Как он пришел к мысли совершить то, что ещесовершил, Николай и сам не знал. Должно быть, после посещения кинофабрики он был слегка не в себе. Шагая вдоль беленой кирпичной ограды, он почти против воли бросил взгляд в сторону «воронка», а затем, поколебавшись мгновение, развернулся и направился к нему.
Скрябин знал, что все три чекиста побежали на кинофабрику, и, стало быть, при задержанном остался один только шофер.
Как раз тогда, когда Николай подошел к «воронку», Семенов и его подчиненные, сделавшие пять или шесть пробежек вокруг административного корпуса, пришли к очевидному выводу: самозванец каким-то образом обвел их вокруг пальца. Двое молодых чекистов принялись яростно браниться, но сам Григорий Ильич занялся другим.
Комиссар госбезопасности извлек из травы золоченые очки и начал крутить их в руках, оглядывая так внимательно, словно это был артефакт из древнеегипетской гробницы. Со стороны могло показаться, что Семенов пытается невооруженным глазом обнаружить на них отпечатки пальцев. Но, во-первых, он сам смазал бы их, пока вертел очки, а во-вторых, никаких отпечатков там не было. Сбежавший самозванец озаботился тем, чтобы их стереть – и Семенов знал это еще до того, как злополучные очки поднял.
Однако это обстоятельство, похоже, не волновало Григория Ильича. Лицо его сделалось изумленным и задумчивым, когда он ощупывал оправу и стёкла, исследуя каждую мельчайшую щербинку на них. Мало того: Семенов поднес очки к носу (оба молодых наркомвнудельца видели это, и оба не поверили своим глазам) и втянул в себя воздух, явно обнюхивая их.
Говорят, запахи помнятся дольше всего. Однако злополучное оптическое приспособление слишком уж недолго было при Николае Скрябине; и Григорий Ильич так и не понял, о чем напоминает ему аромат, неуловимый ни для кого другого. Бросив очки себе под ноги, комиссар госбезопасности каблуком раздавил их и скомандовал своим подчиненным:
– Всё, возвращаемся!
Скрябин не стал еще раз пытаться применить свою особуюсилу. Да в этом и не было необходимости. Задвижку, которая запирала арестантское отделение «черного воронка», Коля легко отодвинул рукой – глядя вообще в другую сторону: на ворота кинофабрики, откуда вот-вот могли появиться его знакомцы. Чуть-чуть приоткрыв дверцу кузова, юноша прошептал:
– Вылезайте и бегите, пока не поздно!
Из машины не донеслось ни звука.
Первой Колиной мыслью было: Он меня не слышит . Вторая мысль, тотчас перекрывшая первую, была: Мерзавцы так избили его, что он не может идти . Коле хотелось заглянуть внутрь «воронка», но этого он себе позволить не мог: ему надо было следить за проходными.
– Эй, вы меня слышите? – чуть громче произнес он. – Идти можете? Вы уж выберитесь как-нибудь наружу, а тут я вам…
Закончить фразу он не успел. Узник забарабанил торопливым перестуком в зарешеченное окошко, отделявшее арестантский отсек от кабины автомобиля, и завопил тонким пронзительным голосом:
– Товарищ водитель, товарищ водитель! – (Что люди в форме НКВД более ему не товарищи– он пока усвоил.) – Скорее сюда! Здесь провокатор!.. Нужно задержать его!
«Ну, что за идиот!» – только и подумал Коля. Впрочем, еще до того, как он это подумал, ноги его сами сорвались с места, и он помчался в переулок, где недавно прятался. Студент МГУ полагал, что водитель «воронка» ни за что не оставит машину без присмотра и не побежит догонять неведомого провокатора . Скорее уж он решит, что задержанный пустился на уловку, надеясь сбежать под шумок. Но, несмотря на такие соображения, юноша мчался, что было силы. Лишь отдалившись от киностудии на пару кварталов, он перевел дух и с бега перешел на быстрый шаг.
