Я плохо спал эти дни. Все думал. А в конце недели в почтовом ящике лежало два отказа на стипендии, кроме того, меня нагнала гамбургская квартирная пеня за перерасход воды и электричества – все вместе на шестьсот евро.
«Снимать порно – это скорее забавно, чем противно, – уныло думал я. – Необычный опыт, возможно, сюжет для романа. И, по большому счету, евро не пахнут, не блестят вазелиновой смазкой на каучуковых… И во-вторых. Я же не собираюсь посвящать этому жизнь. Подкоплю денег и баста…»
На шестое или седьмое утро я подошел к Дирку и выпалил:
– Решил. Буду.
– Ты бы еще к зиме созрел, – с деловым укором сказал Дирк. – Разве так можно? Да, – наставлял он, – ты должен привыкать, Михаэль. Это Европа. Если появляется работа, нельзя раздумывать, надо бегом бежать. Тем более иностранцу. Я вот уверен, к гомикам операторы со всей Германии съехались и рыцарский турнир устроили, кому повезет жопы снимать! В стране-то безработица… – Он вздохнул и поплелся куда-то по коридору. Он, кстати, всегда ходил по офису в носках…
Судьба же 3D-TV была плачевна. Они, вроде, поехали снимать важное интервью с каким-то министром. Зал, где проходило заседание, был ярко-пурпурным. Дирк, выставляя в камере баланс белого, не учел этот пурпур, и министр в итоге получился зеленым, как мертвец. Фирма провалила заказ и после этого быстро зачахла. Германия ошибок не прощает.
№ 3
Бар назывался «Тельман». Добротный, хорошо посещаемый бар с фигурно облезшими, закопченными от свечей стенами, с шаткими столиками, разнокалиберными стульями. Так часто случается в Берлине – какой-нибудь зеркально-посеребренный ресторан, как ни пройдешь мимо, всегда пуст, только за окнами постные от безделья рожи официантов, а в соседней подвальной кнайпе-развалюхе с прогнившей от пролитого пива стойкой не протолкнуться.
Предпоследний хозяин «Тельмана» женился на питерской девушке Ольге. В баре появились борщи, пельмени и русские официантки. А потом власть поменялась, и бар был продан немчуре Андреасу. Но борщи, пельмени и официантки остались.
В «Тельмане» тогда часто собирались русские литераторы, выпивали, закусывали, до утра пели советские песни, чаще всего о войне: «Гнилой фашистской нечисти запустим пулю в лоб».
Если приезжал Владимир Сорокин, народу, понятно, набивалось побольше, но культурная программа в сути не менялась – песни о войне под пианино. Хозяин Андреас нам никогда не мешал, он все равно ни слова не понимал, а вот второй бармен болгарского происхождения – Дмитрий – все преотлично понимал и был нашими песнями ох как недоволен.
Непонятно почему, но я сталкивался с этим фактом неоднократно: болгары русских не любят, примерно так же, как и поляки с прибалтами. Бывало, говорю им, болгарам: мы же вас от турецкого ига спасли. А они: а мы вас не просили, нам и с турками очень хорошо было. Я им: мы же вас от фашизма освободили. А они: плохо ты, брат, историю знаешь.
И действительно, плохо. Болгария-то поддержала Гитлера. Не об этом речь…
Ольга, жена предыдущего владельца, и предложила мне поработать в «Тельмане» барменом. Болгарин уезжал – он был музыкант, играл на тромбоне, и его пригласили трубачить в какой-то далекий оркестр.
Я колебался – не любил это «чего изволите-с», но Оля шепнула по секрету: «Ты носом не крути. Я проработала здесь три года и скопила на квартиру в Питере…»
И мне вдруг захотелось на берега Невы. Даже странно: всегда мечтал в Москву, а тут – на тебе – захотел в Питер. И согласился на бармена. Оля расхвалила меня Андреасу: «Елизаров, известный писатель», и тот из творческой солидарности согласился, потому что сам тоже пописывал, но, к моему несчастью, неудачливо.
И вот я занял у знакомых музыкантов белую рубашку и бабочку и пришел в бар. Учили меня поочередно Андреас и Дмитрий. Андреас – старательно, «тромбон» – спустя рукава. Не могу сказать, что я хватал науку на лету, но справлялся.
Русская тусовка невелика, быстро разлетелась весть, что я работаю барменом, и на меня тоже повадились смотреть. Приходили и видели: Елизаров действительно стоял за стойкой в белой рубахе.
В Берлин на два дня прилетел писатель Володя Козлов. Он зашел в «Тельман» повидаться. «Тромбон» налил кому-то пива и неудачно, без понтов – высокой, на три пальца пенной шапки. Это был брак, пиво следовало вылить в раковину. Но мы так не поступали, сами в паузах выпивали эту «некондицию». Я слегка нарушил этикет и подарил бокал Козлову. Да забыл об этом. Но Дмитрий не забыл.
