Пентауров одобрительно кивнул головой, и заметивший это Белявка продолжал еще с большим воодушевлением:
— А как это сделать? Вот как! Перво-наперво ходыгь надо, как следует. Скажем, герой я, Александр Македонский, альбо Буцефал какой, так неужто ж я, как михрютка, лазать стану? Да никогда! Хрудь у него колесом должна быть, голова вверх, руку так вот держать; идет, пол под ним трещать должен!… Вот так…
Белявка выпятил вперед грудь, окончательно задрал голову, вытянул над ней руку и индейским петухом прошелся по зале.
— Величаво и хорошо! — произнес он, остановясь и опуская руку. — Сразу понятно всем, шо я херой. Ну вот, ты, Петр, трагик… иди сюды до мени!…
Черноволосый парень со сросшимися бровями сделал два шага вперед и остановился.
— Ховорю, ты трагик. Играешь ты, скажем, ролю разбойника и убивать должен кого-нибудь, меня, скажем. Как же ты ко мне подойдешь? Ну, ходи же, ходи!…
Сарданапалов двинулся на него, держа руки точно приклеенными к бокам.
— И не так, и не так! — замахал на него Белявка. — А то ж так до господина пристава пороться ходют, а не убивать! Ты злодий, так ты в дугу согнись, крадься, загребай руками, очи, як у рака, выставь, шоб мороз по коже подрал, вот як!… — Белявка вытаращил глаза и опять проделал все по своим указаниям.
Пентауров снова с одобрением наклонил голову: теория Белявки была в те времена общепринятой.
Белявка вдохновился и разошелся окончательно.
— Благородный отэц — опять другая статья! — продолжал он. — Ты, Василий, будешь храфов и королей играть, ну, как же они ходют?
Вольтеров направился к нему неуклюжей походкой и приподнял обе руки, словно держа в них блюдо.
— Ну и лакей, а не король! — огорченно воскликнул Белявка. — Гордо должен идтить, благородно, шоб в очи кидалось, шо ты король, а нэ хам! Ось дывысь, як короли ходют!… — Белявка откинулся всем туловищем назад, скосил и прищурил глаза и, делая приятные, легкие жесты ручкой, прошелся мимо актеров. — Поняли?
— Поняли!… — посыпались сдержанные ответы.
— Сделаем же теперь репэтыцию!…
— А нам вы ничего не показали, Григорий Харлампович? — несмело произнесла героиня — Елизаветина.
— Вам? А чого вам показывать? Женский пол и без науки свое дело знает! Головку набок, плечиками переминайся, вот як ежели у тебя по спине червяк ползет; глазами эдак!… — Белявка поджал губы и с томным видом скосил глаза. — И готово дело — пропал человек!
Девушка вспыхнула и заалела по самые виски.
— Мне-то колесом, что ли, прикажете ходить? — мрачно спросил комик.
— Э, твое дело самое трудное! — воскликнул Белявка. — Смотря какая роля у тебя будет: по одной горошком катись, по другой воробушком прыгай, а по трэтьей и колесом вертысь! Ну, репэтыция начинается!
Он хлопнул в ладоши.
— Вот, оце буде сцена! — Белявка указал рукой на часть залы. — Херой, ты входишь слева, а благородный отец справа. Они долго не видались и должны поздоровкаться. Ну-с, расходитесь каждый в свою сторону!
Актеры стали у противоположных стен и двинулись друг другу навстречу.
Герой Сенька шел с закинутой назад головой и подняв вверх руку.
— Стой, стой, стой! — закричал, бросаясь между ними Белявка. — Герой, ты хорошо идэшь, но глядеть так свысока на короля нэвозможно: он же ж важней тебя; он тебе сразу морду набьет за это! Улыбайся, ласково гляди, ведь ты же его нэ укусить хочешь? А ну, еще раз!…
Актеры разошлись и снова пошли друг к другу.
— Стой!… — опять крикнул Белявка и с прискорбием замотал головой из стороны в сторону. — Король, да руки-то у тоби где? Вареники, что ль, в миске несешь?
— Виноват-с… привык у стола служить! — отозвался Вольтеров.
