A toi comme toujours
Глубоко Вам преданный
Bien a Vous
(Получ. 25 февраля.)
Многоуважаемая и добрейшая графиня Екатерина Александровна. Согласно моему обещанию, спешу написать Вам о нашей бедной больной. Ее душевное состояние в продолжение всей дороги внушало мне самые серьезные опасения. Она упорно молчала, а если ей случалось ответить на какой-нибудь обращенный к ней вопрос, то каждая ее ничтожная фраза переходила в истерическое рыдание. Отъезд наш произошел так внезапно, что я не успел послать нужные распоряжения в деревню, где мы не были пять лет. Управляющий получил мою депешу за несколько часов до нашего приезда и должен был уступить нам свой флигель, потому что остановиться в нетопленном доме было немыслимо. Первые три дня мы жили все с детьми, гувернанткой и учителем в четырех маленьких клетушках и очень бедствовали; теперь понемногу все пришло в порядок. По счастью, в десяти верстах от нас, в уездном городе живет наш старый друг доктор Флешер, которого Мери знает с детства и у которого согласилась лечиться. Главное лекарство, которое он прописал,— моцион на чистом воздухе, и Мери исполняет это охотно. Погода у нас чудесная: все время 2—3 градуса мороза без ветра. Сегодня ровно неделя, что мы здесь, и жене видимо лучше. У нее появился аппетит, спит она больше, разговаривает о разных предметах, и хотя все ее суждения отзываются крайним пессимизмом, но это легко объяснить долгим напряжением нервов. Примечательно, что с самого выезда из Петербурга у нее не было ни одного приступа лихорадки.
Теперь я не знаю, какими словами благодарить Вас, добрейшая графиня, за то горячее участие, которое Вы приняли в Мери, и за ту энергию, с которой Вы убедили и ее и меня немедленно уехать из Петербурга. Флешер говорит, что это ее спасло и что каждый лишний час, проведенный в Петербурге, мог повести к большим усложнениям. Жена сознает всю цену Вашей услуги и несколько раз порывалась Вам писать. Вчера она даже принялась за письмо, но, написав две-три фразы, не могла удержаться от рыданий, так что я уговорил отложить это до другого дня и принял на себя ответственность за ее молчание, которое при других обстоятельствах было бы непростительно.
По мнению Флешера, которое я вполне разделяю, болезнь Мери произошла оттого, что ее слабый организм не мог выдержать нелепого светского образа жизни и сопряженных с этою жизнью бессонных ночей. Надо надеяться, что с будущей зимы моя жена, умудренная горьким опытом, поведет свою жизнь иначе.
Если ее выздоровление будет идти такими же верными шагами вперед, я предполагаю дней через десять ехать в Петербург, куда меня призывают служебные обязанности, а в конце апреля взять отпуск и приехать сюда на все лето. Само собой разумеется, что в день приезда я явлюсь к Вам и сообщу Вам все подробности на словах.
Безмерно Вам преданный
Но разве можно жить в свете и не лгать? Я даже не могу себе представить вполне честной, правдивой жизни в этом омуте лицемерия и лжи. Мне и прежде приходили в голову такие мысли, но постоянный шум светской суеты заглушал голос совести, а теперь я вижу это сознательно и ясно. Не думай, что я нападаю на свет, чтобы оправдать себя. Я не ищу никаких оправданий, и даже прежде, когда моя жизнь проходила в каком-то тумане, я не считала себя правой. В Екатеринин день, после твоего большого обеда, я поехала на вечер к другой имениннице — баронессе Визен. Когда я вошла, меня поразил состав общества; конечно, это произошло случайно. Нас было семь или восемь женщин, из которых у каждой была связь в свете, и каждая знала, что другие это знают. Мужчины, бывшие на вечере, конечно, знали также; разве какой-нибудь иностранец из дипломатов мог не знать, да и то вряд ли. Дипломаты, посещающие баронессу, знают все. Ну, кажется, чего бы уж тут гордиться? А между тем как величаво мы кланялись и переходили с места на место, какой был высокоподнятый тон разговора, как строго мы судили о лицах нашего круга и с каким высокомерным презрением относились ко всему остальному человечеству. Между прочим, речь зашла об этой бедной девушке... Ну знаешь, которая была лектрисой у графини Анны Михайловны и погибла из-за любви к ее сыну... Боже мой, какие громы негодования посыпались на эту несчастную! И странно, что больше всех негодовала и кричала Нина Карская, которую три месяца перед тем никто не хотел принимать в Петербурге. Я также сказала какую-то фразу осуждения в общем тоне, но тотчас почувствовала, что не имела права так говорить. И долго потом эта вырвавшаяся у меня фраза тяготила мою совесть, и я всякий раз краснела, когда вспоминала о ней. Когда я на днях сообщила часть этих мыслей Ипполиту Николаичу, он сказал мне: «Вы напрасно считаете ложь и лицемерие исключительной принадлежностью нашего общества) эти пороки присущи всем обществам и народам». Очень может быть, что присущи, но я других обществ не знаю, я говорю о нашем, которое знаю хорошо. А если это действительно так, то все-таки какое право имеем мы презирать других людей за то, что они так же дурны, как и мы?