— Нам на житье свое жаловаться — Бога гневить, — говорил он с самодовольством оглядывая на себе пестрый шутовской наряд. — Не то вишь, что эти вон сермяжники и лапотники! К Светлому Христову Воскресению с ног до головы заново обшит. Да не я один! Вон хоть Никита Мосеич (карла мигнул на царского дядьку-учителя, Никиту Моисеевича Зотова, несколько чванного с виду, но благодушно улыбающегося толстяка). Книжной мудрости он, правду сказать, малую толику обучил государя нашего: псалтырю, часослову да за обедней петь на крылосе; но зато ж и превыше заслуг взыскан: сам я по приказу царскому закупил для него, Мосеича, тогда же у торгового человека Григорьева Ивашки нашивку плетеную золотую с кистьми. На целых шесть рублей раскошелился. Честь и место — думный дьяк!
— А Нестеров к Светлому Празднику чем был пожалован? — полюбопытствовал Алексашка, показывая глазами на другого учителя царского, Афанасия Алексеевича Нестерова, сухопарого и сумрачного старичка. — Ведь он никак стольник Оружейного Приказа?
— А то как же? Ему великий государь наш указал отпустить из мастерских палат на кафтан объяри, киндяку, галуну для нашивок. Вон, погоди, как ужо на солнышке взопреет, распахнет он опашень, — увидишь каков кафтан вышел: весь зеленый-то объяринный, подпушек камкою, расшит кругом галуном золотным с кистьми золочеными.
— Зато же он, слышь, и великий мастер в оружейном деле, во всяких этих воинских потешках, до коих государь наш так охоч, — заметил Алексашка.
— Знамо, что заслужил. Ведь кто первый-то государя с боярченками воинским артикулам этим наставил, кто поставляет им для их потех всякое оружие воинское? Все он же, Афанасий Алексеич. Пушки, правда, доселе были только якобы игрушечные, палили из них не порохом, а так, нажимом воздушным, — механикой, значит, да и ядра были деревянные, только для виду кожей обтянуты. Зато нынче палить из заправских пушек будем… Эге-ге! Вон и царевна едет посмотреть нашу пальбу.
В самом деле, в отдалении, на деревянном мосту через Москву-реку показался длиннейший торжественный поезд.
Впереди, во главе стремянного полка стрельцов, ехал дородный стрелецкий полковник, по временам гулко ударяя нагайкой по привязанному у седла его котелку-набату, чтобы попадавшиеся по пути пешеходы живей сторонились. Стройною цепью тянулись за ним в своих однообразных зеленых кафтанах, во всеоружии молодцы-стрельцы. Ярко играли золотые лучи солнца на светлых секирах; не менее ослепительно отражались они также в слюдяных оконцах следовавшей за стрельцами большой, позлащенной царевниной колымаги. Запряжена была колымага двенадцатью снежно-белыми «возниками» (упряжными конями). По бокам и позади нее бежали стольники-пажи, а по сторонам последних двигалась быстрым походным шагом ближайшая охрана царевны — рядовой стрелецкий полк в нарядных кафтанах, обращая колымагу правительницы как бы в огражденную со всех сторон подвижную крепость.
Но особенною роскошью и пестротою праздничных уборов поражали ехавшие за колымагой верхами бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки. Опашни на них были из разноцветного шелка, у многих с золотыми узорчатыми вышивками; на князьях и боярах — высокие «горлатные» шапки (из меха с горла пушных зверей), на других придворных щеголях — плоскодонные мурмолки, опушенные соболем и усаженные жемчугом и самоцветными каменьями: седла у всех — бархатные либо сафьяновые, богато расшитые золотом, а вся конская сбруя разувешена светлыми цепочками, бляшками и бубенцами — смотреть любо-дорого!
За мужской придворной свитой ехало опять несколько обыкновенных придворных карет, в шесть темно-серых или буланых «возников» каждая. В каретах этих следовали «верховые» боярыни, карлицы и мамы царевны.
Хвост кортежа замыкался цепью пеших стрельцов в походном вооружении: с мушкетами, бердышами и копьями.
