– Бутылку зря выбросил, – заметил ему Панюков. – Ее сдать можно.
Гера послушно вернулся за бутылкой. Уже садясь в машину, допил остатки воды.
Они ехали по Пытавину, и пустая бутылка каталась у Геры в ногах. Он попытался, но не смог в жестокой тряске придержать ее подошвой; бутылка все каталась и гремела. Панюков уговаривал Стешкина остановиться у аптеки, ему надо было купить порошок борной кислоты для компрессов, но Стешкин наотрез отказывался:
– Мне Никитича в Хнов везти; ему – срочно! Да он мне ноги вырвет!
– Не будь гадом, – говорил спокойно Панюков.
– Ты сам не будь, – упрямился Стешкин, но все же, выругавшись, остановил машину у аптеки, выпустил Панюкова и, пока тот не вернулся, продолжал ругаться.
...Дорога раздражала Геру: гремела под ногой бутылка, Панюков выговаривал водителю за то, что тот не собирается везти их в Сагачи:
– Нам что, пешком с вещами по шоссе переть?
– Допрете, не калеки, или подождете автобуса, – отмахивался Стешкин.
– Гад ты, Стешкин.
– Сам ты гад.
Так продолжалось, пока УАЗ не встал возле селихновской администрации.
Игонин ждал их на крыльце; согнувшись, заглянул в кабину, весело сказал:
– Ты – Гера? Это хорошо. Тебе понравится, места у нас воздушные: лес есть, природа есть и девки есть, захочешь – женим хоть сегодня. Если вопросы есть или проблемы – дуй ко мне, проблем не будет... Как там столица нашей родины?
– Растет, спасибо, – ответил Гера и собрался было выйти из кабины, но Игонин его остановил:
– Сиди, сиди пока. Стешкин вас довезет.
– Еще чего! – отозвался Стешкин.
– Того, – строго сказал Игонин. – И не задерживайся там.
В проеме автомобильной двери показалась розово-лиловая женская голова. Лика быстро, будто нечаянно, оглядела Геру, одобрительно шмыгнула носом, потом спросила Панюкова:
– Ты видел Кругликову?
– Какую Кругликову? – не вспомнил Панюков.
– Я же тебе сказала: найди Кругликову, она нарывы лечит ниткой.
– Во-первых, у меня не нарывы, – сказал ей Панюков. – И что там нитка!
Пофыркивая, он рассказал ей о мыле после покойника:
– ...Теперь ты знаешь: есть на свете дурь и почище твоей нитки.
Лика ответила серьезно:
– Почему – дурь? Не похоже на дурь. Я, например, верю в это мыло. – Она подалась всей грудью внутрь кабины и приблизила свое широкое лицо к лицу Геры: – А ты?.. Ты, Гера, веришь, или ты тоже думаешь: дурь?
Гера ответил осторожно:
– Пожалуй, верю, ибо абсурдно. – Он отвел глаза. – Это не я сказал, это такая древняя присказка.
– Древняя! – победно заключила Лика. – Значит, не дурь.
– Поехали, – встрял Стешкин. Прежде чем тронуть с места, обернулся к Гере: – И выкинь ты на хер эту бутылку: гремит, гремит, аж зубы ноют.
Вновь выехав на шоссе, Стешкин повел УАЗ нарочно медленно, руля одной расслабленной рукой, всем своим видом утверждая: если начальник-погоняла, как оказалось, не опаздывает, ему-то и подавно торопиться ни к чему.
Гера вдруг вспомнил слова Стешкина: парню, я понял, спешить некуда.
Впервые с того дня, как было решено спрятать его у этих людей, он спросил себя, насколько некуда ему теперь спешить, как долго предстоит ему жить с этими чужими, невеселыми, не слишком дружелюбными людьми вдали от дома, от Москвы, от Татьяны... Месяц-другой, сказал ему отец, ну, может, три, и это прозвучало так легко, что Гера этой легкостью проникся. Он предвкушал этот месяц-другой как легкий рой неярких, милых впечатлений, и даже расставание с Татьяной предвкушал легко, как новое и острое и оттого особо ценное переживание. Он видел себя легким и свободным, бредущим без дороги по пустым полям и бесконечно говорящим вслух с Татьяной, но слышащим в ответ лишь заунывный голос ветра – и этот одинокий разговор в полях ему заранее нравился... Теперь же, глядя в неподвижный складчатый затылок Панюкова, Гера спрашивал себя со страхом, близким к панике, как долго сможет он терпеть этот затылок.
