«Еще один повод вспомнить Экклезиаста: нет ничего нового — до боли знакомая, прямо-таки родная, политика сдержек и противовесов».
Как и всегда, когда при решении важного вопроса руководствуются не главным, а некими сторонними соображениями, до добра это все не довело. Меньше двух лет правил сотней молодой сотник, а в походе в Угорскую землю подвел он сотню по молодости и горячности. И сам погиб, заведя своих ратников в засаду, и потери сотня понесла серьезные, а самое главное, уходить пришлось врассыпную и в выборах сотника, проведенных на скорою руку на привале, принимали участие не все ратники. Потомки черниговцев поставили своего человека.
«И опять знакомо: избирательные технологии, туды их в печенку! Демократия, блин!».
Выбрали, несмотря на обстоятельства, удачно, грех жаловаться — хорош был сотник. И сын его, и даже внук правили сотней хорошо. Может быть, кто-то другой правил бы и лучше, но «если бы, да кабы…». А вот завершил свою сотничью стезю третий сотник из этого рода скверно — случился мятеж полусотника Митрофана, уведшего за Горынь почти треть ратников, да так и сгинувшего на Волыни, а самого сотника, хоть и не стар он еще был, болезни от тяжких ран ослабили, да вина за мятеж грузом на совесть легла… Попросился сотник Петр на покой, а сын его старший еще совсем молод был.
Выбрали Ивана — тоже из потомков мстиславовых дружинников, но… «НО» оказалось большим и серьезным. Род Ивана выделялся среди ратнинцев сугубой набожностью и нетерпимостью. Всем хорош был сотник Иван, однако договоренности Непщаты Лисовина и Харальда-Александра были давно позабыты, и ратнинцам, тайно поклонявшимся Перуну, стало очень и очень неуютно. На открытый конфликт сотник Иван не шел — помнил мятеж Митрофана, но по-тихому ущемлял, как мог. За время своего сотничества не утвердил ни одного десятника из перуничей, ни разу не дал им собраться в новый десяток, хоть и было это против обычая, наоборот, распихивал новиков в десятки твердых христиан. Вновь раздул, начавший было утихать, пожар войны с дреговичами, постоянно выискивая и разрушая языческие капища. Так и умер, пронзенный сразу несколькими стрелами лесовиков, с нательным крестом, зажатым в кулаке, и проклятием поганым язычникам на устах.
Сына Ивана избирать сотником не хотели — опасались раскола сотни. Судили да рядили долго и, возможно, выбрали бы кого-то другого, но тут, в первый и в последний раз, в дело открыто вмешался ратнинский священник. Больно уж мил его сердцу оказался столь набожный и усердный в служении христианской вере род сотника Ивана. Прилюдно — в церкви — взял он с сына Ивана — Силантия — обещание поступать по старине, как от пращуров заповедано — не препятствовать молодым ратникам собираться в новые десятки и утверждать без препон выбранных ими десятников. И тут же, не дожидаясь голосования благословил Силантия Ивановича на сотничество. Ратники, конечно, поворчали на такое нарушение их исключительных прав, но сотником Силантия, все же, избрали. Если б знали они, к чему это приведет!
Так уж вышло, что избрание нового сотника совпало с серьезными переменами в жизни Ратного — село, из-за истощения пахотных земель переезжало на новое место. Поп и сотник начали потихоньку внушать ратнинцам, что для обустройства нового села надо бы избрать нового старосту — переезжали-то не в один день, прежнему старосте на два места не разорваться, да и в годах он уже преклонных. И снова поп благословил на труды по руководству обыденной жизнью села еще не избранного на сходе человека — двоюродного брата сотника Силантия. Слова в церкви всякие добрые про того сказал, напомнил, что благословение дает только от себя, а мужи ратнинские могут на сходе и кого-то иного избрать… Все, вроде бы, прилично, но, в то же время, и странно как-то — никогда раньше священники в эти дела не встревали, а идти против уже оглашенного благословения, тоже как-то не так… Выбрали и старосту.
