на порядок меньше санитарных. За Прут не переходили, даже отряды не посылали, хотя турок там не было. Зато напасть имелась намного более страшная — по Валахии ходила чума…
Чесма
— Да что ж такое?! Ну, сукины дети, вы у нас еще получите по сопатке за «купание» и мой «Санкт-Петербург»! — Капитан-командор Грейг сдавил руками подзорную трубу и грязно выругался.
Луна уже пошла на убыль, но ее света было достаточно, чтобы видеть, как русские линейные корабли «московской» эскадры ведут убийственный огонь по туркам. В темном летнем небе проносились пульсирующие красные пятнышки — вице-адмирал Спиридов приказал обстреливать скопище турецких кораблей «греческим огнем». Османов набилось в Чесменской бухте, как сельдей в бочке, что умело солят рижские торговцы.
Вот только мазали пока канониры — линкоры стояли от входа в бухту на почтительном расстоянии — командующий эскадрой не хотел рисковать, высока была вероятность напороться на мель или на брандер, если турки рискнут бросить в бой набитые порохом быстроходные галеры.
Русские корабли стреляли только нижним деком, где стояли длинноствольные и самые тяжелые 36-фунтовые пушки — эффективный выстрел в две версты, хотя могла бить и на три. Но попасть с такого расстояния даже лучшему канониру, несмотря на новые прицельные устройства, было крайне затруднительно.
Потому горело, и довольно весело, лишь несколько турецких кораблей. Но этого мало для посылки в самоубийственную атаку русских брандеров, что прижимались к кораблям его «петербуржской» эскадры из «Великого Новгорода» и «Пскова», усиленной бомбардирским кораблем «Гром».
— В-у-х!!!
Грейг чуть поморщился — трехпудовые мортиры «Грома» с чудовищным рявканьем изрыгнули смертоносные «гостинцы». В морском бою они бесполезны — попасть по движущейся цели не сможет даже самый опытный и удачливый канонир.
Но нет лучше оружия для пальбы по береговым укреплениям или скопищу судов, стоящих на якоре. Тут вероятность попадания резко возрастает — один из десяти выстрелов может попасть в цель. Деревянная палуба худая защита — тяжелая бомба пробивает ее запросто, и мощный взрыв происходит уже внутри корабля…
— Ш-в-а-х!!!
Столб яркого пламени взметнулся в небо огромным алым «грибом». Так взрывается только крюйт-камера — Грейг это видел вчера и не один раз. Мортира «Грома» все же нашла свою цель, и тут же палуба флагманского «Великого Новгорода» подпрыгнула у капитан-командора под ногами — линкор дал залп всем бортом.
— Пора. — Грейг повернулся к сигнальщику, что не спускал с него глаз, ожидая команды. Самуил Карлович после боя и «купания» стал замечать, что матросы смотрят на него восторженными глазами и готовы выполнить любой его приказ.
А это очень хорошо! Нет ничего лучшего для капитана, чем полная уверенность в нем команды. Тогда можно сотворить с ними и невозможное!
— Давайте ракеты! Брандерам атаковать!
Не прошло десятка секунд, как в небо взмыли две желтые «шутихи», а спустя несколько минут из-за кормы стали тихо выползать брандеры, проходя настолько близко, что командор разглядел в сумерках ожесточившиеся лица их командиров.
С третьего брандера Грейгу кивнул лейтенант Ильин, как бы прощаясь. Капитан-командор наклонился, махнул рукой в ответ и прокричал:
— Ни под каким видом не зажигайте, пока не сцепитесь с неприятелем!
Петербург
— Ваше величество, гонец от императора. — Молодой, рослый и красивый офицер в форме лейб-гренадерского батальона распахнул двери кабинета.
Екатерина Алексеевна непроизвольно встала с мягкого стула, положив перо на столик — императрица с утра писала письмо мужу, и надо же — мысли ее сейчас получили наглядное материальное воплощение.
Чеканя шаг, в распахнутые двери вошел запыленный посланник с серым уставшим лицом, на котором задорно горели пронзительно-голубые глаза. Като незаметно вздохнула — десять лет назад она бы не устояла перед такими очами, но сейчас сие абсолютно невозможно.
Екатерина Алексеевна вопросительно посмотрела на офицера, сохраняя самое строгое выражение.
— Государыня! Пакет от императора. — Офицер протянул женщине серебряный футляр с письмом.
— Что повелел его величество и мой супруг? — нетерпеливо спросила она с неистребимым немецким акцентом.
— Виктория, ваше величество! Под Ларгой разгромлено турецкое воинство Абды-паши, десять тысяч османов и татар перебито, сорок тысяч разбежалось. Захвачено две дюжины пушек и три тысячи пленных!
— Слава Господу!
Екатерина перекрестилась на иконы — во всем она старалась подражать своему мужу. Тот всегда подчеркивал свою истовость в вере, особенно после того, как совершил секуляризацию церковных земель.