В коридоре вагона, который мчал полковника Штуба «с фамилией» в Унчанск, как-то поздним вечером, когда они стояли там с Зосей, обдуваемые свежим ветром, Август Янович вдруг тихонько запел по-немецки:
Мы стремимся в поход на Восток,
За землей на Восток, на Восток!
По полям, по лугам,
Через дали к лесам,
За землею — вперед, на Восток!
— Что это? — испуганно спросила Зося.
— Так, чепуха, — ответил он виновато. — Это нацисты пели во время войны.
— Милый мой, любимый, чего же ты натерпелся, — шепотом сказала Зося. — Я только теперь догадалась. Я только теперь все окончательно поняла. Прости меня, что я рассказала тебе про валенки, про все эти глупости. Простил?
Он молча обнял ее одной рукой, свою ясноглазую Зосю.
— Расскажешь мне? — спросила она.
— Я все начисто забыл, — ответил Штуб. — Все к черту, к чертовой бабушке.
— Но песню же помнишь?
— Разве что сегодня помнил. А сейчас и ее забыл.
— Но еще ты что-нибудь помнишь?
— Я хорошо шью генеральские мундиры, прекрасно чищу обувь, знаю все тайны раскаленного утюга, недурно стригу и брею, мне известно, что такое массаж лица. Но главное все-таки мундиры.
— Ты не хочешь мне ничего рассказать?
— Мне все это осточертело, Зосенька. Может быть, со временем, на пенсии, я буду «делиться» с молодежью некоторыми «воспоминаниями», приправленными скромненьким враньем. Вспоминающие, по-моему, непременно врут. А сейчас мне тошно об этом думать.
В вагоне этой ночью Зося видела, как дважды он просыпался, слепо и быстро вглядывался в синие сумерки купе, освещенного ночником, искал очки и, не успев надеть их, засыпал опять напряженным, каменным сном. Так спал он всегда, долгие годы, словно проваливался, и все-таки все слышал. Вполглаза спал.
— Но это же немыслимо, — сказала ему как-то Зося.
— Пойти к доктору?
— Конечно.
— Знаешь, что скажет самый умный из них? Он скажет — гуляйте на ночь, и побольше. Не курите. Ужин отдайте врагу — из пословицы. Ну, лыжи, физзарядка. Потом — про острое, копченое, жирное…
«Литературку» на тему о шитье для дам Штуб подраздобыл, но «индивидуальным пошивом» в Унчанске занимался мало. Во-первых, со временем уж очень было туговато, во-вторых, с мануфактурой, на которую не хватало денег, а в-третьих, Алик даже побелел от горя и оскорбления, когда увидел своего отца, бойко шьющего на ножной швейной машине курточку Тутушке.
— Ну уж это!.. — воскликнул Алик и захлебнулся.
— А что? — блеснул на него очками отец.
— Представляю себе: Ковпак… Вершигора… или Медведев… или Заслонов… Нет, это даже вообразить себе невозможно…
И все-таки постепенно он обшил их всех и даже Алика. У него была «линия» и даже какой-то «свой почерк», как утверждала Зося, которой только казалось, что этот «почерк» немножко слишком «фундаментален». Штуб отмалчивался, но понимал, в чем его беда: слишком набил он руку на генеральских мундирах с их «прикладом», для того чтобы хорошо сшить легкий костюмчик такому субтильному существу, как Зося. Понимал это и Сережа Колокольцев.
— Да вы не расстраивайтесь, товарищ комиссар, — сказал он как-то Штубу, — давайте лучше в шахматы сыграем. А машину можно закрыть скатеркой, и будет она вроде бы столик, даже изящный…
Машину закрыли.
Теперь на ней стоял телефон, и к этому телефону, придерживая треснувшее ребро ладонью, подошел Штуб и через дежурного заказал Курск — Управление, а потом квартиру майора Бодростина, чтобы позвонил начальнику. Затем он подволок швейную машину поближе к кровати и еще выкурил папиросу — уже рассветало, было слышно, как дети уходили в школу, как Тяпа не хотела надевать калоши, а Тутушка искала «вставочку».
— Ну зелененькая же, ну моя же! — сердилась она.
— Ты опять не спал? — спросила Зося, просовываясь в комнату мужа. — Опять курил всю ночь, да?
По квартире собаки гоняли кошку, она шипела и отбивалась когтями.
