Конечно, это был Джон Форчун, и его одежда показалась и англичанину и непальцам такой странной, что его спросили, как она называется. «Да это же простой честный рабочий комбинезон доброго старого штата Огайо».
Так закрылся смотровой глазок Джона Форчуна, и похоронили его там же, в Катманду; но перед смертью он успел нацарапать записку, и доктор Брокеншайр обещал доставить эту записку рано или поздно в газету «Горнист-обозреватель» в Мидлэнд-Сити. Но доктор не торопился бежать к ближайшему почтовому ящику. Вместо этого он отправился скитаться сначала по Тибету, потом по Северной Бирме, оттуда попал в Китай, где его взяли в плен японцы. Они решили, что он шпион. А он даже не знал, что идет какая-то война.
Потом он об этом написал книгу. Я ее читал. Ее нелегко достать, но стоит постараться. Книжка очень интересная.
Но главное то, что он смог переслать в Мидлэнд-Сити последние слова Джона Форчуна вместе с картой Катманду, на которой отмечена его могила, только через шесть лет после смерти Форчуна. В записке говорилось следующее:
«Моим друзьям и врагам под каштанами Огайо: „Валите сюда! В Шангри-Ла хватит места всем“».
18
Пьеса «Катманду» — мой вклад в западную культуру — шла три раза; спектакли были платные — один в Нью-Йорке, в «Театр де Лис», в 1960 году, в том месяце, когда скончался мой отец, а через три года дважды на сцене Фэйрчайлдов-ской средней школы в Мидлэнд-Сити. Кстати, главную женскую роль в мидлэндской постановке играла С е л и я Гилд-рет-Гувер, которой мой отец давным-давно пытался вручить яблоко.
В первом акте пьесы — действие происходило в Мидлэнд-Сити — С е л и я, которая потом наглоталась порошка «Драно», играла роль духа жены Джона Форчуна. Во втором акте она была загадочной восточной красавицей, которую он повстречал в Тадж-Махале. По пьесе она предлагает показать ему путь в Шангри-Ла и ведет его через горы и джунгли по тропе в Катманду. А потом, когда Форчун произносит свои предсмертные слова, обращенные к землякам в Мидлэнд-Сити, и умирает, она ничего не говорит, и тут оказывается, что это и есть дух его покойной жены.
Роль нелегкая, а С е л и я никогда раньше на сцене не выступала. Она и была только женой торговца автомобилями марки «понтиак», но, по-моему, она играла ничуть не хуже профессиональной актрисы, выступавшей в этой роли в Нью-Йорке, а может, и лучше. Во всяком случае, С е л и я была гораздо красивее. Это потом она от амфетамина стала совсем старухой, покрылась морщинами, исхудала так, что у неё зубы торчали и щеки ввалились.
А фамилию актрисы, игравшей эту роль в Нью-Йорке, я уже забыл. Кажется, она бросила сцену после «Катманду».
Кстати, об амфетамине: старый приятель отца Гитлер, должно быть, один из первых начал им пользоваться. Недавно я читал, что у Гитлера сохранился до конца этакий блеск в глазах и петушиная поступь, потому что его личный врач все увеличивал и увеличивал ему дозы витаминов и амфетамина.
Сразу после окончания университета я поступил ночным продавцом в аптеку Шрамма, на шесть ночей в неделю с полуночи до рассвета. Я все еще жил с родителями, но уже мог вносить в наше общее хозяйство весьма ощутимую сумму. Работа у меня была опасная: все лавки и магазины закрывались, только аптека Шрамма была открыта всю ночь, а это притягивало всяких бандитов и психов, как маяк во тьме. Моего предшественника, старого Малькольма Хайатта, который учился в школе еще с моим отцом, убил какой-то приблудный бродяга. Этот бродяга свернул с шоссе у шепердстаун-ского шлагбаума, выстрелом из обреза закрыл смотровой глазок старика Хайатта и снова вырулил на магистраль.
Но его поймали на границе штата Индиана и судили, признали виновным и приговорили к смертной казни в Шеперд-стауне. Его смотровой глазок закрыли на электрическом стуле.