Ровный строй сосен вдоль шоссе плыл мимо медленно и монотонно. Панюков обернулся к Гере:
– Ты сапоги резиновые взял?
– Обязательно.
– Надень прямо сейчас, мы подъезжаем, – сказал Панюков и пояснил: – Был дождь, а у меня глина.
Гера притянул к себе чемодан, но открывать его не стал, вспомнив:
– Они на дне, придется все вытаскивать. Лучше я так пойду.
– Это как хочешь, – равнодушно сказал Панюков. – Можешь идти в туфельках, но только ты их не отмоешь.
– У меня не туфельки – кроссовки.
– Мне это все равно. – Панюков помолчал и неохотно обратился к Стешкину: – Ты до избы добрось, а то испачкается парень.
– Может, его еще помыть и спинку потереть? – спокойно отозвался Стешкин. – Я только вчера машину мыл. И что мне, после вас – опять мыть?
Отвернувшись к окну, Гера успел увидеть промелькнувший указатель «д. САГАЧИ».
УАЗ встал. Стешкин сказал:
– Все.
Панюков без слов вышел из машины, открыл заднюю дверь и вытащил на асфальт чемодан Геры. Сказал ему:
– Чего ждешь? Выходи, приехали.
Панюков нес чемодан, не замечая его тяжести, шагая быстро и размашисто. Гера шел следом, опасливо и пристально глядя себе под ноги. Дорога вокруг луж кое- где подсохла, но Гера то и дело оскальзывался в глину. Кроссовки, облепившись глиной, скоро стали тяжелы, как камни, и Гера начал отставать. Он шел, неловко балансируя, то осторожно намечая, как переставить ноги, то волоча их, где придется, не видя перед собою ничего, кроме длинных или круглых луж и бурых бугорков, и ноздреватой, словно губка, бурой жижи; шел, головы не поднимая, и потому не смог увидеть вовремя, как Панюков остановился. Уткнувшись в его твердую спину лбом, Гера отпрянул и поднял голову:
– Извините.
– Извини, – или поправил его или же тоже извинился Панюков.
Наскоро оглядевшись, Гера успел увидеть за дорогой луг или пустырь, на нем – корову, светло-золотистую в неярком свете; правее за дорогой он увидел какие-то густые и высокие кусты, из-за которых чуть приподнимался черно¬серый рубероид крыши дома, напрочь скрытого кустами; чуть дальше лишь угадывался и тоже не был виден другой дом, перед которым стоял столб с коробкой трансформатора, жужжащей громко и надсадно, как осиное гнездо. От той коробки вдоль дороги и над нею тянулись, расходясь, потом скрываясь за кустами и за деревьями провисшие провода; Гера собрался было сосчитать их и узнать по ним, не сходя с места, сколько всего изб в деревне, но Панюков нетерпеливо позвал его в дом, велев оставить на крыльце грязные кроссовки.
– Ты чемодан не разбирай пока. Жить будешь в доме Вовы, дяди Вовы... Я там немного приберу, бельишко ночью просушу, завтра отель будет готов; сегодня будешь спать у меня.
– Спасибо.
– Да не за что.
Дом Панюкова был чист; с утра натоплен. Дощатый пол приятно грел босые ноги. Гера все-таки открыл свой чемодан и пояснил, извиняясь:
– Мне нужно кое-что достать.
Пока он рылся в своих вещах, Панюков спросил:
– Ты голоден?
– Немного.
– Обеда нет, но ужин скоро; потерпи. Не терпится – поешь молока; утром доил; считай, парное. Не любишь парное – поешь вчерашнего.
Гера забыл о чемодане:
– Я не пью, ты извини, но я совсем не ем молока.
– Что это с тобой?
– Это вообще проблема человечества, – сказал Гера так уверенно, как если б загодя готовился к разговору о молоке. – Все больше людей в мире не принимают молоко, их организм отказывается от молока, он его просто отторгает, будто яд, и это ненормально. Ученые встревожены, но объяснения, тем более решения этой проблемы пока еще не найдено...
– До человечества мне дела мало, – перебил его Панюков. – Тебя, скажи мне, чем кормить?
– Ты не волнуйся, я другие молочные продукты – ем, – поторопился успокоить его Гера, – я только молока не ем. А творог ем, кефир пью с удовольствием, от сливок не отказываюсь, сметану – просто люблю.
