Миша подскочил к нему как раз вовремя – успел подхватить ребенка, иначе Коля упал бы вместе с девочкой. А так он повалился навзничь один, сильно не ударился, и ему удалось даже перекатиться набок. Но дальше всё пошло скверно. Михаил видел, что его друг изо всех сил пытается глотнуть воздух, но только хрипит, как человек, подавившийся плохо прожаренным куском мяса, а лицо его из пепельного становится синюшным. Миша опустил – почти бросил – на землю Таню, кинулся к другу и принялся лупить его ладонью по спине, словно тот и впрямь поперхнулся.
Никакого воздействия – положительноговоздействия – на Николая это не оказывало, и, вероятно, всё кончилось бы тем, что тот не просто задохнулся бы, а задохнулся бы с синяками на спине. Но тут маленькая девочка, вызвав у Кедрова очередной приступ изумления, вдруг сказала:
– Мишка…
Михаил уставился на ребенка, разинул рот и забыл бить своего друга.
– Ты знаешь, как меня зовут? – спросил он; но Танечка, конечно, вела речь не о нем.
– Мой мишка пропал… – медленно выговорила она, уголки ее губ почти под прямым углом опустились вниз, а подбородок раза два или три судорожно дернулся; однако плакать она так и не начала.
И тотчас – как будто слова девочки пробили заслон, не дававший ему вздохнуть, – Николай судорожно втянул в себя воздух, а затем начал кашлять – так, словно хотел исторгнуть наружу свои легкие. Миша от радости чуть не рассмеялся: ясно было, что умирать его друг больше не собирается.
Кашляя, Скрябин локтями и коленями оттолкнулся от хвойного ковра под деревом, встал на четвереньки, и Михаил тут же подхватил его под локоть, помог подняться на ноги. По Колиному лицу бежали слезы; то ли кашель их вызвал, то ли его друг плакал по-настоящему – Кедров не знал.
– Отнеси ее к каретам «Скорой помощи». – Скрябин кивнул на девочку. – Я подожду тебя здесь.
– Может, – осторожно предложил Миша, – нам вместе туда пойти? Тебе самому нужна помощь, ты ведь дымом надышался – будь здоров!
«Он думает – дело в дыме!..» – Николай рассмеялся бы, если б смог. Но разубеждать своего друга он не собирался, сказал лишь:
– Обойдусь без кареты . Мы в двух шагах от остановки троллейбуса – до неё-то уж как-нибудь я дойду.
Удивление, которое испытал в тот день Миша Кедров, не шло ни в какое сравнение с буквальным остолбенением, в которое он поверг врачей «Скорой помощи», когда вынес к ним маленькую девочку, отделавшуюся при падении самолета одними только ожогами. Врачи были поражены настолько, что на время позабыли о юноше, который доставил им единственного уцелевшего пассажира «Горького», а когда вспомнили, его уже и след простыл. Напрасно мужчины и женщины в белых халатах оглядывались по сторонам, напрасно спрашивали о загадочном молодом человеке пожарных и курсантов военных училищ, во множестве собравшихся здесь – никто его не видел. Сама же девочка из-за шока даже имени своего вспомнить не могла, не говоря уже о том, чтобы ответить: каким образом она спаслась?
7
Вот так и отыскались новые, неожиданные смыслы в названии летучего агитатора. Судьба этого чуда техники оказалась ошеломляюще горькой.Но и это было еще не всё!..
Спустя некоторое время в тождестве имен писателя и самолета обнаружился подтекст пророческий и явственно отдававший чертовщиной. Ровно через тринадцать месяцев после крушения «Горького», 18 июня 1936 года, от странной болезни скончался сам Алексей Максимович. Смерть его (вызванная острой инфекцией ) выглядела столь подозрительной, что немедленно была причислена молвой к деяниям Великого отравителя – нет, конечно, не Чезаре Борджиа: все решили, что своей скоропостижной кончиной основатель соцреализма обязан недоучившемуся фармацевту Генриху Ягоде.