За микросекунду он увидел и услышал много чего. А еще через микросекунду он снова стал всего лишь комочком аморфного небытия.
И поделом ему.
Аптекой, кстати, теперь владел некто Хортон, житель Цинциннати. Из прежних владельцев, Шраммов, в городе уже никого не осталось. А раньше их можно было считать дюжинами.
И нас, Вальцев, раньше в городе было множество. Но когда я начал работать в аптеке, оставалось всего четверо: мама, отец, я и еще первая жена моего брата, Донна. Она была из пары близняшек, похожих друг на друга как две капли воды. Они с Феликсом развелись, но она по-прежнему называла себя Донна Вальц. Так что она была не настоящая Вальц, не по крови, а только по фамилии.
И вообще, она никогда не носила бы фамилию Вальц, если бы не несчастье, которое с ней случилось в тот день, когда Феликс вернулся с военной службы. Он с ней только что познакомился, потому что ее семья переехала в Мидлэнд-Сити из Кокомо, штат Индиана, когда он еще был в армии. И он даже не отличал Донну от ее сестры-близняшки Дины.
Они поехали прокатиться в машине ее отца. Слава богу, что хоть машина была не наша. У нас никакой машины уже не было. И вообще, у нас не было ни черта, и отец все еще отбывал заключение. Но Феликс сам вел машину. Он сидел за рулем, и тормоза заело. Машина была довоенного образца, старый «гудзон». Послевоенных машин еще не было.
Донна врезалась головой в ветровое стекло, и с тех пор ее никто не путает с сестрой. Но Феликс на ней женился, как только она выписалась из больницы. Ей было всего восемнадцать лет, но у нее все зубы были вставные — и верхние и нижние.
Теперь Феликс шутит, что его свадьба была «скоропалительной». Родичи и друзья Донны считали, что Феликс обязан на ней жениться, любит он ее или не любит, да и сам Феликс был того же мнения. Обычно «скоропалительными» называет такие браки, когда нужно «покрыть грех». Согрешил с девушкой — значит надо поскорее покрыть грех, жениться на ней. Но Феликс не согрешил со своей первой женой до свадьбы, а просто нечаянно разбил ей всю физиономию.
— Уж лучше бы она от меня забеременела, — сказал он мне недавно. — Все равно пришлось на ней жениться из-за того, что я ей физиономию расквасил.
Еще задолго до того, как я удрал в Нью-Йорк, на премьеру моей пьесы, какой-то пьянчужка ввалился в аптеку Шрамма в два часа ночи и, скосив глаза на висевшую над прилавком табличку, прочитал мою фамилию: Рудольф Вальц, дипл. фарм.
Наверное, он знал что-то о нашем почтенном семействе, хотя, по-моему, я с ним никогда не встречался. Но он был до того пьян, что сразу спросил меня напрямик:
— Ты тот Вальц, что пристрелил женщину, или тот, что
всадил девушку головой в ветровое стекло?
Помню, что он требовал молочный коктейль с шоколадным сиропом. А у нас в аптеке уже пять лет никакими напитками не торговали и миксера для приготовления коктейлей не было. Но он все канючил:
— Тогда дай мне немножко молока, мороженого и шоколадного сиропа, я сам себе собью коктейль. — Потом свалился как сноп.
Он не назвал меня Малый Не Промах. И вообще мне почти никогда и никто не бросал в лицо это прозвище. Но я часто слышал его за спиной, в толпе — в магазинах, в кино, в кафе. Иногда кто-то орал эти слова, проносясь мимо в машине. Впрочем, это были чаще всего либо пьяные, либо подростки. Ни один взрослый, уважаемый человек не позволил себе назвать меня этой кличкой.
Но с ночными дежурствами в аптеке Шрамма было сопряжено одно неприятное и непредвиденное обстоятельство: там был телефон. И почти каждую ночь какой-нибудь расхрабрившийся юный остряк звонил мне и спрашивал, не я ли тот самый Малый Не Промах.
Да, это я. Был и останусь. Навсегда.
На этой работе можно было вволю почитать, на полках лежали груды журналов.