Подобно другим, и молодой Петр всматривался в пышный поезд, и между бровей его проступила зловещая складка.
— Те же янычары, — пробормотал тут кто-то за его спиной по-немецки.
Петр быстро оглянулся и увидел Зоммера, задумчиво следившего за поездом, скрывавшимся за поворотом дороги.
— Кто? Стрельцы-то наши? — с горечью переспросил Петр. — Да, истинная правда: янычары! Да что нам ждать их, господин капитан! Зарядите-ка сейчас ваши пушки.
— Зарядить недолго, — отозвался капитан, — но смею доложить вашему величеству с достодолжным решпектом и венерацией: благоверная царевна Софья недаром сравнивается современниками с вавилонской Семирамидой, с королевой английской Елисаветой…
— Да, государь, потерпи маленько! — просящим тоном вступился и учитель царский Зотов. — Неравно государыня-царевна наша осерчает, что ее не обождали.
— Да мы ей вперед отсалютуем! Сейчас же, капитан, извольте зарядить.
Зоммер не смел уже возражать. По знаку его подначальные пушкари расторопно стали забивать заряды в дула пушек, после чего засветили фитили. Ближайший пушкарь собирался уже поднести фитиль к запалу своей пушки, когда Петр остановил его:
— Постой! Дай-ка я сам…
Тут около него раздался пронзительный женский крик:
— Ай, нет, соколик, миленький мой! Побойся Бога… Но царь-отрок вырвал уже фитиль из рук пушкаря и приложил огонь к запалу. Впервые после сотни лет — со времен Грозного — с Воробьевых высот в ясное солнечное утро грянул над Москвою оглушительный пушечный удар. Гора под ногами толпившегося кругом народа словно дрогнула, заколебалась, а вырвавшийся из жерла пушки вместе с пламенем и относимый назад ветром дым окутал окружающих в легкое облако.
— Господи помилуй! Не убился ли, мой светик? — заверещал тот же слабый голос, и к молодому царю, вся бледная и трепетная от перепуга, с распростертыми руками протеснилась толстая, разряженная Олена Спиридоновна.
Такая неуместная заботливость отставной кормилицы перед всем собравшимся людом отнюдь не могла быть приятна ее бывшему питомцу. Он гневно вспыхнул и ожег Спиридоновну почти ненавистным взглядом.
— Дура глупая! Заряды-то ведь холостые. Ты как сюда попала? Вон!!
Не проронив ни слова, ошеломленная женщина отшатнулась, а усердные стражники мигом подхватили ее подмышки и спровадили подалей с ясных очей царских. Для Петра, впрочем, ее будто уже и не существовало. С дрожащими еще губами, но с напускным спокойствием, он отнесся к стоявшему рядом с ним учителю своему Зотову:
— Ну, Никита Мосеич, теперь твой черед.
Один за другим выпалили из всех заряженных десяти орудий Зотов, Нестеров, Зоммер, а там и кое-кто из отроков-сверстников Петровых: молодых Нарышкиных, Головкиных, Стрешневых, князей Черкасских, Мещерских, Голицыных. Пушкари с банниками захлопотались около пушек, чтобы скорее очистить их для дальнейшей пальбы.
— Этакая одиночная канонада еще что! — самодовольно говорил по-немецки Симон Зоммер. — Вот как опять зарядим да выпалим разом: так тут-то ваше величество узнаете подлинную канонаду.
Но и одиночная «канонада» настолько уже рассеяла вспышку юного царя, что он с повеселевшим лицом окинул кругом безмолвствовавшую, как бы запуганную толпу приветливым взором и сказал почтенному огнестрельному мастеру во всеуслышанье, по-немецки же, несколько благодарственных слов.
— Надо малость хоть дать остыть орудиям, — отозвался Зоммер, и чтобы несколько обуздать нетерпение Петра до прибытия сестры, он стал объяснять ему новые приемы артиллерийской пальбы.