Впрочем, мало ли что люди болтают! Кто знает, может, и не был причастен Генрих Григорьевич к предполагаемым убийствам Горького, Куйбышева, Бехтерева и ряда других злополучных граждан. Может, и токсикологической лаборатории в Варсонофьевском переулке, якобы основанной в 1921 году под наименованием специальный кабинет , на деле не существовало вовсе. А нарком Ягода свои аптекарские познания использовал при составлении порошков от кашля для строителей Беломорканала. Всё может быть…
Больше скажем: при виде самого Генриха Григорьевича почти всякий подумал бы, что только враги и супостаты могут приписать ему склонность к поступкам темным и потрясающим воображение. Слишком уж зауряден и невзрачен был он видом своим – нарком внутренних дел, генеральный комиссар государственной безопасности. Худой, с лицом землистого цвета, с коротко подстриженными усиками-щёточкой – прямо-таки карикатура на германского фюрера!.. Скрябину и Кедрову, которые двадцатого мая 1935 года могли лицезреть наркома у стены Новодевичьего кладбища, с трудом верилось, что в молодости Генрих Ягода слыл красавцем и покорителем женских сердец.
– Ты только посмотри, до чего постная у него рожа! – чуть слышно, шевеля одним уголком губ, выговорил Миша, глядя на Генриха Григорьевича.
– Угу… – Николай кивнул, однако друг его заметил, что смотрел он при этом не на самого генерального комиссара госбезопасности, хотя и в его сторону.
Скрябин явно наблюдал за человеком, стоявшим подле Ягоды. То был мужчина в форме НКВД, со знаками различия комиссара госбезопасности 3-го ранга. Правый рукав его гимнастерки пересекала траурная красно-черная повязка. Статная фигура наркомвнудельца и его уверенные манеры сразу же бросились в глаза Мише, хоть его друг и не говорил ему ничего об этом субъекте.
Между тем Николай отвел взгляд от Григория Ильича и стал искать в толпе ту женщину . Он считал, что она-то уж точно должна отдать последние почести погибшим и что находиться ей следует где-нибудь неподалеку от своего предполагаемого любовника. Но нет: сколько ни вертел Коля головой, обнаружить красавицу ему так и не удалось. Должен он этому радоваться, или наоборот – Николай не знал. Да и вряд ли нашлось бы в тот момент хоть что-то, способное по-настоящему обрадовать его.
Позавчерашние события на обоих друзей повлияли плохо, но проявилось это у них по-разному. Точнее, проявилось одинаково: оба они взялись играть не свойственные им, чужие роли; по-разному это выглядело внешне. Николай Скрябин, ироничный насмешник, который, казалось, ничего в жизни не принимал всерьез, сделался молчаливым и угрюмым. С момента возвращения из поселка Сокол он и двух десятков слов не произнес, только тер то и дело затылок и, когда был не на занятиях в университете, курил одну за другой свои любимые папиросы «Герцеговина Флор». Миша, напротив, от своей обычной, немного простодушной, серьезности перешел к состоянию такого безудержного веселья, столько шутил и смеялся, что Коля, когда замечал это, мрачнел еще больше. И глядел на своего друга с состраданием.
Случившееся они между собой не обсуждали. Мише страшно хотелось узнать, что же именно произошло тогда, у троллейбусного круга – когда Николай волшебным образом спас маленькую девочку, а затем сам едва не отдал богу душу. Но – Скрябин об этом помалкивал, а спросить его Михаил не решался.
Об одном, впрочем, они поговорили в эти два дня: о похоронах погибших, на которые, конечно же, необходимо было пойти. На Новодевичье кладбище друзья отправились прямо из университета и теперь, стоя в многотысячной толпе, сжимали под мышками свои папки с конспектами.