«Ага, и PR-технологии… ну, прямо, все родное! А вот с переездами Ратного какая-то нестыковка — Илья это по-другому описывал. То ли Илья напутал, то ли Аристарх «исправленную версию» излагает».
Ну и началось… Тихо все, вроде бы незаметно, а только стали замечать перуничи, что из жизни их начала удача уходить. Скажем, распределяют участки под застройку в новом селе. Все по обычаю, тянут жребий, да только тайным поклонникам Перуна самые плохие и неудобные места выпадают. В другой раз тянут жребии на участки под росчисть, и опять перуничам самые дальние да неудобные выпадают. И тут же поп торчит, которому сотник со старостой разрешили на сходе быть, и вещает, что, мол, жеребий есть воля Божья и принять ее надлежит безропотно, да в грехах своих покаяться. Как бы и не говорит, что наказаны те, кто идолищу поганому поклоняется, но выходит как раз так.
А времена беспокойные: вместо битых и усмиренных печенегов в Степи половцы лютуют, чуть не каждый год набег, с запада ляхи лезут, меж князьями размирье — князя Василька Теребовльского ослепили безвинно, князя Давыда с Волынского стола согнали (правда за вину), на рубежах волынских и полоцких разбой творится. В Киеве четырнадцать лет после смерти Ярослава Мудрого спокойно было, а потом началось — Изяслав Ярославич за двадцать два года аж три раза на киевский стол садился. Один раз после смерти отца, а дважды — выгоняя из Киева сначала Всеслава Полоцкого, потом брата Святослава. В Турове же и вовсе беда: как ушел на Киевское княжение Изяслав Ярославич, так двадцать шесть лет не было там князя!
Раз за разом поднималась ратнинская сотня в седло — то по призыву туровского или пинского посадника, то своей волей, защищая рубежи. Уж не знали, кому и служат, да помнят ли о них в Киеве? И, как на грех, главные потери — в новых десятках, где молодежь из родов перуничей собрана. Один раз четверо убитых в десятке, в другой раз — трое убитых и трое раненых, еще раз — один убитый, но зато почти все ранены.
Собрались на капище Перуновом (а где ж еще?) и принялись толковать: что ж такое происходит? А может, и впрямь, воля Божья, да наказание грешникам? Один Агей Лисовин твердо на своем стоит — не Божья то воля, но людские происки! Как со жребиями устроили, непонятно, а вот с потерями в бою разобраться можно — опытные воины есть, память тоже никому не отшибло, давайте-ка вспоминать да думать. Стали думать. То, что молодых перуничей в самые опасные места намеренно суют, отринули сразу — незаметно такое не сотворишь. Так и сяк прикидывали, но в конце концов докопались! Получилось, что битыми молодые перуничи оказываются тогда, когда от опытных воинов их твердые христиане отделяют! Выходит, не только не выручают молодых и неопытных, а наоборот, намеренно оставляют без помощи! Своих отдают ворогам на растерзание! А может и сами исподтишка бьют?
Вот тогда-то полоснул себя мечом по руке Агей Лисовин, брызнул кровью на алтарный камень и произнес только одно слово: «Предел!». И все, кто был на капище, повторили за ним: «Предел!».
А потом был поход и была сеча, и пришло в Ратное горе великое — великие потери в битве на Стугне. Русичи тогда бежали от половцев, бежала и ратнинская сотня. С наступлением темноты, как водится, преследование прекратилось, ратнинцы собрались вместе, и тут-то Агей и обвинил сотника в том, что тот, уйдя в сторону, бросил остальных на произвол судьбы.
Возразить сотнику было нечего — действительно, рыскал где-то до темноты всего с полутора десятками ратников, а горячность Агея была понятна — среди убитых оказался и его старший сын. Секира у Агея была добрая и, войдя Силантию наискось в плечо, завязла только в грудинной кости. Возразить против расправы никто не успел, а возразить против немедленного избрания Агея Лисовина сотником никто не решился. Были, разумеется, недовольные, но почуяли, видать, что возразив, можно из круга своими ногами и не уйти. Смолчать-то смолчали, но не успокоились, да и не дали им успокоится ратниский поп и староста — двоюродный брат убитого сотника.