— Затвэрди ж, шо ты король; благородно иди, свободно, вот так, ручками маши!… Шо тоби херой? Плевать ты на него хотел!
Но как ни бился и ни поправлял Вольтерова Белявка, ничего путного не выходило.
— О, Боже ж ты мой! — вздыхал Белявка, утирая красным платком со лба прошибший его пот. — Бугая грамоте скорее выучишь, чем тебя ходить!…
— Постой, — мягко вмешался Пентауров; он отдал трубку Ваньке, встал и направился к актерам. — Я его сам научу. Ведь ты ж видал, как я хожу? — обратился он к Вольтерову.
— Видал-с…
— Вот тебе и пример, как короли ходят: так и пройди! Чувствуй себя барином… Это же так просто!
Пентауров прошелся перед актерами походкой, напоминавшей Арефия Петровича Званцева перед лавкой Хлебодарова.
— Вот изобрази меня!
— Я не смею-с!… — смущенно пробормотал тот.
— А я приказываю! — строже сказал Пентауров. — Ну, живо!
Вольтеров выставил вперед живот и пошел, виляя им из стороны в сторону.
— Дурак! — воскликнул, рассердясь, Пентауров. — Разве я так хожу? Чего ты пузо выпятил? Где же у меня живот? Он оглядел себя и пожал плечами. — Совсем у меня живота нет!
— Виноват-с!… — Вольтеров стоял красный, как рак, опустив глаза в пол.
— На меня смотри, а не вниз! — продолжал ІІентауров. — Вот я гуляю… Свободно!… Легко!… — Он остановился около Вольтерова.
— Гуляй рядом со мной. Гляди, как я иду, так и перенимай в точности!
Вольтеров, следя за каждым движением подобравшего живот барина сделал плечо о плечо с ним несколько торопливых шагов, потом вдруг занырял точно такой жеманной походкой, отставив заднюю часть на манер журавля.
Ванька, стоявший у кресла с разинутым ртом с трубкой в руке, фукнул в кулак, уронил трубку и, бросившись подымать ее, ткнулся с размаха носом о ручку кресла.
Пентауров взглянул на него, потом на своего соседа и отвесил последнему оплеуху: кулаком он никогда не дрался.
— Болван! — крикнул он. — Ты шута горохового, не меня изображаешь! Выпороть прикажу! Ванька, воды!… — добавил он несколько спокойнее.
Ванька слетал за водой, и Пентауров опять пополоскал в тазике руку и вытер ее полотенцем.
— Удивительное дело! — сказал он, бросая полотенце на плечо Ваньки, у которого нос распух и принял окончательно необычайные размеры. — Так все это просто, а они не понимают!
— Удывительно! — поддакнул Белявка. — Такой пример на глазах видают — и никакой храции перенять не могут! Я ну, пройдись еще раз?
Еще две пощечины выпали на долю будущего короля в целях укоренения в нем величия и дважды Ваньке пришлось подавать барину воду для омовения рук.
Репетиция утомила Пентаурова.
— На сегодня довольно! — проговорил наконец он. — Устал я с вами!… Я завтра с утра займись с ним, Григорий Харлампыч, как следует: успех некоторый уже есть!
— Есть, есть-с! — подхватил, низко кланяясь, Белявка. — Наизнанку вывернусь, а уж знаменитая труппа будэ!
Глава V
Верстах в двадцати от Рязани, неподалеку от обсаженного березами широкого тракта на Москву, находилось имение Аграфены Степановны Степниной — Рыбное.
Большой барский дом стоял на бугре почти над неширокою речкой, и только зеленая деревянная крыша его да окна выглядывали из густо разросшихся кустов жасмина и сирени. Вокруг него шумел запущенный, заросший лопухами и дудочником, старый сад, полный раскидистых яблонь и стройных груш и пересеченный березовыми аллеями; прохлада и тень царили в них даже в знойный полдень.
Аграфена Степановна два месяца назад в семидесятый раз отпраздновала день своего рождения, и хотя крепко погнулась к земле, но была бодра и подвижна, несмотря на значительную полноту.
Проживала она в имении не одна; с ней жила единственная дочь ее, давно овдовевшая, Серафима Семеновна Репьева, полная, что мать, но еще более добродушная и приветливая.