Траурные урны, обернутые кумачом и черным крепом – всё, что осталось от экипажа и пассажиров «Горького», – плыли, как по морю, на руках подносимые к кирпичной стене, к приготовленным для них квадратным нишам. Урны эти через пол-Москвы, от Колонного зала Дома Союзов, несли сюда не друзья погибших летчиков и не сотрудники ЦАГИ, а люди поважнее; Скрябин узнал среди них и секретаря Московского комитета партии – Хрущева, и председателя Моссовета Булганина. Помимо горьковских , чиновники высшего ранга доставили сюда и еще одну урну – с прахом летчика Благина.
«Вот это да…» – только и подумал Коля.
Друзьям удалось протиснуться к самой стене кладбища – туда, где стояли, окруженные кольцом крепко сложенных граждан в форме и в штатском, первые лица советского государства, и Колин отец среди них. Николай кивнул ему, здороваясь (жили они на разных квартирах и в тот день не видались), и снова стал смотреть на наркома Ягоду – и на того, кто стоял рядом с ним.
Между тем Григорий Ильич теперь уже не просто стоял : склонившись почти к самому уху наркома, он что-то ему говорил, держа лицо против солнца. Так что Николай получил возможность с близкого расстояния – не через бинокль – посмотреть на своего врага. Неподвластная времени внешность этого человека, как выяснилось, таила в себе очевидные изъяны. Хоть выглядел Григорий Ильич лет на тридцать самое большее, в лице его не было свежести, а в глазах – блеска. Комиссар госбезопасности 3-го ранга смотрелся точь-в-точь как восковая фигура из музея. Только фигура эта двигалась, говорила, и – что более всего поразило Колю – не вызывала абсолютно ни у кого удивления или подозрения.
«Привыкли они, присмотрелись к нему, что ли?» – думал Николай, наблюдая за Григорием Ильичом. Хоть они с Мишей находились от него и от Ягоды всего в десятке шагов, услышать, чтоон говорил наркому, не представлялось возможным: все звуки перекрывала траурная музыка. Поэтому Коле только и оставалось, что пытаться по артикуляции разобрать хотя бы отдельные слова.
Семенов говорил быстро, и Скрябину только одно удалось определить по движениям его губ: несколько раз статный мужчина повторил слово, состоявшее из трех слогов. Первый слог, безударный, явно начинался на аили на я ; во втором – тоже безударном – слоге трудно было идентифицировать какие-либо звуки; зато третий слог определенно содержал ударный звук о . Что это было за слово – Коля угадал тотчас.
Наконец Григорий Ильич умолк и отошел чуть в сторону от своего шефа – заручившись предварительно его согласием на что-то: Ягода несколько раз утвердительно ему кивнул.
– Что же он затеял теперь?.. – Коля нечаянно произнес эти слова вслух – хоть и тихим шепотом; однако барабаны, трубы и медные тарелки похоронного оркестра в этот самый момент грянули столь неистово, что ни один человек – включая стоявшего рядом Мишу – сказанного расслышать не сумел.
8
– Две вещи меня удивляют, – сказал Николай; горестная церемония завершилась, и они с Мишей шли теперь по Большой Пироговской улице в сторону Зубовского бульвара. – Во-первых, то, что Благина похоронили вместе с остальными и никто не нашел это странным…
– Я тоже ничего особенно странного в этом не вижу, – произнес Михаил, несказанно обрадованный, что его друг наконец-то начал связно разговаривать. – Он ведь на том же злосчастном празднике погиб.
– Да, вот только «Правда» написала: онвиноват в катастрофе. Благину будто бы категорически запретили в тот день выполнять какие-либо фигуры высшего пилотажа, а он ослушался и стал на семистах метрах делать «петлю Нестерова» вокруг движущегося объекта.
– Ясное дело – он виноват, раз оправдаться он уже не сможет, – кивнул Миша. – Но ты подумай сам, Коль: если бы Благин был безответственным человеком и никудышным летчиком, разве бы дали ему испытывать туполевские самолеты? А ведь он считался одним из лучших испытателей! И тем более разве доверили бы ему показательный вылет при всём честном народе? А если безответственным человеком он не был, то и не стал бы нарушать данный ему приказ. Так что «Правда» явно ошиблась, и те, кто распоряжался похоронами, эту заметку в расчет принимать не стали.