Через несколько дней Андреас вызвал меня на деловой разговор. Он горько сказал:
– Михаэль, это Германия, а не Россия. Здесь не угощают своих знакомых за счет заведения.
– Я и не угощаю…
– Михаэль, Михаэль, – укорял меня Андреас, – мне обо всем рассказал Дмитрий, как ты поишь своих дружков…
Мне до сих пор непонятно, зачем так лживо наябедничал болгарин. Не все равно ли ему было, он ведь со дня на день уезжал дудеть в свой долбаный оркестр.
– А коктейли? – болезненно вскричал Андреас. – Ты же угощал их самыми дорогими коктейлями!
Я еще не умел делать коктейли. Их всколачивал Дмитрий. Я всего лишь налил стакан минеральной воды со льдом беременной жене моего приятеля. Вот и весь коктейль – вода со льдом!
Закончилось мое барменство неожиданно.
Когда я отсыпался после смены, в «Тельман» заявились две русские барышни и с порога спросили Андреаса:
– Скажите, а это бар Михаила Елизарова?
Андреас обиженно воскликнул:
– Это мой бар. Мой. А Елизаров, – он мстительно поджал губы, – здесь больше не работает! Да! Я его уволил!
Так мне пересказала эту сцену официантка Света.
И питерская квартира растаяла как фатаморгана.
Но нет худа без добра. Австрийский город Швац, что в горах Южного Тироля, нежданно выдал мне литературный грант, и я на беспечных полгода укатил в Австрию.
И, насколько мне известно, русские писатели в «Тельмане» больше не собираются.
Мой Арбат
I
Два с половиной года назад я прилетел в Москву на презентацию только вышедшего романа «Библиотекарь». Чтобы собрать весь журнально-газетный урожай с новой книги, в Москве следовало продержаться не меньше месяца. Отрезая все пути к малодушному отступлению, специально взял обратный билет с месячным интервалом.
Было три адреса – старые родительские связи, состарившиеся друзья юности. Две трети друзей жили на окраинах – в Выхино и Медведково. Одна юность осела в коммуналке на Арбате.
Нутром я понимал, что больше недели гостить нельзя. Это противоречит столичному этикету: долгий, с ночевками, гость обижает москвича. Хочешь потерять московское знакомство – ночуй.
Я шел по Арбату, катил сумку на маленьких стрекочущих колесах. Их вычислительный треск говорил, что при самом лучшем раскладе у меня только три недели и до месяца я никак не дотягиваю.
А потом произошло чудо. Арбатско-родительский друг из коммуналки сказал: «Да хоть три недели живи. Мне не жалко. Главное, чтобы человек душевный был».
Я на всякий случай обсудил условия душевности. Ими были пол-литра, ну и пожрать. И никаких денег. И софа в моем распоряжении. Прекрасная довоенная софа с кожаным лежаком, покатым как ржаная горбушка. И даже ключ – приходи, когда захочешь.
Что поделаешь, арбатский друг выпивал. Причем регулярно и крепко. Это было видно по его лицу. Но я с радостью принял все алкогольные условия. В первый же вечер мы отметили мой приезд. Ночью я спал плохо, перекатывался на горбатой софе, чуть ли не падал. Наутро с похмельной головой побежал в издательство на Павелецкую, где меня ждали первые журналисты.
А вечером снова были литр и закуска. Я уже не осилил свою половину, ее поглотил арбатский хозяин. В тот вечер выпитое вскипело в нем обидой на жизнь в целом. Он стал излишне громким и суетливым. Общаться с ним было сложно, что ни скажи – все поперек: «Колбаса вроде ничего, вкусная». – «Хуйня, а не колбаса! Сыр – это да, нормальный сыр…» – «Я и говорю, зато сыр вкусный!» – «Да говно он, твой сыр!» И все в таком духе.
Он угомонился за полночь, я сам с трудом заснул на жесткой «горбушке». Чтобы избежать его хмурого похмелья, улизнул из дома пораньше, а вернулся к ночи.
Арбатский ждал меня, спать не ложился. С обидой спросил, где я шляюсь. Брал-то он человека душевного. Я выбежал в киоск за литром и едой. Пить не было сил. Арбатский, негодуя, выдул литр в одиночку…
Ночью у него началась белая горячка. Или что-то в этом роде. С одной стороны, я понимал, что переживаю бесценный житейский опыт, а с другой стороны… Мне было не по себе. По комнате кружил и причитал обезумевший человек. С остатками недюжинной физической силы – хоть и бывший, но мастер спорта по борьбе, почти стокилограммовый мужик. Он бегал и поблескивал ночными, как у волка, глазами. И бог знает, что за мысли крутились в его помраченной голове.
А мне приходилось делать вид, что я сплю. Он стонал и скрежетал, с кем-то спорил, и невидимый собеседник раздражал его все больше и больше. Я стал прислушиваться, с кем он говорит, и по обрывкам фраз понял, что со мной. Это я его так выбешивал!