Два месяца назад в Рыбном праздновали не только день рождения его владелицы, но и свадьбу старшей внучки ее Ани, вышедшей замуж за молодого соседа, помещика Александра Николаевича Шемякина.
Младшая — и последняя — дочка Серафимы Семеновны, Соня, оставалась еще дома и наполняла его жизнью и смехом.
Но и она уже была на излете, и около нее целым роем увивалась молодежь.
Аграфена Степановна с дочерью, внучкой и двумя пожилыми приживалками сидели на балконе, высокие белые колонны которого густо обвивал плющ, и кушали душистый варенец , когда за садом послышался приближавшийся звон колокольчика.
Синеглазая, румяная Соня с длинной, почти белой косой положила ложку.
— Это к нам? — сказала она и прислушалась. — Ну, конечно, к нам! Наших звонок! — Она бросила скомканную салфетку на скатерть и вскочила.
— Сиди, егоза, сиди… кончай кушать! — проговорила Серафима Семеновна, но та уже сбежала по ступенькам балкона, и голубое платье ее замелькало среди кустов.
Не больше как через минуту она вихрем взлетела обратно.
— Не они… гусары приехали! — едва переводя дух, возвестила она, садясь на свое место и принимая чинный вид.
В зале послышалось звяканье шпор, и сквозь стеклянную дверь показались голубые ментики Курденко и Светицкого.
На балконе они сделали по глубокому поклону и, звякнув шпорами, подошли к ручке дам.
— А к вам еще гости будут сейчас! — сказал Курденко, после обмена обычными приветствиями и принимаясь за очутившуюся перед ним тарелку с варенцом.
Светицкий от варенца отказался и молча, но выразительно, поглядывал на Соню.
— Кто такие? — спросила Аграфена Степановна.
— Грунины всей семьей; мы их обогнали по дороге.
— Вот и отлично! Павла Андреевна, — обратилась Серафима Семеновна к одной из приживалок, — похлопочите, голубушка, насчет кофею!
Соня поняла наконец выразительные взгляды Светицкого, встала, медленно отошла к сходу в сад и, заложив руки за спину, устремила глаза куда-то вдаль.
Светицкий дал товарищу время вовлечь в разговор дам, затем поднялся и пошел к Соне.
— Что новенького у вас в городе слышно? — спросила Серафима Семеновна, любившая послушать городские толки; Аграфена Степановна относилась к ним равнодушно.
— А что у нас может быть нового? — ответил гусар. — Мы ведь своим мирком больше живем…
— Слыхала я! — несколько недовольным тоном произнесла Степнина. — Монастырь какой- то устроили… правда, что ль?
— Пустое! — усмехнувшись, возразил Курденко. — Так, шутим мы между собой.
— Да разве священным шутят?… — сказала Степнина. — Чины, сказывают, у вас всякие есть?
— Мы священного и не касаемся, Аграфена Степановна.
— На тебе-то чин какой?
По праву старости она, как было общепринято в те времена, всем говорила «ты».
— Я келарь… — Курденко засмеялся. — Ведь у нас общежитие, Аграфена Степановна, кто-нибудь должен же хозяйственными делами ведать, вот я и ведаю… Ей-богу, ничего греховного не делаем!
Аграфена Степановна покачала головой.
— То-то вот, дурите вы все в молодости, а потом и пойдете полы церковные лбом протирать, да всем святым надоедать, чтоб умолили за вас!
— А где же Сонечка? — хватилась Серафима Семеновна.
Но Сонечки и Светицкого уже и след простыл: они неслись на перегонки в аллее и издали слышались их веселые, звонкие голоса.
Такие же голоса раздались вдруг и в зале.
— Да это наши молодые, никак? — сказала Серафима Семеновна и радостная улыбка, словно солнечный луч, облила все лицо ее.
На балкон вбежала и бросилась целовать мать и бабушку Аня; за нею, стараясь казаться солидным, вошел ее муж. Обоим им вместе было лет сорок, оба были рост в рост, — небольшие и худенькие, и только на свежем лице Ани, что васильки, светились большие синие глаза, а у мужа ее они притаились, серые и насмешливые, под навесом высокого лба.