— Замолчите, а то всех сдам на живодерню! — крикнула им Зося.
Но они и ее облаяли — никто здесь никого не боялся.
— Что у вас хорошо, так это тишина и порядок, — сказал Штуб. — Действительно можно отдохнуть телом и душой.
— Я бы в библиотеку сбегала, — сказала Зося. — Еще вчера новые книги пришли. Посмотреть интересно.
Глаза Зоси алчно поблескивали.
— А ты тут полежишь, — попросила она, — так славненько. Ладно, Август?
Для здоровья она обкусывала капустную кочерыжку, не доеденную Тутушкой. В основном она питалась тем немногим, чего не доедали дети.
— Ладно, — сказал Штуб, — иди спокойно, я полежу. Снимай пенки со своей библиотеки. Но, если возможно, не зачитывайся до вечера.
— Ты остришь? — спросила Зося.
Она ушла, длинно зазвонил телефон. Штубу дали Курск. Платон Земсков или его однофамилец (Штуб улыбнулся сердито) находится тут, в районном доме инвалидов Отечественной войны, в каком именно — не уточнено.
— А уточнить — вы больные? — осведомился Штуб.
Слышимость была плохая, из Курска кричали:
— Вас слушают. Але, але!
— А сестра Земскова где? — заорал Штуб. — С ним?
Попозже слышимость стала получше, но товарищ, который был «в курсе», уже ушел. Тот, что сейчас взял трубку, посоветовал лучше прислать своего представителя.
— Ждите, приедет! — сообщил Август Янович.
Выпив принесенный Зосей чай и съев ради болезни бутербродик с «детским» салом, Штуб, кряхтя, занялся открыванием дверей. Сначала принесли газеты, потом тетка, поперек себя толще, явилась с молоком, и Штуб не знал, сколько взять на сегодня. После явились из «Электротока», а ребро болело, и даже голова кружилась от бессонной ночи. Наконец явился Терещенко, и теперь уже он открыл дверь Сереже Колокольцеву, с которым Штуб и заперся в своей комнате. Говорили они долго.
— Это откладывать нельзя, — сказал Штуб, когда Сережа встал. — Сейчас же займитесь Окаемовой, только аккуратно, не пугая ничем старуху. Пусть поймет сразу, что дело касается помощи советским патриотам, а не репрессий. И нынче же — в Курск. С Бодростиным я говорил, он даже рад, что от него эта история уходит. Что касается до Устименко Аглаи Петровны, то я лично убежден, Сергей, что не могла она переметнуться к фашистам.
— Ясно, товарищ полковник, — блестя глазами, сказал Колокольцев. — Значит, сейчас я и приступлю, с ходу!
— Приступайте, Сережа.
— Бой будет?
— А непременно, — допивая простывший чай, сказал Штуб. — По всем статьям — бою быть. Помните беседу нашу в гараже о Дзержинском?
— Насчет карающего меча?
— Точно. Так ведь и поныне многие полагают, что мы только карающий меч. А мы пошире, поемче, поухватистее. Несправедливости — тоже наше дело, чтобы их ликвидировать и виновников дискредитации Советской власти покарать. Потому что каждая история с невинно осужденным кладет пятно на нашу власть.
— А в этой истории кто невинно осужденный?
— Да хотя бы Постников. Ему вроде памятник поставить нужно, а он у нас в изменниках ходит. Ведь каждый изменник — это очко в пользу противника. А герой, да еще одиночка, никем не поддержанный, ни с кем не связанный, герой погибший, нам, живым, оказывает помощь и поддержку.
— Ясно, — сказал Колокольцев. — Значит, разрешите мне нынче же в Курск и поехать?
Он поднялся, высокий, гибкий, стройный.
— Желаю удачи, — сказал Штуб, как говорил когда-то на войне, на их войне без фронта, провожая своего связного. — Желаю удачи, Сережа.
Было слышно, как хлопнула дверь. Штуб закрыл глаза — поспать. Но заснуть ему не удалось — явился громоздкий Терещенко, покашлял на пороге.
— У меня кум телку забил, — сказал он вежливым голосом. — Желаете — заднюю часть возьмем, рассчитаемся после получки. И на котлетки пойдет, и кусочками поджарить можно, и щи мясные сварить…
Терещенко очень беспокоился о своем питании и не ушел, пока не убедил комиссара в выгодности затеянного им предприятия.