«Что-то не то! Больно легко «твердые христиане» своего сотника сдали, а не проредили ли их перуничи, воспользовавшись ситуацией? Не потому ли такие тяжелые потери? И дед говорил: не «зарубил», а «зарезал». Похоже, опять «отредактированная версия».
Было у Агея Лисовина четыре сына. Старшего он, считай, разменял на сотника Силантия. Второй сын пережил старшего всего на пару месяцев — погиб в схватке с засадой лесовиков. И все, вроде бы, было правильно: стрела, поразившая его, была дреговической, попала она в лицо — в то место, что не было прикрыто полумаской шлема, и прилетела она, как будто, со стороны лесовиков, но были и странности. Во-первых, прилетела стрела уже тогда, когда лесовики стрелы кидать прекратили и схватились с ратнинцами грудь в грудь, а во-вторых, попав в скулу, стрела пробила голову насквозь и с такой силой ударила в шлем изнутри, что сломался наконечник. Ну не бьют с такой силой лесные луки-однодеревки! Да и самого стрелка, поразившего сына сотника Агея, никто из ратнинцев не углядел.
Осталось у Агея два сына. Подумал он подумал, да и отправил, на всякий случай, младшего — Корнея, во Христе Кирилла — в Туров, вроде бы как, пообтереться при княжьем дворе, завязать знакомства в стольном граде, да и вообще жизни поучиться, а на самом деле, от беды. Вещуном оказалось отцовское сердце — меньше полугода прожил третий сын. В самый разгар заготовки сена, когда ратнинцы целыми семьями, с бабами и детишками разъезжались по своим покосам, налетели на полевой стан Лисовинов ратники во главе со старостой. Сильным и многолюдным был Лисовиновский род, столько в нем было зятьев, племянников, двоюродных и троюродных родичей, что не опасаясь лесовиков, обосновывался он на дальних покосах отдельным станом. Выезжал в луга полным составом, оставляя в Ратном только нескольких, совсем уж ветхих, стариков да старух. В один день не стало рода, не пожалели христолюбивые воины ни баб, не детишек, ибо получили на сие деяние пастырское благословение и кровь лили не просто так, а во славу Божью.
Сам Агей только тем и спасся, что был в отлучке — остался он один, да еще меньшой Кирюха где-то в чужих краях обретался. Но! Но было Перуново братство! И был мальчишка из рода Репьев, за каким-то делом посланный в стан Лисовинов. Был он верхом и ушел-таки от убийц, унося в плече, пробившую его тщедушное тельце насквозь, стрелу. И хоть донес его конь уже без памяти — кровью изошел малец — но отец нынешнего старосты Аристарха Семен Репей и так понял: беда! Остальное рассказали следы — отпечатки подков работы ратнинских кузнецов отличить был способен любой ратник.
Ратное перуничи брали как вражескую крепость, благо, из-за лесовиков, в поля выезжали при оружии и с доспехом, лежащим наготове в телегах. Главу убийц — старосту, имени которого с тех пор никто в Ратном не произносил вслух, Агей, обезоружив, ломал голыми руками, пребывая в такой ярости, что хруст костей пробивался даже через лязг оружия, а вопли казнимого слышны были, наверно, за версту и дальше. Убийц перебили всех, а ратнинский поп и тут сумел извернуться — благословил с амвона справедливую кару убийцам, проклял их и пригрозил анафемой всем, кто еще осмелится сеять в Ратном рознь. Пытался даже и персонально Агея благословить, но тот, не постеснявшись, прямо в церкви обложил лукавого пастыря всеми срамными словами, какие знал, вышел вон и больше в церкви не бывал ни разу, напоказ молясь только в кладбищенской часовне.
«А вот это, видимо, правда. Слишком недавние события, Аристарх сам был свидетелем Но что интересно — табу. Не болтают об этом в Ратном, даже и намеков не слыхать. Похоже, психологический шок дает себя знать до сих пор. Впрочем, на недавний бунт теперь придется взглянуть совсем иными глазами — как на попытку добить род Лисовинов. Вот оно как оборачивается-то…».