Коля и помыслить не мог, что арестант, старавшийся доказать свою благонадежность, спас ему жизнь. Не прошло и минуты, как из ворот кинофабрики вышли Григорий Ильич и двое других чекистов. За это время Скрябину ни за что не удалось бы далеко уйти вместе с беглецом – если бы тот и вправду решился бежать.
Когда Скрябин уже порядочно отдалился от кинофабрики, то решил, что надо бы ему определиться со своим особым даром: покинул он его полностью или только частично? Коля глянул на ветку липы, попавшейся ему на пути, и попробовал ее качнуть. Однако из-за взвинченности нервов явно перестарался: толстая ветка не закачалась – сломалась точно посередине, и отломленная ее часть, взмахивая ярко-зелеными листьями, полетела вниз.
Некоторое время Николай в раздумчивости взирал на неё, а потом понял: только что он разрешил загадку, которая мучила его без малого двенадцать лет.
Глава 6
Провидцы
20–26 мая 1935 года. Москва.
Июнь 1893 года. Санкт-Петербург
1
При звуках голоса, донесшегося из темного угла, Анна вздрогнула – едва заметно, но это не укрылось от Григория Ильича.
– Так, – протянул он, – по всему выходит, что кое-кто из ваших сообщников остался на свободе. Может быть, вы, Анна Петровна, облегчите свою участь и назовете нам его имя? Он, между прочим, еще и пытался организовать побег одного из задержанных.
– Я понятия не имею, – с расстановкой произнесла арестантка, – кого вы подразумеваете, говоря о моих сообщниках.
– Ну вот, опять двадцать пять!.. – Григорий Ильич патетически взметнул руки. – Сообщников у вас не было, о планах Благина вы ничего не знали и письмо его впервые прочли здесь, в моем кабинете.
Сидевший в углу невидимка хмыкнул, оценив иронию Семенова.
– Письмо это, – с той же размеренностью проговорила Анна, – есть не что иное, как сфабрикованная кем-то фальшивка. Больше вам скажу: я почти уверена, что написать такоемог только психически ненормальный человек. Да и к тому же, судя по некоторым оборотам – иностранец.
Говоря это, она чуть наклонилась вперед – словно обращаясь к затененному невидимке. А Григорий Ильич встал со стула и прохаживался теперь по кабинету с зажженной папиросой в зубах. Он находился у Анны за спиной, когда она вдруг вскрикнула и схватилась рукой за обнаженную шею. В первый миг женщине показалось, что ее ужалила огромная, величиной с бабочку-махаона пчела; и лишь наткнувшись пальцами на папиросный картон, она поняла свою ошибку.
Григорий Ильич, впрочем, папиросу почти тотчас от ее шеи убрал – поскольку сменил диспозицию. Сжав свободной рукой затылок Анны, он поднес тлеющую папиросу к са́мой ее переносице. Казалось, он намеревается снабдить арестантку индийским кастовым знаком – только не нарисованным краской, а выжженным навечно между бровей.
– Надеюсь, – обратился он к Анне, – вы всё же сообщите мне и товарищу Стебелькову, когда именно и при каких обстоятельствах вы вступили в преступный сговор с Благиным Николаем Павловичем? И кто из вас двоих разработал план теракта? И каким таким способомвам удалось летчика завербовать? Хотелось бы узнать в деталях, какие средства вы пустили в ход.
И тут случилось нечто, по-настоящему Григория Ильича поразившее. Никогда еще прежде в его карьере (куда более длительной, чем можно было бы предположить) не приключалось с ним таких казусов. Анна, несмотря на нестерпимую боль в обожженной шее, невзирая на папиросу, почти прижатую к ее коже, изловчилась и плюнула комиссару госбезопасности прямо в физиономию – точнее, в правый его глаз.
Семенов ударил ее наотмашь так, что женщина упала со стула на пол, а затем подскочил к ней и замахнулся обутой в сапог ногой – целя Анне в левый бок. Наверняка эта ночь завершилась бы для красавицы-кинооператора тем, что не одно и не два из ее ребер оказались бы сломанными. Но ровно за мгновение до того, как Григорий Ильич нанес удар, со своего места вскочил Стебельков – намеревавшийся, по-видимому, и сам принять участие в расправе. При этом движения его были столь неловки, что по пути он сбил со стола единственную лампу, запутавшись ногой в ее проводе.