V
— Наконец-то! — проговорил Петр и задорно приосанился, когда наконец из-за кустов по дороге замелькали зеленые стрелецкие кафтаны и блестящие секиры.
Поезд остановился; стрельцы живыми шпалерами стали по сторонам дороги, и вышедшая из своей колымаги правительница в сопровождении ближайших придворных чинов не спеша направились к месту «канонады».
Особенною красотою лица или хотя бы миловидностью царевна Софья Алексеевна никогда не выдавалась. В сентябре же минувшего года ей пошел уже двадцать шестой год, и цветущая свежесть первой молодости на лице ее заметно поблекла. Наперекор обычаю того времени, она гнушалась румян, белил, сурьмы: восковая бледность щек и густая от природы, «соболиная» бровь вполне отвечала непреклонному нраву и суровой величавости, отпечатленным в ее благообразных вообще чертах, в ее задумчивых, строгих глазах. Свою белую поярковую шляпу, подбитую по приподнятым полям золотным «червчатым» атласом, украшенную жемчужным «снуром» (лентой) и кистями, она носила гордо, как царскую «коруну» (венец), и нарочно, казалось, откинула с выразительного лица тончайшую, огненного цвета тафту. Вместо бывшего в руках ее «солнечника» (зонтика), ей гораздо более, конечно, приличествовало держать царский скипетр и державу…
Так, по крайней мере, думалось Алексашке, который подобно всем другим окружающим простым смертным, затаив дух, выжидал, чем-то разыграется встреча царственной орлицы с ее братцем-орленком.
— Ты стрелял уж тут без меня? — холодно и притворно спокойно начала царевна Софья; чуть заметно только дернуло у нее густую бровь.
Отрок-брат ее вскинул на нее огневой, смелый взор.
— Стрелял, — отвечал он и прибавил с легкой усмешкой. — Салютовал тебе!
Софья Алексеевна будто не заметила усмешки и продолжала с прежнею невозмутимостью.
— Гонец мой, стало быть, не оповестил тебя о моем приказе? Ты князь Василий, не оставишь проучить ослушника! — обратилась она к своему ближайшему советнику князю Василию Васильевичу Голицыну, красивому, видному мужчине в высокой «горлатной» шапке, в темно-зеленой ферязи с бархатным откидным воротником и серебряными застежками.
Голицын молча поклонился и вполголоса отдал стоявшему позади него подначальному стольнику приказание озаботиться «батожьем».
— Гонец твой, сестрица, тут ни при чем, — вступился Петр, — он упредил меня.
— Так как же ты дерзнул?
— Молчи, государь! Бога ради, опомнись! — шепнул Петру, наклонясь, Зотов. — Слово — не воробей: вылетит — не поймаешь.
— Так что же? — настаивала Софья, видя, что брат кусает губу и медлит ответом. — Прослышав про пустую затею, я тотчас отрядила к тебе нарочного…
Со смиренным поклоном выступил теперь вперед второй учитель юного царя, старик Нестеров.
— Не погневись, государыня царевна, на смелом слове! Дозволь рабу твоему всенижайше доложить: затея сия не совсем пустая, а хитрая заморская штука, при коей, как изволишь сама видеть, свой особый огнестрельный мастер…
Недоброжелательный взгляд сверкнул на заморского мастера из темных глаз царевны.
— Ума за морем не купишь, коли его дома нет! — сухо произнесла она. — Мы, люди русские, даст Бог и своим умом проживем.
— Да, ум хорошо, а два лучше! — не выдержав уже, подхватил Петр. — Заморская наука для русского человека — находка, а находку клади в карман: на что-нибудь пригодится.
С неприступным высокомерием слушала отрока-брата царевна-правительница, не удостаивая его даже взглядом. Обернувшись в сторону родной своей Москвы, она, казалось, любовалась расстилавшеюся внизу живописной панорамой первопрестольной столицы с ее пышными зелеными рощами и садами, с ее златоглавыми церквами, над которыми выше всех возносился к лазурному небу Иван Великий. Не так ли точно и она, Софья, самодержавно высилась теперь над всею Русскою Землею?