Панюков задумался:
– Творог всегда есть, кефир твой – та же простокваша, я не вижу разницы, и без сметаны не останешься. Картошка есть, лук есть, морковь и свекла есть. Мяса тебе не обещаю, я мясо очень редко ем, почти совсем не ем. И с рыбой тоже непорядок. Нет у меня рыбы.
– Не страшно, – заверил его Гера и выудил, наконец, из чемодана большой бумажный конверт, – я, вообще, не привередливый. Не то чтоб «враг еды», как мама обо мне говорит, но отношусь к еде спокойно. Однажды целый месяц не ел мяса, и ничего. Вот, это вам от папы.
Он протянул конверт Панюкову, затем извлек из заднего кармана брюк мобильный телефон и вышел на крыльцо.
Панюков улегся на кровать и вскрыл конверт. Там был еще один конверт, поменьше, и сложенный вдвое лист бумаги.
Панюков развернул лист и потянулся за очками к этажерке, но передумал: настолько жирными, большими буквами было напечатано письмо:
«Дорогой Панюков!
Ты извини, что по фамилии, но Вова почему-то до сих пор мне не назвал твоего имени, все «Панюков» да «Панюков», я сейчас собрался его спросить, а он вдруг ускакал куда-то в Дмитров по своим делишкам, вернется только к вечеру, и телефон его не отвечает, так что ты не обижайся. Посылаю тебе своего парня. В чем дело, ты знаешь. Заранее спасибо за помощь и заботу. Больших хлопот он тебе не доставит и беспокойств не причинит, но у меня есть к тебе три небольшие просьбы. Первая: покупай ему побольше мяса и рыбы и заставляй его все съедать. Ты, видимо, заметил: парень тощий, организм его растет и все не крепнет, и ему не хватает многих нужных веществ, которые есть только в мясе и рыбе. Все, что касается финансовой стороны дела, найдешь в другом конверте. Вторая просьба: проследи, чтобы его у вас никто не спаивал. Он не алкаш, но выпивает с удовольствием. Пока он выпивает один – это ничего, он не любит быть пьяным. Но не дай бог ему попасть в компанию алкашей. Пожалуйста, будь в этом смысле бдителен. И третья просьба: проследи, чтобы он чаще давал нам знать о себе, а то он невнимателен и не думает о том, что мать его волнуется, и я волнуюсь. Мы строго-настрого ему велели, как только доберется до деревни, сообщить нам, что с ним все в порядке. Проследи, чтобы он выполнил.
Еще раз спасибо тебе за все. Если возникнут у тебя вопросы или личные просьбы – не стесняйся, обо всем пиши или звони, адрес и все номера телефонов возьми у Геры.
Жму руку,
Федор».
Панюков аккуратно сложил лист, вернул его в большой конверт, затем вскрыл маленький конверт. Там был еще один листок, исписанный уже от руки, но тоже крупным и понятным почерком – и деньги в пачке, такой толстой, что Панюков сначала не рискнул к ней прикоснуться. Сначала прочитал, что было на листке:
«Дор. Панюков!
Тут 60 000 р. 30 000 – лично тебе, за помощь, беспокойство и заботу. Другие тридцать – вам с Герой на еду и на другие возможные расходы. Отчитываться за траты передо мной не надо, я тебе доверяю полностью. Если вдруг не хватит или что-то непредвиденное, возьми у Геры – я ему тоже дал кое- какие деньги. Если совсем серьезные проблемы, то срочно сообщи мне, я вышлю деньги любым способом.
Ф».
Панюков осторожно вынул из конверта пачку тысячерублевок, плотно схваченную канцелярской розовой резинкой. Долго раздумывал, снять резинку или не снимать. Решил пока резинку не снимать. Потом задумался, как поступить потом, когда придется снять резинку: отделить от этой пачки свои тридцать тысяч или пока оставить так... Решил оставить так. Он никогда не видел таких денег и лишь однажды видел тысячную. Ею заплатили за постой слишком щедрые охотники; ее потом долго не хотелось разменивать, она залежалась безо всякой пользы и превратилась в сувенир. Когда он все-таки решился разменять ее, то тосковал, как при продаже первой коровы. Игонин, если задавал ему работу, всегда расплачивался мятыми, изношенными сотенными, и за телят, которых продавал, расплачивались с ним, Панюковым, сотенными, гораздо реже – пятисотенными, но Панюков старался даже их не тратить, благо от дома отъезжал нечасто, за свет платил раз в год и никакой еды, кроме крупы, чая и хлеба, он никогда себе не покупал. К нему вообще живые деньги приходили редко.