Электрический прибор со звоном ударился об пол; лампочка, сыпля искрами, разлетелась на куски, и кабинет Семенова погрузился во мрак.
2
Комната в коммунальной квартире, где Скрябин проживал с момента своего приезда в Москву, была просторной – метров в тридцать, но, несмотря на это, в ней практически негде было шагу ступить: мебель как-то очень уж плотно заполняла ее. Зато, будто компенсируя недостаток пространства, помещение озарял столь яркий свет, что Колины соседи с осуждением именовали его иллюминацией .
– Все говорят, как по-заученному: Благин был воздушным хулиганом, лихачом и анархистом, – сказал Миша; в ЦАГИ он представился корреспондентом студенческой газеты МГУ – кем являлся на самом деле и обладал соответствующим удостоверением. – Незадолго до инцидентаБлагина даже вызывали в горком партии – на проработку, как видно.
Был поздний вечер вторника, двадцатого мая, и друзья расположились за Колиным обеденным столом, на котором стояли чайные чашки, чайник, тарелка с бутербродами и розетки с вареньем. На коленях у Скрябина устроился белый персидский кот, огромный, носивший звучное имя Вальмон. Юноша то почесывал его за ушами и под подбородком, то, вызывая легкое потрескивание белой шерсти, проводил рукой вдоль кошачьей спины (где в самой середине прощупывался небольшой бугорок – рубец на месте давно зажившей раны). Котяра, сощурив желтые глаза, блаженно урчал.
Колина квартира находилась в доме на Моховой улице – поблизости от университета. Помимо Николая, в ней проживала лишь немолодая бездетная супружеская пара и старушка лет восьмидесяти – из бывших , судя по всему. Для студента такое жилье по тем временам считалось не то что приличным – чуть ли не роскошным, и получением его Коля, конечно же, был обязан своему отцу.
Тот и прежде не оставлял Николая без попечения. Пока мальчик жил у бабушки в Ленинграде, отец ежемесячно высылал на его содержание немаленькую сумму денег и даже навещал сына время от времени – по крайней мере, раз в год. И лишь одна вещь Колю всерьез беспокоила: папа относился к нему с явной настороженностью и не мог скрыть этого.
Ещё бо́льшую опаску вызывала у совнаркомовского деятеля Колина бабушка Вероника Александровна. Но этому-то как раз удивляться не стоило: такой дамы кто угодно испугался бы.
Строго говоря, Коля приходился ей не внуком: внучатым племянником. Мать Николая – уехавшая неизвестно куда, когда мальчику едва исполнился год, – была дочерью не самой Вероники Александровны, а ее брата. Однако, уезжая, она строго-настрого наказала Колиному отцу оставить сына на попечение своей тетке, и тот беспрекословно это исполнил. Как подозревал Николай – исполнил если не с радостью, то, по крайней мере, с чувством облегчения.
– Они считали Благина анархистом – в смысле, последователем князя Кропоткина? – переспросил Коля иронически, но с некоторой рассеянностью, будто размышляя о чем-то другом.
Миша и вообразить себе не мог, какие мысли занимают его друга. Тот не сообщил ему ни о своем приключении на кинофабрике (только сказал, что кинодокументалистов всех арестовали), ни о фотографии красавицы-кинооператора, склеенной Колей из обрывков. Фотографию эту Скрябин поместил в резную, изумительной красоты, тибетскую шкатулку с секретом, которая досталась ему от бабушки. Со слов Вероники Александровны выходило, что именно эта шкатулка в IV веке нашей эры была сброшена с небес на голову правителю Тибета Лхатхотхори Ньянцэну – но не с целью убить праведного юношу (голова коего осталась невредимой), а для того, чтобы передать ему священные тексты и реликвии, в ней содержавшиеся.